ПАМЯТЬ
С почётным железнодорожником, пенсионером Александром Филипповичем Левданским мы встретились у него дома. Его четырёхлетний внук Саша, не по годам разговорчивый, никак не хотел отпускать деда на интервью, хотелось ещё немного поиграть с ним в войну. Но потом, заметив фотоаппарат, успокоился и стал таким же внимательным слушателем, как и мы. Мы заслушались, да и как не заслушаться, если перед нами раскрывается история, и рассказывает её очевидец тех знаменательных событий. А насколько интересно его повествование, судить вам, читатели. Итак, слово ветерану, не будем прерывать его вопросами, они здесь просто излишни.
-- Не знаю, с чего и начать: то ли с начала своей биографии, то ли, наоборот, с вынужденного ухода на пенсию. Всё меня волнует одинаково. Но, пожалуй, начну, как положено, по порядку. Родился я в Боготоле, в семье железнодорожников. Это я говорю не для красного словца. Дед мой, Андрей Лопатко, всю жизнь проработал машинистом, водил паровозы. И погиб он на стальной магистрали под колёсами локомотива, когда усталый, после очередного рейса возвращался домой из депо. Вот так случается в жизни, нарочно не придумаешь.
Скончался дед в 1909 году, за три года до моего появления на свет. После похорон, как заведено, дружное семейство прочитало завещание своего главы, все денежные накопления поделили между собой четыре сына и две дочери. Моей матери досталось чуть побольше, она воспитывала малолетнего брата Леонида. На дедовские деньги купили в Боготоле хороший дом, зажили по-настоящему.
Дядя Леонид окончил четыре класса начальной школы, он долго не мог устроиться на работу. Помнится, в период НЭПа, в 1925 году, он каждый день ходил отмечаться на боготольскую биржу труда и возвращался домой поникший, угрюмый. Упрёков в свой адрес он ни от кого не слышал: все знали, как трудно было найти работу. А однажды, зимой, он прибежал, точнее даже, влетел, словно на крыльях, счастливый, развесёлый и ещё с порога радостно воскликнул: «Устроился я!»
В нашей семье по этому случаю было большое торжество, праздничный стол накрыли, а дядю-то взяли лишь временным рабочим на уборку снега с железнодорожной колеи. Вот какая высокая цена была рабочему месту, а сейчас кто дорожит им?
Тяготы гражданской войны я ощутил семилетним мальчишкой. Удивляюсь нынче, когда слышу, что якобы боготольцы голодают. Как так, сегодня? В наше время каждый железнодорожник вёл своё хозяйство: лошадей, коров, овец, свиней имел, а кто и пасеку заводил. Помню, как приезжали к нам красноярцы (мы их «мешочниками» называли) за мясом, медком. А сейчас, наоборот, боготольцы в Красноярск едут за продуктами питания. Лень что ли одолела, никак понять не могу?
Ну а зимой, в девятнадцатом году, когда в наш город пришли белые, пришлось и
мне испытать чувство голода. До сих пор помню вкусный запах рисовой каши и
особенно подлива к ней. Угостили меня, мальчишку, белочехи.
А вот другой случай вызывает к ним отвращение. У меня был дядя в деревне Катиюл.
Белочехам донесли, что он укрывал партизан, и они без суда и следствия
расстреляли его прямо в поскотине. А после, как ни в чём не бывало, пришли в дом
расстрелянного и заявили убитой горем вдове: «Хозяйка, накрывай на стол, мы
проголодались, чай будем пить. Потом своего заберёшь, он сам виноват, не надо
было прятать этих мерзавцев…»
Русские белогвардейцы вели себя иначе, во всяком случае так жестоко не поступали
с местным населением. Как только пришли белые, мой отец, слесарь локомотивного
депо, укрылся в лесу, за пять вёрст, на покосах, и другие тоже прятались. Мы
остались вдвоём с матерью. У нас в доме жили солидные офицеры. Культурными они
мне показались, обходительными, озлобленности, лютости с их стороны я не ощущал.
Дом наш напоминал казарму: семь коек стояли рядом друг с другом. И вот, когда красные наступали, наши «гости» спешно вскочили на коней и ускакали на запад. Я стремглав бросился к постели и под подушкой обнаружил пистолет. Хотел было его сунуть за пазуху, но благо, мама это заметила и вовремя положила его обратно. Через несколько минут вернулся хозяин за оружием, именным оказался пистолет.
