корни
Мы начинаем публиковать страницы воспоминаний Сусанны Михайловны Карпачевой. Имя это многим норильчанам известно, во всяком случае, оно — из ярких имен истерии Норильска: первая норильчанка, ставшая кандидатом наук Это произошло почти полвека назад, лотом было зарождение и развитие нового направления в технике, от норильских интересов далекого...
Нас мемуары С. М. Карпачевой привлекли вот чем. Во-первых, автор хорошо знает то, в чем пишет. Во-вторых, хорошо пишет. И в третьих, одним из героев этих воспоминаний стал не кто иной, как А. П. Завенягин, чей день рождения, 14 апреля, мы традиционно отмечаем публикациями, принадлежащими перу благодарных ему людей.
Об авторе можно было бы написать много, но газетные рамки не раздвинешь. Сусанна Михайловна родилась в 1910 году, коренная москвичка, таганская. Память ее сохранила облик, детали жизни, типы старой Москвы, события 17-го года. (В феврале 17-го на глазах автора тащили — с красными бантами на груди — топить околоточного под Яузским мостом). Удивительно, однако запомнил семилетний ребенок (правда, будущий доктор наук), как анархисты захватили особняк хлеботорговца Филиппова,как вывесили черный флаг и поставили пулемет. А во Вдовьем доме, трехэтажном, разместился Совет. А кто-то взорвал склад с боеприпасами на Ходынском поле, и загорелась Солдатенковская (ныне — Боткинская) больница...
«Я услышала слово «буржуй» от студентов и людей в кожанках... Владельцы магазинов и предприятий морщились и делали вид. что это к ним не относится...».
Вы уже поняли, до чего интересны эти воспоминания в любой их части. Но нам нужно подойти поближе к предвоенному времени... Сусанна Карпачева рано осталась без отца, девятилетней, но благодаря состоятельному деду особых невзгод в 20-х годах не испытала. Ее богом был Ленин, святыми — идеи революции. Тем не менее происхождение (купеческое) подводило: в 15 лет активную пионерку не приняли ни в комсомол, ни в техникум. Пришлось обращаться за помощью к старому большевику, секретарю райкома партии...
20-летняя Карпачева, студентка. впервые в жизни попадает на производственную практику... 60 лет спустя она напишет: «Я до сих пор считаю, что батарея коксовых печей и процесс выдачи кокса представляют собой удивительно красивое зрелище. Алчевск, Керчь, Магнитка — сменный мастер, сменный инженер — проект опытной станции подземной газификации угля (для Лисичанска). «Гипрогаз», организация производства синтетического каучука (спасение от экспорта!)...
Сусанна строит социализм. А т. к. мировая революция явно запаздывает, молодой специалист делает все для победы социализма в отдельно взятой стране. Правда, кое-что настораживает: человек со склонностью к анализу многое не может себе объяснить, но помогают и люди более умудренные жизненным опытом.
Пожалуй, самое непонятное — исчезновение коллег-инженеров. Конечно. НКВД не ошибается, видимо, известно больше, чем простым смертным...
Это очень коротко о первом десятилетии ее сознательной жизни. А «королевой сажи» Карпачеву первым назвал нарком топливной промышленности И. Седов, Наркомом был он недолго...
Перед вами срединная часть рукописи С. М, Карпачевой, нами озаглавленная без согласования с автором. А. ЛЬВОВ.
БОЮСЬ, что точно не назову дату этого знакомства…
Думаю, примерно через год после ареста Юрия, моего первого мужа, очень поздним вечером раздался телефонный звонок. Я еще не ложилась спать, быстро подошла и услышала мягкий мужской голос:
— Вы только не волнуйтесь, с Вами говорят из НКВД. Мы приглашаем вас приехать, если можно — сейчас. Скажите адрес, за вами придет машина.
Мама, слава богу, уже спала. Что от меня хотят? Естественно, в голову приходило страшное.
Через полчаса я вышла из подъезда. (Долго думала, что с собой брать, а потом решила, кроме носового платка и зубной щетки, не брать ничего — будь что будет!).
Шофер спросил мою фамилию, привез на площадь Дзержинского (это был хороший знак), у центрального входа мне выписали пропуск и велели подняться на третий этаж, к заместителю наркома А. П. Завенягину. фамилия мне была знакома по Наркомтяжпрому.
Вошла в большую приемную, где стоял шкаф (потом выяснилось, что это просто дверь в кавмнет), и мне навстречу, любезно улыбаясь, поднялся какой-то чин, который сказал, что Абрам Палыч ждет, и ушел в «шкаф».
Авраамий Павлович встретил меня у стола, из-за которого поднялся, предложил сесть, и у нас начался разговор, который нас объединил надолго. Суть беседы; НКВД хочет строить завод газовой сажи в Заполярье, на газопромыслах под Ухтой; меня просят быть консультантом; если соглашусь, об этом сообщат руководителю организации, и тот будет приглашать консультанта по мере необходимости. Тут Завенягин пошутил по поводу моего титула «королева сажи», я почувствовала его расположенность к собеседнице, зачем-то рассказала, что работала на Магнитке еще до его приезда туда. Тут он и вовсе проникся ко мне дружелюбием... Надо сказать, до конца жизни Завенягин проявлял теплое и душевное отношение к тем, кто строил предприятия, на которых ему позже приходилось работать.
На этом визит закончился. Я, счастливая, вернулась домой и рассказала встревоженной семье (мама уже проснулась) о ночном происшествии во всех деталях. Так началась моя работа с НКВД.
Я должна сказать несколько слов о Завенягине. Это был человек среднего роста, коренастый, с крупной головой и правильными чертами лица. Большие синие глаза под темными бровями будто освещали его лицо. Они были приветливы, но могли стать и грозными.
Он был красив. Единственным недостатком следовало бы назвать голую голову, но, как ни странно, это его не портило. Авраамий Павлович — личность, несомненно, выдающаяся, даже легендарная. Если бы не злосчастные годы (мое глубокое убеждение), он мог бы стать председателем Совета Народных Комиссаров. Увы, его, вероятно, ждала участь многих других руководителей промышленности. Берия и еще до войны, и в последующие годы не раз пытался покончить с Завенягиным, но почему-то ему это не удавалось, Завенягин — единственный уцелевший заместитель наркома тяжелой промышленности. Норильск был своеобразной ссылкой, в которой Завенягин вполне мог погибнуть. И вдруг Сталин назначает его заместителем Берии, поручает строительство промышленных предприятий силами заключенных (таких предприятий было множество — везде, не только на Севере). Неясно, зачем понадобилось Сталину свести двух ненавидящих друг друга людей — честного и подонка, но он до самой своей смерти держал их в одной упряжке.
Авраамий Павлович был великолепным организатором.
Память — феноменальная, людей ценил по заслугам, что редко бывает; старался
помочь людям, особенно, если хорошо их знал по совместной работе. Жизнь
лагерников тоже всегда старался облегчить, не унижал их, в самых трудных
условиях вселял какую-то надежду на лучшее.
