В четырех номерах журнала «Новый мир» напечатаны главы из «Архипелага ГУЛАГ» А.Солженицына, во многих изданиях появились карты Архипелага, раскинувшегося по всей, казалось бы, необъятной нашей стране. И, разглядывая такой знакомый контур одной шестой части мира, равномерно-густо усеянный решетками, колючей проволокой, вышками и безымянными захоронениями, не знаешь чему удивляться и содрогаться более: тому, что все это было, было рядом с нами, а по историческим меркам просто-таки в нашу эпоху, или стремительности, с которой многие стараются забыть, оградить себя от знания, памяти…
Но даже от древних эпох приходит к нам история черепками, свитками, пылинками на ноже карманном…
Три последние года происходит процесс, аналогичный проявке фотографий: прошлое уже не кажется сном, а все резче, все четче приближается. Сначала обрисовывались контуры, потом стали видны реалии, а вот теперь и детали, мельчайшие подробности, судьбы, лица, души людей, существовавших в системе Архипелага.
Больше всего, пожалуй, мы знаем сейчас о Колыме. Знаем, благодаря Варламу Шаламову, Евгении Гинзбург, Анатолию Жигулину. У каждого из них свои лагеря, свои истории, свои жизненные пути, но все вместе это сливается в бессмертный Реквием по миллионам замученных, безвестно лежащих в мерзлоте и ждущих. Чего? Неверное, того, что вспомнят?
...Хотелось бы всех поименно
назвать,
Да отняли список и негде
узнать…
Память о многих сохранена в «Колымских рассказах» Варлама Тихоновича Шаламова, человека удивительной судьбы. Как много она вместила в себя, но сколько могло бы быть им создано, какой талант был почти задушен, растоптан! Сам писатель говорил о себе: «Я состою из осколков, в которые раздробила меня Колымская республика».
Ныне, сведя воедино ряд публикаций, можно воссоздать жизненный путь русского интеллигента, большого писателя и поэта Шаламова.
В 1968 году писатель начал свои воспоминания о детстве, юности, родных, которые довел до 1926 года. Их он назвал «Четвертая Вологда». Начинаются они так: «Есть три Вологды: краевая, историческая и ссыльная. Моя Вологда — четвертая. «Четвертую Вологду» я пишу в шестьдесят четыре года от роду... Я пытаюсь в этой книге соединить три времени: прошлое, настоящее и будущее во имя четвертого времени — искусства». Как и многое из достояния советских людей, ряд произведений В.Шаламова, в том числе и «Четвертая Вологда», впервые увидели свет за рубежом, у нас же эта замечательная, сочная, красивая русская проза напечатана в 1988 году в журнале «Наше наследие» (№ 3-4). Обычно-необычная русская семья, где отец — соборный священник, одно время проповедовавший на Алеутах, мать — верная его помощница, хранительница домашнего лада, братья, сестры, каждый со своим непростым, четко вылепленным характером. Много ли мы знаем таких детальных, образных, как у Шаламова, описаний быта глухой (но только на первый взгляд!) русской северной провинции начала века? Вот в этой-то Вологде, теперь навсегда открытой нам писателем, ему удалось сформироваться как личности к 1924 году, когда он уехал в Москву и поступил в университет на факультет советского права.
Об этом периоде своей жизни Шаламов рассказывает в заметках студента МГУ «Двадцатые годы» («Юность», 1987, № 11-12). Можно только удивляться той эрудиции, широте интересов, кругу общения, которые выявились у провинциального юноши, не потерявшегося в литературной столице, но упорно искавшего свой путь в жизни и искусстве. Он бывал на диспутах, где выступали Луначарский и Маяковский, рапповцы и лефовцы, знакомился с литераторами разных идейных направлений, имел свое мнение о творчестве Булгакова, Горького, Ал.Толстого, он «прошагал не одну ночь по московским изогнутым улицам, пытаясь понять время и найти свое место в нем». И именно тогда он, стремившийся стать большим поэтом, понял, что «для настоящих стихов мастерства мало. Нужна собственная кровь, и пока эта кровь не выступила на строчках, поэта в настоящем смысле слова нет, а есть только версификатор. Поэзия — судьба, а не ремесло».
Судьба же была такова: 19 февраля 1929 года за распространение «Письма съезду» В.И.Ленина Шаламов был арестован, осужден и выслан на Северный Урал. Отбыв это первое свое заключение, он вернулся в 1932 году в Москву, где и проработал до января 1937 года, когда последовал новый арест и — Колыма до 1953-го.
Где и когда были написаны пронзительные в своей страшной искренности, великолепные по мастерству, сравнимые с дантовскими в описании ада, прочувствованного на себе, «Колымские рассказы»?