Ну, ладно, гражданская прошла, пора было браться за учёбу. А голод всё не отступал, картошка нас выручала. Помню, в двадцать втором мы с матерью ездили в Ташкент по железной дороге через Челябинск и Кинель. Туркестано-Сибирской дороги тогда не было. Десять суток добирались мы до «хлебного города». Мне посчастливилось искупаться в Аральском море (тогда ещё человек не сгубил его окончательно). Привезли мы домой полтора пуда ржаной муки. Вот праздник был так праздник!
Отец хотел, чтобы я пошёл по его стопам – стал железнодорожником. Наша страна испытывала большую потребность в слесарях-инструментальщиках. И вот в 1926 году пришёл вызов из Нижнеудинской школы ФЗУ. Два места выделили боготольцам, а нас отправилось аж восемь парней, то есть конкурс получился один к четырём. Скажу по правде, я не рассчитывал попасть в ФЗУ с первого захода, но неожиданно для себя все экзамены выдержал успешно – на «весьма удовлетворительно» (это всё равно что «отлично» по сегодняшним меркам). В общем, к большой радости всей нашей семьи, я поступил. А в Боготоле оставаться не мог, сам понимал, что стал обузой для родителей.
Когда я поехал поступать в ФЗУ, отец сколотил ящик, положил туда мою заплатанную одежду, подшитые валенки и напутствовал: «Пора, сынок, тебе зарабатывать на хлеб самому». А мне, повторяю, было только тринадцать лет, но физически я не по годам окреп.
В ФЗУ, кроме знакомых предметов – русского языка и математики – нам преподавали специальные дисциплины – технологию по ремонту паровозов, теплотехнику. Четыре часа отводилось изучению теории и ещё четыре – практической деятельности. Выплачивали нам стипендию – сначала восемь, а чуть позднее двенадцать рублей в месяц. Эти деньги ох как нам пригодились.
Жили мы в общежитии училища, а ходили «столоваться», то есть договаривались с какой-то хозяйкой, чтобы она нам стол накрывала, проще говоря, готовила завтрак, обед и ужин. Так вот, этих денег хватало чтобы себя прокормить, а ещё и на стирку даже оставалось.
Учёба в ФЗУ была рассчитана на четыре года, но в тот период, когда ощущалась острая нужда в специалистах железнодорожного транспорта, обучение сократили до трёх лет. Тяжело, конечно, было, но всё же мы успешно выдержали экзамены, пройдя сокращённый курс наук.
С 1929 года я стал работать слесарем по ремонту паровозов в локомотивном депо станции Красноярск. Не вернулся я в родной город, потому что там депо закрыли, посчитали его лишним. Дело в том, что какой-то чудак предложил в нашей стране локомотивным бригадам работать по японскому методу удлинённой линии. Паровозы следовали из Красноярска до Тайги, останавливаясь на остановках лишь для того, чтобы заправиться угольком и водой. А смена бригад и паровозов происходила на приличном расстоянии.
Впрочем, этот метод не оправдал себя, уже, кажется, через восемь месяцев от него пришлось отказаться. Но тем не менее отец потерял работу в Боготоле и получил направление на станцию Аягус, в Казахстан, на строящуюся Туркестано-Сибирскую железную дорогу.
Замечу, что моя мать скончалась в 1927-м году. Так что родных в Боготоле у меня не осталось, пришлось рассчитывать только на себя. Мы с Ильёй Ильичёвым после окончания Нижнеудинского ФЗУ вместе приехали в Красноярск, поселились в однокомнатной квартире на улице Копылова, а чуть позднее переехали в другой дом, где хозяйкой была старушка по фамилии Левша. На шести квадратных метрах обитали втроём. И ничего, как говорится, жили в тесноте, но не в обиде.
Что говорить о трудностях, о необустроенном быте. После работы даже мазут смыть не могли. В деповской купалке – огромная очередь, полдня прождёшь, приходилось бегать помыться… в столовую. Вот жили и работали, терпели, не жаловались на свои мытарства.
А сколько вообще приходилось терпеть! Невольно вспоминаются слова известной каждому песни: «Наш паровоз, вперёд лети! В коммуне остановка…» А где же эта счастливая остановка? Трудились мы, не жалея сил, веря в счастливое будущее. Но не наступало счастье ни в середине тридцатых, когда было объявлено, что мы построили социализм, ни уже в восьмидесятом, хотя Н. С. Хрущёв обещал, что к этому времени советские люди будут жить при коммунизме.