А ТЕПЕРЬ я пропускаю множество событий, связанных с началом войны, чтобы вспомнить вторую встречу с Завенягиным. Начну, однако, чуть раньше, на исходе 1941 года.
Уфа. От вокзала к гостинице надо было подниматься по обледенелой горке. Мест, естественно, не оказалось. После потряхивания моей правительственной командировкой администратор задумчиво добавила:
— Женских нет, но вот из наркомата резиновой промышленности в двухместном номере живут два сотрудника, — может быть, вы устроитесь у них?
Делать нечего. Мы пошли в этот номер, там жил секретарь наркома Митрохина, Иван Данилович, и незнакомый мне зав. каким-то отделом. Со вздохом они согласились пустить меня. Так прожили втроем целую неделю и даже встретили вместе новый, 1942 год.
Отдохнув немножко и переодевшись в платье, я отправилась к Н. К. Байбакову. Он приветливо встретил меня и сказал, что приглашение в Стерлитамак остается в силе, что если не будем строить сажевый завод, то я могу пойти на газопромысел или любую другую работу. Мне пришлось рассказать, что я приеду не одна, а с семьей, и он обещал устроить нас всех. Предложил съездить в Стерлитамак, присмотреть рабочее место.
Вернулась з гостиницу довольная разговором, поделилась с Иваном Даниловичем своими новостями, а он стал мне объяснять, что у сажевиков конъюнктура ужасная, заводы газовой сажи в Баку закрыты, т. к. своими дымами они демаскируют Баку, ленинградский завод — у немцев, остается только тот заполярный, который строил НКВД, но он до сих пор гонит брак. «Я приехал в Уфу, чтобы разобраться с нефтяниками и НКВД, что же делать с сажей. Пока что решили покупать ее у США».
Мне было непонятно, почему он должен разбираться в Уфе с НКВД. «Так ведь
здесь замнаркома Завенягин!» — воскликнул И. Д.
Я обрадовалась: у меня появился новый шанс. Ведь именно я консультировала проект
завода в Ухтижемлаге. На другой день отправилась к А. П. Завенягину в небольшой
дом на улице Ленина. Молодая, очень красивая девушка Зина, секретарь,
расспросила меня, зачем я хочу встретиться с А. П., и пошла докладывать.
Авраамий Павлович встретил меня тепло. Он помнил мое участие в проекте, довольно резкое заключение о заложенных показателях.
— Ну что? — спросил он, улыбаясь. — Вы, наверное, хотите пустить Ухтинский завод? Вы ведь мастер...
— Еще ничего не знаю. Пришла посоветоваться...
— А что тут советоваться: все сажевые заводы закрыты, поезжайте в Ухту хоть завтра, мы ведь валюту должны тратить на сажу, а то не будет шин ни для авиации, ни для грузовиков. Вы ведь, наверное, уехали из Москвы в «никуда», не получили назначения? Что вы сейчас делаете?
— Да вот, ищу полезную работу. Но у меня семья, Абрам Палыч! Две старушки и сын в Перми.
— Это не вопрос. Мы вашу семью устроим, отправим, хотите — сразу, с вами, хотите — когда осмотритесь.
— Но я уже разговаривала с Николаем Константиновичем Байбаковым. Нехорошо получается...
— Ничего. Мне с ним поговорить? А лучше сами объясните. У него завода еще нет, а у нас есть, и его поднять надо.
И, конечно, почувствовав, что в Ухте настоящее дело, я пошла к Байбакову, объяснила ему, что ищу возможности полной отдачи сил, а в Стерлитамаке все будет не скоро. Потом взяла новую командировку, на этот раз от НКВД, и вернулась в Пермь.
Это путешествие было не таким мучительным, как предыдущее. На Запад шли, в основном, воинские эшелоны, штатских, вольнонаемных таких, как я, было немного, пустили в вагон молодые лейтенанты. только окончившие военную школу, еще не нюхавшие войны и не представлявшие, что это такое. В вагоне шутили, смеялись, ухаживали за мной, рассказывали всякие байки... Я была на десять лет старше этих вчерашних мальчишек, и мне было страшно за них. Вернутся ли? Мысль мучила, во оставалась затаенной, и мы вместе шутили, смеялись и даже играли в «школьные» игры — «слова» и другие.
В ПЕРМИ ехать нужно было до Кирова, там пересадка на Котлас, а уж оттуда в Ухту, поближе к Полярному кругу. В Кирове, в представительстве НКВД, по командировке, подписанной Завенягиным. меня устроили на ночевку к какой-то сотруднице, затем помогли уехать дальше. Это было уже почти комфортабельное путешествие по сравнению с тем, что ему предшествовало.
В Котласе было потруднее. Заштатный городок переполнили эвакуированные, часть из них направлялась в Заполярье — Ухту, Воркуту, где устроились их родные и близкие. Среди эвакуированных оказались ленинградцы, пострадавшие от блокады. У многих из них не хватило сил, чтобы подняться на ступеньку, но мы, более здоровые, еще не знакомые с голодом, торопили их; еще плохо представляли себе, что такое блокада и каковы ее масштабы.
Ухта была деревянным двухэтажным городком для вольнонаемных, разных служб и управлений. Одноэтажный, тоже деревянный, клуб. Лагерные зоны, огороженные заборами с колючей проволокой, над которыми возвышались сторожевые вышки, примыкали к городу. Специальные зоны окружали рудники, нефтепромыслы и другие предприятия. Все белым-бело. Сразу за городом — тонкие, какие-то нелепые ели, непохожие на средне-русский, стоящий стеной, таинственный лес.
В Ухте жила моя бывшая помощница Таня, уехавшая в начале войны к своему первому мужу. Адрес я знала, да и улиц-то было всего пять или шесть, так что отыскать ее было нетрудно. Она встретила меня радостным воплем и поцелуями. Начала меня кормить. Я накинулась на картошку со свиным; шкварками...
В управлении Ухтижемлага секретарша, такая ухоженная, как будто она только что из парикмахерской, представила меня своему начальнику с двумя ромбами в петлице. Он знал меня по Москве, Завенягин сообщил ему о моем приезде. Семен Николаевич Бурдаков поздравил с прибытием, но, улыбаясь, добавил:
— Вы раскритиковали низкие показатели в проекте, а на заводе дела идут совсем плохо, вот и докажите вашу правоту. Там вас ждут... Тем более, что вы. по словам Завенягина, — «Королева сажи».
Сажевый завод находился в ста километрах от Ухты, на Крутой — так называлась местность. Вместе с газопромыслом завод входил в состав другого управления — Верхижемлага, который был как бы филиалом Ухтинского".
— Завтра мы туда поедем. Я представлю вас...
Так началась моя жизнь и работа «в лагерях».
