Таёжная школа
Наша семья была
депортирована в Сибирь в 1941 году. Жили и работали
мы в Заводском химлесхозе Нижне-Ингашского
района, где проживало не менее 150 латышских семей.
Здесь, в тайге было много детей.
Жители этой детской “республики” были предоставлены сами себе: матери уходили за многие километры на работу, на весь день. Каждый невыход на работу карался лишением хлебного пайка и двухразовой в сутки жидкой похлебки, которая состояла из воды, заправленной мукой и одной чайной ложной постного масла. Мы называли ее “заболтухой”. Пополнить чем-либо дополнить чем-либо свой рацион было невозможно.
Жили мы в бревенчатых бараках по нескольку семей вместе. Голод, болезни были постоянными спутниками ссыльных. Самые маленькие и слабые умерли еще в первую зиму. Оставшиеся постоянно болели - шел процесс на естественное выживание.
Как гномики, закутавшись в одеяла и платки матерей, обернув кое-каким тряпьем ноги, дети бродили по поселку в поисках тепла и компании своих сверстников. Часто их можно было найти тесно прижавшимися друг к другу, сгрудившимися вокруг остывающей чугунки. О чем бы дети не беседовали между собой, их разговор всегда возвращался к еде. Старшие рассказывали малышам об изобилии хлеба в Латвии. Эти рассказы, хоть и вызывали спазмы, были интереснее любой сказки.
Так прошло два года. Детей становилось все меньше. Часть из них после гибели матерей увезли в детские дома.
Этих обиженных судьбой малышей никто не провожал, никто по-настоящему не собирал их в дальнюю дорогу. Бедные сироты брели за очередной хлебовозкой, которая два раза в неделю приходила в поселок, а дальше за обозом до станции Тинская. Изредка сердобольные возчики подсаживали их на телеги или сани (в зависимости от времени года) и подвозили усталых и выбившихся из сил детей несколько верст. Везти долго было нельзя. Зимой дети могли замерзнуть, а летом их заедал гнус. Передвигаться ногами было менее опасно. Куда их отправляли дальше, никто не знал.
Естественно, что школы в тайге тоже не было. Листок бумаги ценился на вес золота и сохранялся для письма отцу, о судьбе которого мы узнали позднее. Счастливым был тот, кому удавалось добыть лист старой газеты. На ней можно было писать поперек текста и довольно сносно разбирать написанное. Вечером, после работы, возле горящих печей матери учили своих детей читать, писать, считать, рассказывали то, что помнили сами со своих школьных лет. Днем, когда дети оставались одни, они пересказывали своим друзьям освоенное. Вскоре большинство детей декламировало стихи латышских поэтов, пересказывало лучшие произведения прозаиков. Но всего этого было недостаточно для серьезного обучения.
Моя мать имела педагогическое образование и вплоть до депортации в Сибирь учительствовала. Она и решила взяться за создание школы.
Выпросив для этого благородного дела согласие у местного начальства, мама направилась в районный центр. Сто двадцать километров в одном направлении она преодолела пешком за три дня. В районном отделе просвещения ее встретили настороженно: “Школу для ссыльных в тайге? Зачем им это? Они не знают русского языка. Вы педагог, где ваш диплом?” Такие и тому подобные вопросы следовали один за другим. Тогда мать сообразила, как лучше уговорить “грозное” начальство от просвещения. Она заявила, что в школе будут обучаться и дети, отцы которых сражаются на войне. Действительно, в поселке проживали две такие семьи, и их дети более двух лет тоже не ходили в школу. Это имело решающее значение, и мать получила согласие на открытие школы. В приказе ее назначили временным исполнителем должности учителя.
Теперь сто двадцать километров от райцентра до поселка она уже шла, нагруженная учебниками, тетрадками, карандашами, другими учебными пособиями и канцелярскими принадлежностями. Через 12 дней после выхода мать появилась в поселке с большим самодельным вещмешком и стареньким, без ножки, глобусом.