Кто может быть доволен своей жизнью, если всегда чего-то не хватает? Но главное – не паниковать, не впадать в отчаяние. Всегда ждёшь чего-то хорошего от завтрашнего дня. По такому принципу я и живу. У меня сегодня есть сыновья, внуки, правнуки. Чего ещё, спрашивается, надо? Ну, а твоя судьба – в твоих руках.
И я, когда работал слесарем, мечтал стать машинистом паровоза. Престижной была эта профессия, не то что сейчас. А какая была зарплата: сто двадцать рублей на руки получал машинист! Представьте, если я на двенадцать рублей стипендии, когда учился в ФЗУ, себя полностью содержал, то сколько ещё можно было отложить для улучшения своего благосостояния? Короче говоря, я рвался в машинисты. Мой порыв заметили, и Борис Николаевич Васильев взял меня помощником на американский паровоз «Декапот» образца тринадцатого года. Девять месяцев ездили мы вместе. А потом я сам стал машинистом, работал два года на пассажирском паровозе СУ 96-49. Красавец, на всю жизнь сохранил его в памяти. Рано, по-моему, его списали.
Итак, я стал машинистом сначала грузового, а потом пассажирского паровоза. Вроде бы сбылась мечта; и профессия престижная, нужная людям, и зарплата высокая по тем временам — где-то в пределах 130 рублей. Да, деньги появились, но что на них можно было купить в. эпоху массовой коллективизации?
Мне, правда, голодать не пришлось: в поездку нам, машинистам. выдавали наркомовский паек — 800 граммов хлеба и селедку впридачу. Так что, завидовали нам. Однако обстоятельства изменились: мне пришлось перейти на другую работу.
В 1935 году вызывают меня в политотдел и предлагают в приказном порядке: «Принимай комплексную бригаду по ремонту паровозов». Отказаться в то времяникто не мог, это было даже опасно. Тем более что пришлось мне менять на работе «врага народа» — Лубянова. Так я и сам вполне мог попасть во «вражеский строй». Знал я, его хорошо, никакого вредительства за ним никогда не замечал. И вдруг — осудили, посадили.
Прочитал недавно в «Красноярском железнодорожнике» о процессе над машинистом Багно, а сколько таких процессов происходило, сколько хороших людей посадили ни за что ни про что?!
Молчали все. страх витал и над нами. Помнится, уже в послекультовский период, в 1956 году, вызвали меня повесткой в Ревтрибунал, который находился на улице Карла Маркса. И даже в хрущевскую оттепель, когда, казалось, можно было жить, дышать спокойно, оторопь меня хватила: неужели возвращаемся к старым временам, в чем я провинился. почему вызывают? Однако следователь меня сразу успокоил, а потом задал неожиданный вопрос: «Вы машиниста Стэца знали?» «Конечно, говорю, в техникуме он учился хорошо». «А Очередько?» Кто не знал начальника службы локомотивного хозяйства? Показали мне два протокола, на которых было записано одинаково кратко: «Расстрелян в 1938 году». А ниже размашистая подпись прокурора СССР А. Я. Вышинского.
Спросил я тогда следователя, зачем нужно ворошить старые дела, если люди уже расстреляны и их уже не вернешь? А он, помнится, сказал: «Погибли они, а семьи-то надо реабилитировать, почему родственники должны страдать, жить с клеймом «врага народа» до сих пор?»
Кстати, на железнодорожном транспорте наблюдался самый настоящий террор, и не только в нашем крае. В августе тридцать пятого Сталин распекал железнодорожников, обвинял их во вредительстве, а претворять его решения в жизнь стал новый сталинский железнодорожный нарком Каганович. Он, кстати, кажется, в январе тридцать шестого пожаловал к нам, в Красноярск.
Помню, стоял он в нашем локомотивном депо в представительном окружении и тут вдруг меня как бригадира комплексной бригады вызывают «на ковер»,- в самый центр. Каганович поздоровался со мной за руку, как положено, и задал вопрос прямо в лоб: «Почему депо плохо работает?» Я поначалу растерялся и вдруг неожиданно для самого себя выпалил начистоту: «Не хватает запчастей, Лазарь Моисеевич, старые втулки вынимаем, навариваем. В это вся беда».
Все стоявшие даже как-то испуганно ссутулились, посмотрев в мою сторону, да и сам я напугался: думаю, все, сам себе приговор вынес откровенным признанием. И тут выручил меня начальник главка по локомотивному хозяйству Постников: «Отчасти прав бригадир», — сказал он, повернувшись к Кагановичу.