Перед тем как ехать на Крутую, Семен Николаевич предложил посмотреть один из лагпунктов «его» управления. Я согласилась без особой охоты: в то время мы были хорошо знакомы с пьесой «Аристократы» и кинофильмом на ту же тему, где показывалась трудная (но достойная) жизнь в лагерях; «урки», «вредители» (которые хотели свергнуть Советскую власть) в результате перевоспитывались...
К 1941 году очень многие уже хорошо понимали, что все эти «вредители» оказались в лагерях в лучшем случае вследствие недоразумений. доносов, а главным образом, из-за злой воли. После того позора и ужаса, который мы пережили, «драпая» из Москвы, насмотревшись на то, как убегали многие высокопоставленные хозяйственники и райкомовцы, у меня возникали злость, недоверие, а моментами и ненависть, даже к самому вождю. Смотреть, как «перековываются» урки и особенно политзаключенные, мне было страшно. Из той же пьесы я узнала, что можно проигрывать кого-то... и боялась, что проиграют меня.
Бурдаков повел в приземистый барак, который находился недалеко от управления, за колючей проволокой,
— Здесь у нас обслуга города, — сказал чуть насмешливо.
После команды «смирно» около двухэтажных нар, застеленных соломенными матрацами без белья, замерли остриженные молодые ребята с грустными, испуганными глазами. Проигрывать меня было некому. Потом выяснила: в основном это студенты-русины, т. е. русские из Западной Украины, которые бежали, боясь немцев, на свою исконную Родину. А она их встретила неласково, предъявив обвинение по статье 58-10 и «подозрение в шпионаже».
Семен Николаевич генеральским шагом прошел по длинному бараку, строго спросил, нет ли у кого претензий и, не дожидаясь ответа, вышел. Я шла за ним и вспоминала, как весной сорокового года во Львове видела таких же ребят, радующихся возможности пойти учиться, слышать родную речь, искать новые пути. «Пути» привели в лагеря.
Нас ждала «эмка», и генерал повез меня на Крутую. Дорога шла лесотундрой. На верхушках елок сидели непуганые глухари, дорогу перебегали зайцы. Проехали моет через речушку с необычным названием Седь-Ю. Несколько раз проезжали мимо лагерных поселков. Позже узнала, что командовал здесь садист Янковский, который доводил людей созданным им режимом до самоубийств.
Часа через полтора мы увидели огромные столбы черного дыма, поднимавшегося над лесом. Сажевые заводы сообщали о себе. Только километров через двадцать показались цехи, лагерный поселок, а за ним и забором — два жилых барака для вольнонаемных.
ЗАВОД газовой сажи -— чрезвычайно своеобразное производство. На голой земле стоят ряды невысоких длинных металлических сараев (печей) по пятьдесят метров длины и трехметровой ширины. В образовавшемся коридоре тянутся металлические двухэтажные трансмиссии, верхняя часть каждой движет металлические швеллера, проходящие через всю печь, под которыми коптят маленькие пятимиллиметровые горелочки; сажа снимается специальными «ножами» и падает в бункера, установленные через несколько метров внутри печей, а из бункеров попадает на транспортер, находящийся под трансмиссией и входящий в небольшое помещение. где собирается в бумажные мешки, типа цементных.
Производство это ужасно своим несовершенством: сажа получается только из двух процентов сжигаемого газа — все остальное уходит к черный дым, видный за десятки километров и загрязняющий все вокруг. Рабочие сажевого завода чернее, чем обычные трубочисты, и после смены даже мочалками с трудом отмывают лицо, потому что хорошая газовая сажа очень мелкая (сотые доли миллиметра), иначе она не улучшает качества шин.
Все попытки русских и американских инженеров увеличить использование газа, в частности за счет подъема температуры в печах, приводили только к появлению в саже металлически примесей — «грита». Производство вообще очень капризное и зависит от множества условий. Например, материал для горелок в нашей стране добывался в одной из горных выработок в Белоруссии, и во время ее оккупации надо было создавать искусственным путем такой же материал, как белорусский.
Когда мы проезжали мимо сажевого завода, Бурдаков остановил машину и подозвал невысокого, выпачканного в саже мужчину в меховой шапке и черном полушубке.
— Садись, — сказал генерал, — и расскажи, как у тебя дела. Я вот везу тебе научного руководителя — Карпачеву, будешь с ней разбираться.
— Да мы знакомы, — сказал недовольно мужчина (начальник газопромысла и заводов Носаков). — Мы с ней несколько раз виделись в Баку, она все уверяла, что мы неправильно работаем.
Действительно, мы встречались там перед войной, спорили, и мне было неприятно, что у инженера с таким опытом что-то не получается, а я должна найти его ошибки и поправлять его, самоуверенного и очень упрямого человека.
В поселке были разбросаны шесть или семь двухэтажных домов. Начальник управления Верхижемлага инженер-полковник Юрий_Ширшо,. высокий, иширокоплечий мужчина около пятидесяти, с добрым лицом и вставными челюстями (он потерял зубы от цинги, работая на Севере), встретил нас приветливо.
— Ну, что за даму или девицу ты привез, Семен?
Мы вошли в просторный кабинет, и Бурдаков объяснил, что Завенягин просил меня разобраться, почему завод выдает некачественную сажу, и помочь исправить положение.
Носаков сидел с багровым лицом и поглядывал на меня со злостью. Я поняла, что мне будет тяжело с таким начальником. Но это понял и Ширшов.
—- Сделаем так — сказал он. — Сусанну Михайловну назначим заместителем главного инженера комбината, и пусть они вместе с Носаковым разбираются в причинах неполадок. А сейчас соберем инженеров техотдела и посоветуемся с ними.
В кабинет вошли мужчины в лагерных бушлатах, довольно опрятные, в возрасте от тридцати до пятидесяти лет. Они с любопытством рассматривали меня. Это были инженеры, попавшие за «контрреволюционную деятельность» (КРД) и выведенные с тяжелых работ для использования по специальности (вольнонаемных инженеров на Крутой было очень мало). Один из пришедших, Резников. постарше других, когда-то известный журналист, по существу взял меня позже под свою охрану, т. к. в лагере хватало провокаторов и «стукачей», и приходилось разговаривать осторожно.
(Замечу, что всех этих людей после Двадцатого съезда реабилитируют, а один, Михаил Бернштейн, даже станет лауреатом Госпремии.
После заседания мы уехали, пообещав, что я приеду дня через два. Вечером с Таней пошли в клуб, где шла оперетта. На маленькой сцене артисты с голодными лицами, плохо одетые, пели веселые песни и танцевали. Мне сказали, что режиссером у них Эггерт, крупный актер, хорошо известный по кинофильму «Медвежья свадьба» и постановкам в бывшем кинотеатре «Вулкан» (где тогда у него был свой театр, а потом разместился Театрна Таганке. Для меня все это было ново и грустно, а Таня за время пребывания в Ухте привыкла ко многому.