Теперь мы знаем об этом точно. Стихи, собранные в «Колымские тетради», Шаламов начал записывать с 1949 года, когда он работал фельдшером в лагере «Ключ Дусканья». Он сшивал самодельные тетради из оберточной бумаги и в 1952 году сумел передать две тетрадочки в Москву с врачом Е.А.Мамучашвили. Жена Варлама Тихоновича отдала их Борису Пастернаку, который понял значение Шапамова-поэта и цену его крестного пути. (См. переписку Б.Пастернака и В.Шаламова — «Юность», 1988, № 10). Поэзия помогала жить в тех условиях, когда проще всего было — уйти от каждодневных пыток, надругательств, когда уже не теплилась надежда на возможность каких-то перемен. Но вот в стихотворении «Поэту», посвященном Борису Пастернаку, строки:
И каждый вечер в удивленье,
Что до сих пор еще живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой...
Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам...
Сейчас многое из этих тетрадей вошло в выпущенный «Советским писателем» (1988 г.) поэтический сборник Шаламова, часть напечатана в периодике («Новый мир» — 1988, № 6; «Литературное обозрение» — 1989, № 8).
А вот свод «Колымских рассказов» еще ждет своего опубликования. Несмотря на то, что частично они выпущены книгами в Москве и Магадане, опубликованы подборками («Новый мир» — 1988, № 6; «Юность» — 1988, № 10; «Знамя» — 1989, № 6; «Москва» — 1988, № 9), полностью все шесть сборников, которые В.Шаламов создавал с 1953 по 1972 годы и которые называются (в хронологии написания) «Колымские рассказы», «Очерки преступного мира» «Левый берег», «Артист лопаты», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2», — еще недоступны читателям.
Как вспоминает близкий к писателю человек — ответственный секретарь комиссии по литературному наследию В.Т.Шаламова — И.П.Сиротинская, когда он начинал работу над колымскими рассказами, то полагал, что это вызовет читательский интерес, послужит для нравственного очищения общества. А в 1972 году он пришел к мысли: колымские рассказы никому не нужны. Он говорил: «Людям необходимы банальные вещи, изложенные банальным языком. Никто ничего не хочет знать». И это говорил автор рассказов, в которых он тенью стоял за плечами, казалось бы, совершенно разрушенных человеческих личностей, думающих только о еде, куске хлеба, о том, как бы изловчиться прожить чуточку больше отпущенного жестокостью себе подобных! Автор такого гимна человеческому духу, как «Последний бой майора Пугачева»! Писатель, беспощадный гуманизм которого в таких рассказах, как «Почерк», «Хлеб», заставляет содрогаться и пересматривать многие принципы собственной жизни!
Не беспредельны возможности человека. И когда выстоявший, относительно уцелевший, нашедший в себе силы колымской сагой проклясть палачей, но утративший все (надежды, семью, жилье, наконец) Шаламов сломался — это был предел его жизненных сил. Кто бросит в него камень? Обязательно вглядитесь в одну из последних фотографии Варлама Тихоновича Шаламова, опубликованную в «Литературном обозрении» (1989, № 8, стр.14). Полная безнадежность во взгляде бесконечно уставшего, нищего человека, многодневная щетина, горло замотано вафельным полотенцем...
Сил сопротивляться судьбе и людям у одинокого писателя не было. Из клетушки в доме престарелых он был насильно увезен в сумасшедший дом, где на следующий день умер.
Нет пророков в своем отечестве. На лобовом стекле похоронной машины, привезшей гроб с телом Шаламова на Кунцевское кладбище, был прилеплен портрет Сталина (из воспоминаний Федота Сучкова — «Неделя», 1989, № 5). Шел январь 1982 года. До напечатания рассказов, в которых — «судьбы мучеников, не бывших, не умевших и не ставших героями», оставалось еще более пяти лет.
Мы все ратуем за героизм. Но ведь если на одном полюсе — герой, то на другом — почти всегда подонок, подлец. А Шаламов, наверное, все же не был героем, он был и остается в памяти Мучеником, сумевшим, однако, подняться над собственной бедой и ударить в набат над общей. А может быть, это и есть героизм?
И еще одна судьба, искалеченная Колымой, открылась нам запоздало. «Крутой маршрут» — «хроника времен культа личности» Евгении Семеновны Гинзбург печатался в «Даугаве» в течение целого года (1988, № 7-12; 1989, № 1-6). Вглядитесь в ее лицо! Одна из немногих уцелевших фотографий счастливой женщины, матери, талантливого педагога и публициста («Юность», 1988, № 9, где напечатаны отрывки из первой части «Крутого маршрута»). Сколько счастья она могла бы дать близким, скольких научить, как запечатлеть пером свое время! Но в 1937 году все прервалось на 18 лет. 18 лег Колымы, а по возвращении — нравственный долг — рассказать о пережитом.