Так вышло, что попал я в самый центр окружения и выбраться из круга было невозможно. Стояли там начальники, наркомовская охрана. Л. М. Каганович, помнится, был в белых брюках, в темно-синем пальто, а на голове — кубанка. Шустрый был, подвижный, его окружение за ним едва успевало.
В тридцатые годы у нас в локомотивном депо. работала токарем Циплинская. Слава о ней гремела не только на нашей дороге. Так вот, подводят наркома к станку нашей ударницы начальник дороги Мирский и начальник политотдела Петросян (вскоре оба были репрессированы) и говорят: «Вот наш лучший токарь». А Каганович, даже не взглянув на передовицу, вдруг неожиданно бросил: «И это. говорите, лучший токарь! Не верю!».
Не знаю, что заставило его вынести такое обвинение Циплинской, наверное, стружки на станке не понравились. Но это же рабочее место, таким оно и должно быть. В общем, через две недели после визита Кагановича Циплинская вынуждена была уволиться.
А Лазарь Моисеевич стремглав устремился дальше. Помнится, на подъёмке уже на домкратах стоял паровоз СУ. Каганович быстро взбежал по лесенке в будку машиниста и прямо в топке минут пятнадцать о чем- то беседовал с котельщиком. Вылез грязный, сердитый, даже грозный.
А потом начался самый настоящий разгон. Из кабинета заместителя начальника депо, куда пришел Каганович, все выходили взмыленные, напуганные. Вызывал сталинский нарком «на ковер» по одному. Вскоре после беседы посадили за решетку нашего мастера Евгения Ивановича Иванова. Культурный он был человек, общительный, грубого слова от него никто никогда не слышал, и вдруг оказался «врагом народа».
Множество «врагов» оказалось среди железнодорожников. Десятки, сотни людей шли в тюрьму. Помню, идет планерка у начальника депо, входит в кабинет, как хозяин, уполномоченный НКВД Сверюков и без излишних- вопросов называет фамилии машинистов. Всем понятно, куда он их уводит. Обратно в депо никто из ушедших не возвращался, исчезли люди в застенках.
Слава богу, меня репрессии миновали, но отца, который работал слесарем на станции Аягуз, посадили на три года. Отбыл он свой срок в лагерях под Челябинском, рассказывал часто о своих мытарствах.
А в 1947 году у нас в красноярской квартире состоялась памятная встреча с нашим соседом по Боготолу железнодорожником Лагоем (Логой - ред. сайта) , который тоже вышел из мест заключения. Пришлось подолбить ему породу, «мыть золотишко» и строить дорогу на Колыме. Ну какой же он «враг народа»? Вступил в партию в памятном, семнадцатом году, в гражданскую партизанил, боролся за Советскую власть, и вот он вдруг стал неугоден, упрятали его в дальние лагеря, откуда живым мало кто возвращался.
Лагой говорил, что засудили его незаслуженно, и он после освобождения написал письмо в ЦК партии, так что, мол, скоро его обязательно реабилитируют.
Ну и что ж — реабилитировали? Какое там: в сорок восьмом получил он новый срок (двадцать пять лет) и снова пошел по этапу. Освободили Лагоя в 1954 году. Тогда его действительно реабилитировали: восстановили в партии, выдали большую сумму денег. Но по-настоящему пожить ему не пришлось: несколько месяцев пожил на воле и скончался богатым коммунистом.
Вот так была устроена у нас жизнь: ни коммунистов, ни беспартийных не щадили — всех сажали за решетку, а потом злополучные «тройки» отправляли кого в лагеря, а кого и к стенке ставили. Страшное было время, о нем сегодня все знают.
Мои короткий диалог с Кагановичем, видимо, на многих произвел впечатление. И в апреле тридцать шестого меня избрали делегатом на Всесоюзное совещание железнодорожников в Москву. Мы вместе с красноярским машинистом Иваном Сысоевым, помнится, сидели на девятом ряду в Большом Кремлевском дворце. Ивану тогда вручили орден Трудового Красного Знамени, а меня наградили знаком «Почетный железнодорожник». Я и номер его наизусть запомнил — 2040-й. Потом, по дурости. обменял памятный знак на новый, более внушительный, товарищи подсказали. И сейчас сожалею о содеянном: мал, говорят, золотник, да дорог.
Но, как ни странно, с железной дорогой я вскоре чуть было не распрощался: подал заявление в армию. А у железнодорожников в то время была бронь. Вызвали меня в политотдел и заявили прямо: «Ты что сдурел, что ли? Ты же у нас почетный железнодорожник, мы же тебя уже велосипедом премировали, если хочешь, квартиру выделим с мягкой обстановкой».