На Крутой меня поселили в комнате военного, уехавшего в длительную командировку, я быстро вошла в приятельство с немногочисленными вольнонаемными. жившими рядом с заключенными техотдела. Мне очень помогло, что в лаборатории оказался вольнонаемный москвич Рыцлин, знакомый мне по одному из исследовательских институтов. Я не знала, как и почему он приехал сюда, но с этим парнем мы начали настоящую работу.
Все заводы газовой сажи были построены и работали в южных широтах. Возможно, что холодный климат делал свое дело. Под действием тепла печей прогревалась и оттаивала земля, начались перекосы трансмиссий, увеличилось попадание металла. Носаков делал все возможное, асфальтировал коридоры, но земля оттаивала и под асфальтом до тех пор, пока. вероятно, не устанавливалось равновесие между притоком тепла из печей и таянием. Тогда асфальт (который все время укладывали вновь) перестал ломаться и трансмиссии «устоялись». Это был один из решенных вопросов...
Работу мы делали вместе с лабораторией кирпичного завода, в которой были только заключенные. Старый нефтяник Саркисян, по учебнику которого я когда-то сдавала экзамен, начальник техотдела Гипрогаза или инженер-керамист Владимир Палкин, который и создал все работавшие на заводе горелки, дают представление о «лаборантах».
Определить состав материала было невозможно. Единственный метод испытания
изготовленных горелок — бросить их после закалки в холодную воду. Если не
треснула — годна.
А горелок-то две тысячи в каждой печи, а печей — сорок штук! Какую же огромную
работу, да еще вслепую. провели несчастные. полуголодные и униженные люди, чтобы
оснастить завод!
Мы все вместе определили, что, в общем-то. Палкин сумел подобрать нужный
состав керамики для горелок и, следовательно. разгадка «грита» лежит в основном
в правильной рихтовке, т.е. состоянии швеллеров и ножей, или же в температурном
режиме печей. Носаков мог приступить к рихтовке, но он был настроен неприязненно
ко всей группе работавших, презирал заключенных и над моими соображениями. Может
быть, потому «грит» не уменьшался. и продукция не выпускалась.
Мои личные дела постепенно утрясались. Уезжая в начале февраля от Юрия, я
обещала забрать старушек в марте. И беспокоиться об этом начала заранее. Ширшова
попросила
отпустить меня за семьей. Он, удивленно посмотрев, спросил: «А зачем вам самой
ехать? Пошлем нашего снабженца, дадим ему махорки н спирта, и он это сделает
лучше вас». Так и решили. Я написала Юрию письмо, что прошу отпустить с агентом
и старушками сына Шурика, что алименты мне от него не нужны, сама всех обеспечу,
только пусть пришлет вещи мои и бабушек.
Через три недели на вокзале в Ухте я встречала всех. Но, о ужас, в каком виде! Шурик походил на беспризорника. он был в своем московском пальтишке, не рассчитанном на заполярные морозы, обвязан несколькими платками, на ногах были не валенки, а меховые чулки, истоптанные и разорванные. Температура у него была под сорок.
Старушки приехали почти без вещей — сдали в багаж, что в то время почти гарантировало потерю их при двух пересадках (к счастью, через десяток дней вещи прибыли в Ухту). Оказалось, что, когда Юра прочитал мое письмо, он сказал: «мальчика я не отдам». Снабженец возразил, мол, мать имеет больше прав на ребенка да и лучше его обеспечит, т. к. работает в НКВД. Юра был неумолим. Тогда снабженец предложил спросить у мальчика, с кем он хочет быть... Юра так разозлился, что не позаботился достать мальчику что-либо -теплое вместо московской одежды. И бабушки вместе со снабженцем бегали по совхозу, доставали платки и меховые чулки, меняя их на махорку и водку.
Шурик простудился в Котласе и, пока температура не упала, жил с бабушкой в Ухте у Тани.
Мы получили на втором этаже двухкомнатную квартиру, под которой находилось помещение клуба, поэтому, не выходя из своей комнаты, я могла слушать все собрания. Конечно, ни водопровода, ни канализации не было. Воду привозили водовозы, а с туалетом приходилось устраиваться, кто как мог.
Я написала двоюродной сестре в Камышин, что она может с. семьей (дочкой и бабушкой) приехать работать сюда: здесь снабжение северное, и голодать они не будут. Действительно. всем, даже заключенным, хлебный паёк был восемьсот граммов. Вольнонаёмным полагалось несколько раз в месяц мясо, а инженерам техотдела, жившим в бараках вне зоны, выдавали довольствие сухим пайком, в который тоже входило немного консервированного мяса. Условия жизни в том лагпункте, который поставлял нам рабочих. были привилегированными: сажа считалась продукцией_на уровне оборонной. Наши рабочие не вели «общих» работ, а все они «шли» специалистами.
Сажа тем временем все еще поступала грязная, хотя и приближалась к кондиции. Я решила проверить еще раз состав горелок, но как это сделать без подходящей аппаратуры для тонкого анализа? Попросила Ширшова организовать мне командировку в Москву хотя бы на две недели. Разрешение Завенягина пришло очень быстро.
Июнь в Москве. На улицах пустовато, ребятишек почти не видно, на подножках трамваев никто не висит, строем ходят военные, больше половины магазинов закрыто, очереди не шумят.
Но Москва жила и работала. После нескольких дней панической эвакуации и
массового бегства, когда фронт стабилизировался, а немцы были отодвинуты от
Москвы, руководители (те, кто не уехал из города) решили использовать оставшееся
оборудование, пригласить уволенных рабочих и служащих, наладить оборонное
производство. Люди пошли на старые и вновь возникавшие рабочие места не только
из-за карточек (хотя это, конечно, играло значительную роль), но и потому, что
не позволяли себе сидеть сложа руки. Нельзя было наладить такой же мощный выпуск
продукции, как ранее на «Серпе и молоте» или автозаводе, но можно было не только
ремонтировать автомобили, но и собирать новые, прокатывать броневые листы для
танков да и мины собирать, шить белье для фронтовиков, рукавицы. Все, кто мог и
хотел работать, стали это делать, хоть рабочий день был очень длинным, еды мало
и сил тоже.
Я добралась до своего дома близ Таганки и поняла, что там оставаться нельзя.
Наша многонаселенная коммуналка (26 человек) была почти пуста — все в эвакуации
или на заводах. Только в первой от входной двери комнате еще жила трамвайный
кондуктор Анна Петровна с дочерью, а сын ее 18-летний комсомолец Витя ушел на
фронт (Витя вернулся домой без руки и стал после войны партийным работником,
очень принципиальным и доброжелательным). В наших комнатах обвалился потолок,
мебель куда-то исчезла. Я устроилась жить у маминой сестры, около Курского
вокзала, в доме, в котором родился Боткин. В то время в каждой из комнат этого
дома жили семьи, а тете принадлежал бывший вестибюль, метров тридцать.