Для школы в спешном порядке приспособили красный уголок. С центрального участка привезли небольшую классную доску. Соорудили общие длинные столы и лавки для сиденья. Так как школа размещалась в одной комнате, а дети были разного возраста, разной школьной подготовки, то решили отделить в свой угол только первоклассников. Остальные учились вместе.
Учебники были на русском языке, который дети знали плохо, а главное, школьники не знали русского алфавита. Поэтому для всех учеба начиналась с букваря. При изучении математики, географии, истории тексты пришлось переводить на латышский язык. Такая необычная методика преподавания и усвоения школьного материала привела к неожиданному результату. Через небольшой период времени появился новый школьный латышско-русский язык, на котором между собой стали общаться ученики, в том числе и дети русских семей. Требовалось много сил и умения, чтобы пресечь слияние двух языков в один.
Несмотря на все трудности, школа продолжала работать.
В 1944 году меня откомандировали в Красноярск. Через год с небольшим было получено разрешение на соединение нашей небольшой семьи. Мать попрощалась со своими воспитанниками и вместе с сестрой переехала ко мне.
В 1946 году по земле сибирской прошел слух, что в Красноярске находится комиссия из Латвии, которая занимается отправкой латышских детей на родину. Вскоре узнал, что в гостинице “Енисей” живут приезжие из Латвии. Познакомился с ними.. Хотелось многое узнать о родных местах, да и им нужно было многое распросить о жизни и положении латышей в крае. Я хорошо знал край, и мне было сделано предложение помогать им в работе. В документе, который имела при себе комиссия, указывалось, что ей поручается выявление, сбор и отправка на родину детей, оставшихся без родителей.
Такая гуманная цель получила полное одобрение красноярских работников просвещения. Они увидели в выполнении этой акции и то, что после отъезда латышских сирот освобождались места в детских домах для других, в том числе для детей, родители которых погибли на войне.
Для уточнения обстоятельств члены комиссии посетили ряд населенных пунктов, где проживали высланные их Латвии. Я сопровождал в такой поездке в Нижне-Ингашский район Валию Андерсон. То, что мы увидели в Верхнем Табагашете, невозможно вспомнить даже сейчас без содрогания. Золотушные малыши уже не передвигались, их глаза и головы были покрыты струпьями, взгляды были отвлеченными, ничего не выражающими. Они даже не проявляли детского любопытства к вновь прибывшим людям. Большинство из детей были рахитичными. Почти все родители просили членов комиссии увезти их к родственникам, знакомым, наконец, просто в детские дома Латвии.
Нужно было принимать меры по спасению латышских детей.
И тогда было решено под личную ответственность комиссии отправить в Латвию всех детей до 16-летнего возраста, матери которых изъявили согласие расстаться с ними.
На отправляемых в Латвию детей составлялись списки, которые следовало утвердить в управлении государственной безопасности. Знали ли в управлении, что комиссия превысила свои полномочия и отправляет на родину не только сирот? Думаю, что знали. По-видимому, были соображения не видеть “беззакония” в действиях комиссии. В одном из вагонов уехала и моя сестра, а сопровождала этот вагон моя мать. Среди детей были бывшие ее воспитанники из далекой таежной школы.
После прибытия в Ригу и прохождения вместе с детьми карантина, оформления выдачи их родным мыть получила направление в Срудалинскую школу. Она постаралась уехать в сельскую местность, чтобы поменьше быть на виду у людей. Но это не помогло. В 1950 году мать и сестра были арестованы, дальше последовали знаменитые ленинградские “Кресты”, кировская и красноярская тюрьмы. После полугодового заключения они были высланы в с.Ярцево Красноярского края.
Эту трагическую участь разделили почти все члены комиссии. Их подвиг был расценен как преступление. Не миновали вторичную ссылку в Сибирь и многие уже подросшие и ставшие взрослыми дети.
Мама умерла в Красноярске в 1981 году. Сестра живет в Саласпилсе.
А.ЛИЕЛАЙС “Красноярский рабочий”, 17.02.90