Но я оказался упрямым, твердым: пошел служить и попал в строительный полк,
который размещался на станции Эйхе, в Новосибирской области. Но я там вскоре
заболел и в 1937 году врачи меня комиссовали.
Вернулся я в Красноярск, на свою «железку», и стал работать в управлении дороги.
Репрессии, понятно, продолжались вплоть до смерти Сталина и расстрела Берии. Уже
во время войны, в 1944 году, помнится, арестовали начальника топливного отдела
дороги, якобы за растраты, пришлось мне занять его место.
А в армию меня уже не взяли, несмотря на мои просьбы. В трудную военную пору пришлось мне потрудиться начальником эвакуационного парка. К нам, в депо, часто доставляли паровозы. У одних локомотивов был цилиндр пробит снарядами, у других — котел неисправен. Сутками сидели мы на рабочих местах, все распоряжения, понятно, были в форме приказа, попробуй не выполни его в срок. Лучше было, наверное, в окопах. Я, помнится, плеврит легких заработал и потом полгода пролежал в больнице.
Вот так мы и жили. Из памятных для меня дат я помню 1950-й год, когда на станции Чернореченской я познакомился с Машей, и мы стали супругами. долго ютились в однокомнатной квартире по улице Деповской, двое детей у нас появилось, а в 1961 году тогдашний начальник нашей дороги Борис Константинович Саламбеков, душевный был человек, все о нем сохранили добрую память, «пробил» нашей семье новую просторную квартиру в самом центре Красноярска.
А вот в 1970 году завершилась моя трудовая биография: вынудили меня уйти на пенсию.
Причина мне понятная. Но не пойму, если кто-то ополчился на меня, но почему пострадали ребята — будущие железнодорожники?
Дело в том, что я был начальником производственного обучения в локомотивном депо. У нас изучали теорию и тут же применяли свои знания в практической работе учащиеся старших классов 28-й и 41-й железнодорожных школ краевого центра.
Занятия начались в 1962 году, а через пять лет нашу производственную школу, вернее целый цех, вдруг закрыли. Не пойму, как могли партийные органы, точнее Железнодорожный райком, поссорившись со мной, тогдашним начальником, «спустить на тормоза» такое нужное, з полезное дело
А поссорился я после открытого партийного собрания, состоявшегося у нас в депо. Машинист-инструктор маневровых паровозов Михаил Никаноров решил все же вынести сор из избы — заявил открыто: «До каких пор машинист Степан Каминский будет приходить на работу пьяным?». Кстати, до этого случая Никаноров уже несколько раз предупреждал нарушителя. которого на развод бригад вводили буквально под руки.
После этого честного выступления на Михаила начались гонения. А проработал он на железнодорожном транспорте сорок лет и до пенсии оставалось совсем немного. Но вынудили все же его уйти на комбайновый завод, много заступников оказалось у Каминского в Красноярском отделении дороги и даже в райкоме партии, но особенно усердствовал бывший начальник отделения дороги Г. Г. Титерский.
Я знал Никанорова давно, честный он был, порядочный человек. Как только началась война, мы с ним вместе пришли в военкомат, подали заявления с просьбой направить на фронт. Но нам отказали, большая потребность была в машинистах.
Так вот, я вступился за своего товарища, написал откровенное письмо в райком партии о нажиме со стороны Титерского. И что же получилось? Ополчились тогда все на меня. даже за правду ни за что ни про что по партийной линии выговор мне объявили, но крайком КПСС его отменил.
Отменить-то отменил, но работать я уже не мог, все на меня посматривали косо, словно на преступника какого-то... А тут еще, повторяю, наш цех производственного обучения, как бы в отместку мне. закрыли, дав, по сути, пощечину не мне, а ребятишкам. И пришлось мне дорабатывать до пенсии в системе министерства транспортного строительства (на нашей дороге).
Обидно, конечно: сколько лет было отдано локомотивному депо, родным оно мне стало, а тут вынудили уйти, так и не дав доработать. Вот так у нас тогда дела решались.
Но, буду откровенным, несмотря на нанесенные мне обиды, которые все же оставили след в моей душе, своей жизнью я доволен. У меня есть сыновья, внуки, правнуки. Растет наша семья, чуть ли не с каждым4 годом прибавляется. А что еще нужно человеку? Значит, жизнь прожита не зря.
А. ЛЕВДАНСКИЙ, почетный железнодорожник, г. Красноярск.
Красноярский железнодорожник 17.03-24.03.1990