В ТАГАНКЕ баррикад и ежей не было, витрины просто заклеены крест на крест бумагой, мешки с песком не понадобились для наших и ранее небогатых магазинов. Все это — в центре и на западных окраинах. Но самое неожиданное для фронтового города — всепроникающий запах цветущей липы. Ни до этого, ни после войны я никогда не чувствовала этого чудесного запаха — его душил бензин, запахи заводов, толпы, а сейчас он был каким-то чудом.
Получив данные анализов, закупив сотню термометров, я вернулась в Ухту, где в управлении встретила Ширшова. Неожиданные новости: Верхижемлаг влили в Ухтижемлаг; Носаков настаивает, чтобы его отпустили из Крутой, поскольку он не может справиться с заводом; прибыл в виде металлолома эвакуированный из Грозного сажевый завод, сопровождаемый персоналом квалифицированных рабочих; руководство согласно перевести Носакова на освоение нового газопромысла на Вой-Воже, если я соглашусь стать директором газопромысла Крутой и сажевого завода; при этом мне дадут в помощь хорошего промысловика вольнонаемного Арутюнова, а приехавший грозненский директор Иванов станет главным инженером Сажевого.
Признаться, мне льстило предложение стать директором промышленного сажевого комплекса Крутой, но я боялась газопромысла: бурение, разведка, транспорт газа — в этом я не компетентна. Ширшов снисходительно посмеялся, мол, на Арутюнова можно положиться, на Иванова — тоже. Поколебавшись, я согласилась.
На другой день мы выехали на Крутую. Здесь произошел смешной инцидент... Ширшов никогда раньше при мне не ругался, хотя в отсутствии женщин позволял себе... Но когда водитель, зазевавшись, въехал в кювет, Ширшов запустил в него таким страшным матом... В машине воцарилась тишина. И тут Ширшов сказал невинно:
— Сусанн Михалыч, не пугайтесь, мы выберемся.
«Переименование» меня в мужчину очень выручило его.
...После длительного совещания мы единодушно пришли к выводу, что надо наладить отбор проб из каждой печи, чтобы знать, какая же из них портит сажу или же все они плохие; через определенное время измерять температуру и постараться определить производительность каждой из печей. (Сделать это было сложно, потому что сажа собиралась на общий транспортер, термометры некуда было сунуть, собирать отдельно выходящую из печи сажу, чтобы определить производительность, конструкция не позволяла, а уж переделывать печи, не останавливая их,— практически невозможно).
Постепенно мы нашли решение этих сложных вопросов. Но осуществить решения можно было только при круглосуточных замерах. Конечно, очень помогли грозненцы, особенно бригадир Бодрова, лет сорока пяти, которая мне казалась очень старой, самоотверженно- кидавшаяся на исправление любой неполадки. Бывший директор Иванов чувствовал себя несколько обиженным тем, что над ним начальником «баба», но интересы дела заставляли его смирять самолюбие, тем более что я всегда советовалась с ним. В дневную смену Иванов и я были вместе, а в ночные дежурили по очереди. Получалось, что каждый из нас должен был дежурить тридцать шесть часов, затем отдыхал двенадцать часов и снова шел на работу. Иногда, когда кто-то из нас очень уставал в ночную смену, можно было рассчитывать на замечательную работницу Нину из Грозного. Для меня положение усугублялось тем, что транспорта не было; до и после смены приходилось шагать несколько километров. Иванов и другие рабочие жили рядом, но, в компенсацию за ненужность хождений, они дышали «сажевым» дымом, как и рабочие-заключенные.
Конечно, никаких выходных у нас не было. Кормили нас в столовой вполне терпимо. А ночью мы кипятили себе чай на газовой плите, сделанной из бака с прорубленным внизу отверстием, в который входил отрезок газовой трубы.
Через месяц мы выяснили, какие печи работают плохо, выключили их, проверили горелки, рихтовку и вновь через несколько дней пустили. Работали все, включая «урок», с терпением и даже с энтузиазмом. Я выпросила у руководства лагерей махорку, и смена, выпустившая качественную сажу, получила несколько пачек в поощрение. Сажа пошла чистая, Нас приехал поздравить Ширшов, правда, предупредил, что теперь надо нагонять производительность: он уже сообщил в обком, что качество есть, а обком потребовал ежедневного отчета о производительности. Пора, мол, отказаться хотя бы от части импорта сажи из США.
Мы все были радостно возбуждены. А я рискнула попросить Ширшова, чтобы нам дали лошадь для поездок по маршруту Крутая — завод. Он, усмехнувшись, пообещал, что, как только мы дадим полную производительность, нам выделят лошадь и санки (в сентябре выпал снег).
Начальник политотдела лагеря предложил установить для хорошо работающих зэков звание ударников и предоставить им отдельный барак не с двухэтажными нарами, как везде, а с обычными железными кроватями и нормальным бельем.
С середины сентября в лагпункте появился «барак для ударников», а у меня и других вольнонаемных, живших на Крутой, — конный транспорт.
Октябрь прошел спокойно, и мы начали уже привыкать к "нормальной" жизни.
В газете "Заполярье" похвалили подразделение начальника Карпачевой. Все это время приходилось еще контролировать качество сажи и производительность отдельных печей, которые казались подозрительными. Седьмого и восьмого ноября мы с Ивановым решили по очереди отдохнуть. Накануне вечером, ложась в постель, я с наслаждением предвкушала, как высплюсь в праздничный день. Однако в шесть утра телефон около кровати истерически затрезвонил. Я схватила трубку, совершенно ошалелая, и услышала голос Иванова: "СМ., газа нет, завод встал, что случилось, непонятно". Я тут же позвонила Арутюнову , и мы помчались на свои рабочие места: я - на завод, а он - к газовой скважине, его снабжавшей. Над заводом - чистое небо, дыма нет. В нашей директорской конторке меня встретил Иванов. "Совершенно непонятно, что произошло, - выпалил он. Вдруг погасли все горелки, перестал поступать газ. Позвонил на газопромысел, отвечают - газа нет, не поступает". Арутюнов все подтвердил. Скорее всего, вопреки расчетам геологов, скважина иссякла. Мороз стоял больше пятидесяти градусов, печи медленно остывали. Большая труба газопровода, диаметром метра полтора, по которой газ транспортировался в Ухту, проходила недалеко от завода, но отводов от нее не было. Мы пользовались собственной скважиной и своим автономным газопроводом. Если причина в том, что скважина действительно иссякла, а не в том, что в ней образовалась пробка из застывшего нафталина или глины, выход оставался один - присоединиться к другой, работающей. Делать это надо было очень быстро, пока печи не совсем остыли. Иванов помчался к Арутюнову, чтобы найти кратчайший путь для нового газопровода. Подумать только - остановить завод в военное время седьмого ноября! Да ведь это объявят вредительством! Как мы будем оправдываться? Кто из нас попадет в лагерь? Все это было ужасно. Время шло. Около полудня, проходя по заводу, я внезапно услышала щелчки - один, потом еще один. Что случилось? Вдруг из лежащих на земле компенсаторов, предназначенных для выравнивания длины трубопроводов при колебаниях температуры, подобно большим змеям, начали вылезать концы газовых труб. Я с ужасом поняла, что компенсаторы были скопированы с проектов для южных заводов и, значит, рассчитаны на повышение температуры, при котором трубы несколько удлиняются. На морозе же трубы "сели" (укоротились) и поэтому оторвались от компенсаторов. Теперь, помимо монтажа газопровода, предстояло удлинять либо вылезшие трубы, либо компенсаторы. А как это делать? В газовых трубах скопился воздух, если начать их сваривать, может произойти взрыв. Помог большой опыт Арутюнова. Спустя три часа он позвонил мне и сказал, что пробросил перемычку из другой скважины и можно начинать заполнение труб газом и сварку. "Не боишься варить? - спросила я. "Конечно, боюсь, но мы решили варить при включении газа, тогда воздуха в трубе не будет. Конечно, варить опасно, газ будет вырываться наружу, может обжечь сварщиков. Соберем их со всей Крутой, будут работать по очереди. Я рассказала ему, что произошло с компенсаторами. Он на миг задумался: "Это, пожалуй, сложнее, чем с перемычкой. Еду к тебе. Будем отвечать вместе".