Бытописателем Колымы стала поистине талантливая женщина, которой удалось сказать то, на что не решаются или решаются намеками представители сильного пола.
Наделенная помимо таланта трезвым аналитическим умом Евгения Гинзбург первая назвала вещи своими именами: существование миллионов в концлагере Архипелага — это рабство. Рабство более страшное, чем в древнем мире, потому что там хоть была надежда выкупиться, был благодатный климат, их хозяевами были рабовладельцы, понимавшие, что надо кормить рабов, стоивших денег. Здесь рабы были бесплатными и жизнь подневольного человека не стоила ничего.
Мы в детстве проливали слезы над судьбой бедного дяди Тома и не знали, что тысячи дядей Ваней и тетей Маш обменивались в лагерях надсмотрщиками. А вот и пример из «Крутого маршрута»: Гинзбург, фельдшерицу, меняют на печника из другого лагеря, а потом разменивают дальше, а если при этом разбивалась чудом созданная семья, то оно и к лучшему, тем слаще было бремя власти для современных сатрапов.
Человек на Колыме выживал наперекор системе, устроенной так, чтобы его хватало ненадолго: нары, кайло, пила нужны были вновь прибывающим, надо было освобождать место. Но Е.Гинзбург, еще в тюрьмах избавившаяся от иллюзий по отношению к главе государства, должна была все пережить и уцелеть ради того, чтобы рассказать обо всем.
Как удалось ей сохранить силу духа, волю к существованию, жизнелюбие, наконец, в течение стольких колымских лет, когда надежды практически не было? Сохранить на лесозаготовках, в забоях, во время работы в «щадящих» условиях под крышей птичника (где нельзя было допустить падежа ни единой курицы — иначе опять забой), на лекарской работе, в туберкулезной больнице в прямом контакте с обреченными больными?
Ее материнские страдания глубокой печалью отозвались во мне. Уведенная при аресте от двух сыновей, девятилетнего Алеши и четырехлетнего Васи, в течение долгих лет Евгения Семеновна не знала о них ничего. С Алешей встретиться никогда больше не пришлось, он умер в ленинградской блокаде. А встреча с маленьким Васькой, чудом вытащенным дядей из детдома для детей врагов народа, куда он был увезен в день своего пятилетия, произошла лишь через 12 лет. Оставленная на вечную ссылку в Магадане после окончания 10-летнего лагерного срока, мать все силы прикладывает к тому, чтобы Васе разрешили к ней приехать. Чудом это удается. Одна из сильнейших страниц «Крутого маршрута» посвящена встрече мамы с сыном...
Вася окончит школу у матери в Магадане, где переживет еще один ее арест и еще одно возвращение, поступит в медицинский институт и в конце концов станет хорошим писателем Василием Аксеновым, явно унаследовавшим материнский талант.
А Евгения Семеновна, счастливая встречей с ним, но тоскующая по погибшему Алеше, удочерит девочку Тоню, и в этом тоже проявится ее великая душа.
Есть такое специфическое понятие — «женская литература». Книга Гинзбург написана Женщиной с большой буквы. Она в едином ряду с «Реквиемом» Анны Ахматовой, «Софьей Петровной» Лидии Чуковской, то есть в ряду самых значительных литературных событий последних лет. Это то, чем мы можем и должны гордиться.
Как и рассказы В.Шаламова, каждая глава «Крутого маршрута», каждый круг колымского ада, описанного Е.Гинзбург, не забудутся. Это в высшей степени нравственная литература, без знания которой нам уже не жить.
Ну а Норильские чистилища?
Сейчас уже ясно, что нет среди норильчан поневоле талантов, равновеликих Шаламову или Гинзбург. Но ведь до обидного мало воспоминаний о Норильлаге введено в нашу память. Может быть, они еще лежат в столах, эти бесценные для нас записи? Как-то не верится, что Е.Драбкина, С.Снегов и многие другие ничего не написали об этих годах.
А другие, живущие и ныне рядом? Пусть многим из них трудно подчас сесть за бумагу с пером в руках — не беда, есть современные средства, диктофоны, например. Надо во что бы то ни стало успеть записать их драматичные рассказы.
В созданном обществе «Мемориал» отныне есть издательская секция. Будем надеяться, что в самое ближайшее время начнет выходить наш норильский журнал с этими воспоминаниями. Он нужен всем живым в память об ушедших. Мы, норильчане, должны знать истинную историю своего города, историю, которой нет и шести десятилетий. В этом наша память, наш долг перед детьми и внуками.
Т.Друбецкая
«Заполярная правда», 05.01.90