Перемычку заварили, газ пошел к нам на завод. Но пускали его осторожно: выдувая воздух, заглушали следующий участок, а потом переходили к нему. Сварщиков собрали человек шесть. Лица им дополнительно закрыли асбестовыми щитками. Вокруг поставили большие щиты. Арутюнов, Иванов и я стояли рядом, чтобы при необходимости оказать помощь. А в случае взрыва, думали мы, лучше погибнуть, чем отвечать за вредительство. К счастью, все прошло удачно, в отремонтированный газопровод осторожно увеличивали подачу газа и поочередно включали печи.
Арутюнова отправили домой, для нас с Ивановым праздничный день закончился глубокой ночью. Восьмого из Ухты позвонил Бурдаков: "Что у вас произошло?" - кричал он в трубку. "Где сводка? Что за саботаж в праздник? Что, у вас все перепились?" Только тут я рассказала ему о ЧП и заодно предупредила, что несколько дней, пока не установится режим, сажи не будет, а если и будет, то низкого качества. Бурдаков бушевал, грозил разобраться и наказать. Я уже была спокойна и отвечала: "Мы сделали больше, чем могли, а куда делся газ, узнайте у геологов". Дни шли, мы отстали от графика уже на неделю, пока не пошла кондиционная сажа. Она оказалась сверхкачественной, так как содержание примесей было в два раза ниже предельной нормы. И тут я вспомнила о лежавших в ветхом сарае мешках с некондицией. Высыпать ее нельзя - утопим в саже всю Крутую, сжечь не удастся - сажа разлетится. Мелькнула безумная мысль: "А что если эту грязную сажу понемногу подмешивать к сегодняшней, сверхчистой, так чтобы выпуск стал больше и кондиция сохранилась?" Иванову эта идея показалась опасной, но уж очень привлекательной. И мы рискнули!
Проверили несколько мешков складской сажи, рассчитали, как ее, сохраняя кондицию, подмешивать к сегодняшней. Оба встали к конвейеру и начали сыпать сажу - подальше от упаковки, чтобы смешение шло дольше и равномернее. В лаборатории ввели непрерывную вахту - многоразовую проверку каждого мешка. Ни в Ухту, ни новому начальнику Крутой молодому латышу Здунису мы ничего не сказали, взяв всю ответственность на себя. Производительность повысилась на треть, необходимую для выполнения месячного плана. Нас похвалили, и мы продолжали свою "смесительную" работу до тех пор, пока в сарае не осталась совсем уж грязная сажа, которую можно было только закопать. Претензий от шинников не поступило. Постепенно производительность печей достигла проектной, и необходимость в добавлении некондиции сама собой отпала.
Вскоре произошло ещё одно ЧП, но тихое, о котором узнали немногие. Наш замечательный директорский домик отличался от лабораторного и проектного только выгороженным узеньким "предбанником" для дневального из заключенных, который не пропускал в дирекцию очень уж вымазанных сажей посетителей. На самом деле и моя чистота была относительной. Мой полушубок и котиковая шубка, которую я иногда одевала, пропитались сажей, даже майка под полушубком была в темных пятнах, вокруг глаз - несмываемые круги, с волос, когда я причесывалась, сыпалась сажа. Только после дежурства удавалось слегка отмыться в нашей убогой деревянной душевой. Дневной дежурной у меня была единственная женщина в нашем лагпункте - худенькая блондинка Аня, лет тридцати, с открытым лицом. Она следила за чистотой, несколько раз в день мыла полы, а все остальное время вязала теплые носки для фронта. Все делала тщательно, с умением и любовью. Я была уверена, что она, хотя и "урка", в лагерь попала случайно. Но когда я спросила ее, за что она сидит, то услышала спокойный ответ: "А я девушку убила из ревности. Стукнула в висок, она упала и умерла. У меня на воле муж остался и двое детей. Но они мной не интересуются". Представить себе, что эта милая, даже в таких условиях ухоженная женщина - убийца, было просто невозможно. Но позже я услышала еще более поразительную историю о ее романе с бригадиром слесарей Николаем. Гроза всего лагпункта, бандит, на совести которого лежало, как говорили, несколько убийств, был прекрасным, безотказным работником. Аня и Николай сошлись в лагерном госпитале несколько лет назад. Они сумели скрыть связь и после болезни оказались в одном лагпункте. Через какое-то время их разослали в разные места. Но не прошло и полугода, как они в одно время опять заболели и попали в тот же госпиталь. И сколько их ни разлучали, они каждый раз опять оказывались в одном и том же лагпункте. И вот сейчас на Крутой снова были вместе, хотя женщин сюда не направляли - работа на газопромысле и на сажевом заводе считалась слишком тяжелой. Нескончаемая полярная ночь продолжалась, иногда даже появлялось северное сияние, которое на этой широте бывает редко. В его зеленоватом свете наш завод выглядел таинственно и красиво. Черные длинные печи, черный дым, белый с зеленоватым оттенком снег, темные ели вокруг завода и уцелевшие грозди красной рябины... На заводе круглые сутки работали при электрическом освещении. Запас ламп был ограничен и скоро иссяк. Я собралась с силами и на одной из санитарных машин поехала в Ухту, в управление. Два десятка ламп получила после долгого хождения по кабинетам, вымолила чуть ли не на коленях. Вернувшись с попутной машиной домой, торжественно продемонстрировала добычу сотрудникам, положила лампы в стол и поехала домой отдыхать. На другой день утром открыла стол и... чуть не упала - лампочек не было, ни одной! Сейчас это, наверное, смешно, а тогда означало остановку завода. Я с воплем выскочила в "предбанник", Аня кинулась искать повсюду, ничего, естественно, не нашла, и в конце концов сказала: "Отпустите меня ненадолго, я попрошу Колю - он найдет". И ушла. Я сидела за столом, окаменев от горя. Вскоре возвратилась Аня, за ней с невозмутимым видом вошел Николай и положил лампочки на стол: "Вот, Сусанна Михайловна, девятнадцать штук, одну этот гад разбил". Оказалось, что ночной дневальный польстился на легкую наживу, не думая о последствиях. Я стала благодарить Николая, дала ему пачку махорки, тот, улыбнувшись, отказался: "Не надо, мы же работаем для фронта. Я давно бы ушел в армию, да не берут". Затем в "предбаннике" раздались громкие голоса: "тихая" Аня прогоняла кого-то. Выйдя, я увидела ночного дежурного с разбитым лицом. Он метнулся ко мне с криком: "Николай избил меня!" Но мне не было жаль его: он не просто украл что- то, а сделал подлость всем нам - всему заводу и даже стране. Правда, докладывать об этом эпизоде лагерному начальству я не стала - наказание вору было бы суровым. Главное - мы не остались без лампочек. Наша работа продолжалась уже в налаженном ритме.
В обкоме нас похвалили. К сожалению, полностью удовлетворить потребности промышленности в саже завод не мог. Ее продолжали закупать в США. Газа на Крутой было много, разведка открывала все новые скважины, и однажды мы проснулись от страшного шума: "кричали" недра земли, которых неосторожно коснулся человек. Дня три бил фонтан газа, пока его не одели в трубы, не закрыли задвижки. Начали планировать строительство второго завода, тем более, что материал - покореженные листы металла, вывезенные из Грозного, лежал рядом, сохранилось даже какое-то количество горелок. Бурдаков и Ширшов приняли решение построить завод за три месяца и, учитывая опыт нашего первенца, сначала осторожно оттаивать землю, затем уже заливать асфальтом и укреплять трансмиссии. Для производства и установки горелок решили использовать труд заключенных-женщин. Хорошо помню тот день, когда в мою контору набилось двадцать женщин, в основном молодых, лет до двадцати пяти - тридцати, в бушлатах, ватных штанах, валенках или тряпичных сапогах. Смотрели они на меня подозрительно: у каждой уже было какое-то обжитое место и привычная работа, а здесь " все новое, может быть, более трудное, неприятное... Я не разбиралась в их грехах - для этого существовал начальник лагпункта Петров , бывший комбат, уволенный из армии, попавший в лагерь, а здесь освобожденный без права переезда. Для работы в конторе я выбрала двух восемнадцатилетних девочек, которые остались у меня дневальными, поочередно с Аней. Они в свое время последовали призыву "комсомол - в торговлю", а в торговой сети матерые хищники сумели свалить на них все свои грехи, их осудили и отправили в лагеря. Остальные женщины, как было видно по их помятым лицам, подкрашенным сажей бровям, прищуренным глазам, уже через многое прошли. Я отвела их к печам, показала как устанавливать горелки, чтобы не было перекосов - от этого зависело качество сажи, пообещала поощрение - махорку и барак с улучшенными условиями для "ударников". Альтернативой была работа по упаковке сажи в мешки - совсем простая, не такая ответственная, но очень грязная. Я призывала их стараться, говорила, что мы, вольнонаемные, ходим такими же черными и не можем отмыться от сажи.
Меня слушали молча, с каменными лицами. Всех женщин поселили в один барак в лагпункте. Недели две они работали, потом то одна, то другая стали исчезать во время смены. Через день-два они объявлялись, перешептывались, хихикали и работали кое-как. Им урезали паек, но это не помогало. Начальник лагпункта Петров в отчаянии пришел ко мне: "Они в своем бараке публичный дом устроили, им паек не нужен. Мужики осатанели без женщин, свою еду отдают, чужую прихватывают. Нам с этими бабами не справиться. Работают они из рук вон плохо, а то и вовсе сачкуют".
Подождав пару недель, я обратилась в Ухтижемлаг с просьбой прекратить эксперимент и перевести женщин в другой лагпункт. Оставила только девочек из торговли. Работа завода наладилась, приехал Завенягин . Мы его ждали, но дата приезда была неизвестна, и кортеж легковых машин на лесной дороге оказался неожиданным. Они остановились около заводской конторы, и из первой машины вышел Авраамий Павлович в черном пальто, за ним выбрался Бурдаков в генеральском мундире (новую форму только ввели), затем легкий и подвижный Ширшов, а за ними из других машин - военные меньших чинов. Я возилась с трансмиссиями, но, увидев группу машин, поняла, что приехали важные гости, крикнула Иванову, и мы заторопились им навстречу. "Ну, показывайте, мадам, ваши достижения", - обратился Завенягин ко мне. Бурдаков недовольно засопел, демонстрируя, что "гидом" должен стать он. Однако Авраамий Павлович пошел между мной и оторопевшим Ивановым, и мы начали рассказывать ему обо всех происшествиях, даже о лампочках, но на всякий случай промолчали насчет использования некондиции, хотя никакого вреда производству резины этим мы не причинили. - Ну и красоткой вы стали, - посмеялся А.П., - даже трубочисты позавидуют.
- Меня пожалеть надо, Авраамий Павлович! Ведь лицо щеткой приходится оттирать, как же я буду выглядеть в сорок! Не хочу быть старухой! Засмеявшись, он мазанул пальцем по своему лицу и, увидев черноту, покачал головой. Сопровождавшие его военные двинулись было вслед, но А.П. их остановил, заметив, что не стоит пачкать такую красивую новую форму. -"Ну что ж, молодцы! Много сделали, - похвалил он под конец. - А теперь мне надо почиститься. Где у вас хоть немного белого снега?" Иванов показал на куртинку, сохранившуюся "в мертвом пространстве" за сугробами. А.П. спокойно улегся на спину на этом крохотном снежном пятачке, покатался, оставляя черные следы. На обратном пути он спросил меня: "Все-таки не зря я вас сюда отправил" Не в претензии?"
- Конечно, нет, особенно, если это не слишком долго продлится,- засмеялась я.
- А у меня к вам еще дело. В Ухте объявился инженер, некто Добровольский , предлагает вроде бы более эффективный способ получения сажи. Займитесь им. Бурдаков поможет, я его попрошу. А заводы, наверное, будем строить еще. Газа много. А.П. уехал в Ухту: ему нужно было осмотреть нефтяное подразделение. Мы с Ивановым были очень довольны, что наш завод произвел на Завенягина хорошее впечатление. Через несколько дней по направлению из техотдела Ухтижемлага ко мне прибыли двое: "доходяга" лет сорока, невысокий, очень худой, в отрепьях; с ним более молодой, лицо которого показалось мне знакомым. Приглядевшись, ахнула:
-"Сергеев! Как вы попали сюда?
- Так же, как все, - грустно усмехнулся тот.
- Что будем делать, гражданин начальник?
Я попросила больше меня так не называть и рассказать, в чем дело. Выяснилось, что первый из пришедших, Николай Евгеньевич Добровольский , крупный инженер-нефтяник, еще год назад предложил использовать для получения сажи метод крекинга (высокотемпературное разложение газа без подачи воздуха). Его осмеяли и из лаборатории нефтяного завода около Ухты прогнали на общие работы. Но он продолжал настаивать на своем, отказался работать, за что ему урезали паек, и он превратился в "доходягу". И вот прошел слух, что на сажевом заводе - новый директор, женщина, которую раньше знал Сергеев. Они решились при первом удобном случае обратиться к Завенягину с просьбой поставить опыт на этом заводе. Это была их последняя надежда. Метод Добровольского я знала и предполагала когда-нибудь им воспользоваться. Из литературных данных, к сожалению, следовало, что качество сажи при этом ниже, чем газовой и даже ламповой - она крупнее и содержит графит. Однако попробовать стоило. Инженеров поселили в бараке вне зоны лагпункта, немного подкормили и начали строительство. Месяца через четыре две большие крекинг-печи были закончены. Предложение Авраамия Павловича проверить новый метод подняло мне и Иванову настроение. И мы решили, пока идет строительство крекинг-печей, экспериментально проверить наше предположение о причинах медленного вхождения печей в стационарный режим. Дело в том, что та сложная работа, которую мы провели, чтобы получить характеристику всех печей и скорректировать режим для обеспечения чистоты продукта, все же не дала ответ на вопрос, почему производительность после пуска нарастает медленно. Особенно заметно это стало после аварии и остановки завода. Мы искали в довольно скудной литературе необходимые сведения, пытались сравнивать их с нашими скрупулезно собранными экспериментальными данными. В результате пришли к выводу, что основная причина, вероятно, кроется в особенностях наших климатических и температурных условий. В южных районах температура воздуха достигает +30*С, земля достаточно теплая, и печь легко нагревается за счет горелок. Возможно, этого достаточно для достижения оптимального температурного режима. В Приполярье же печь стоит на вечной мерзлоте, и до тех пор, пока земля не прогреется на определенную глубину, качественного продукта не получить. Проверить это предположение можно было только замерами температуры земли внутри печи или хотя бы в коридоре между несколькими неработающими печами. Но это значит - останавливать печи, и тем самым отстать от плана! Чем это может обернуться?! И все же мы решились... Остановили три печи, в коридорах между ними вырыли ямы и стали измерять температуру остывшей земли. Мы углубились почти на три метра, пока добрались до мерзлоты, после этого включили печи и стали следить, как наши ямы нагреваются. До получения нормальной сажи прошла почти неделя. Но уже через три дня из Ухты, а затем из Сыктывкара раздались грозные окрики. Объяснения, что проводится важный опыт и недоданное количество сажи "пять-шесть процентов" мы скомпенсируем на днях, не помогали. "Какие эксперименты! - слышалось в трубке. " Давайте план!" Остановить эксперимент было невозможно, приходилось терпеть, но необходимые результаты, в конце концов, мы получили и поняли, что процесс можно регулировать, если не забывать о температуре земли. В дальнейшем, на других заводах полученные нами данные позволяли ускорить пуск.
Мне часто приходилось ездить в Ухту по административным делам. Как-то раз я возвращалась с попутчиком, молодым мужчиной лет двадцати пяти, светловолосым, с яркими голубыми глазами и правильными чертами лица. Одет он был стандартно для тех мест: ватные куртка и брюки, ушанка из искусственного меха - скорее всего, освобожденный или расконвоированный зек. Разговаривать с ним я не собиралась, но он сам сразу обратился ко мне:
-"Вы, наверное, с сажевого?" Я довольно сухо ответила:
-"Конечно, это видно по моему лицу". _
-"А я " Евгений Рябчиков , до 37-го был журналистом "Комсомольской правды", а с 42-го - освобожденный зек, отсидел пять лет за КРД", - нагловато представился он. Я удивилась: парень выглядел очень молодо, как же он успел получить срок за контрреволюционную деятельность, отсидеть и освободиться? Решила - лжет, тем более, что многие заключенные, особенно "урки", фантастически врали о своей жизни на воле.
Один из наших лучших слесарей на вопрос, кем он был до заключения, ответил, что летчиком. А на следующий вопрос, на каком самолете летал, серьезно ответил: "На голубеньком в полосочку".
Но Рябчиков продолжал рассказывать о своей прошлой жизни так интересно, что я невольно начала ему верить. На Крутой мы расстались. С этого дня я все время чувствовала его постоянное присутствие. Входила в библиотеку - он оказывался там, на всех моих докладах (я была пропагандистом в клубе) он сидел где-то в уголке и блестел своими яркими глазами. Как-то он дождался меня у входа в клуб и попросил разрешения проводить до квартиры (на втором этаже этого же дома). Я засмеялась и сказала, что не привыкла принимать ухаживания мужчин моложе меня. Он возмутился: "Да мне же тридцать три! Я старше вас". И вынул паспорт. Все это было смешно, трогательно и... опасно. Член партии не имел права вступать в какие-либо близкие, дружеские отношения с бывшими заключенными. Но разговаривая с Евгением, я забывала об этом - с ним было интересно, он резко выделялся из общей массы вольнонаемных нашего поселка. Он стал приходить к нам домой. И однажды сказал: "Давай поженимся". Нельзя сказать, что на Крутой мне не хватало мужского внимания, хотя бы потому, что женщин было очень мало, но этот интерес носил, так сказать, корыстный характер. Предложение Рябчикова меня растрогало, хотя казалось совершенно нереальным. "Меня же выгонят из партии, а тебя упекут куда-нибудь на газопромысел, если мы поженимся", - только и сумела я возразить. Евгений настаивал, и я дрогнула. Этот человек был мне близок и интересен. Да и трудно мне было оставаться одной в этой страшной обстановке, где нельзя было лишнего слова сказать - всюду чужие недобрые люди, а я ведь должна была еще воспитывать сына, кормить двух старушек. Еще и Фаина подбросила мне свою маму и дочь, а сама уехала в Москву. Я сблизилась с Евгением, несмотря на всю опасность этого шага. Конечно, слух пошел по всей Крутой, сажевики и другие вольнонаемные, да и зеки шептались, что у директора завода роман с бывшим зеком, заведующим техническим складом. Приехал мрачный генерал Бурдаков , зашел ко мне в директорскую: "Послушай, что за номера ты выкидываешь? Завела любовника-зека! Разве не понимаешь, что директору это не к лицу, а уж члену партии особенно! Это плохо кончится. Я доложу Завенягину, уж он тебе всыпет, будь здоров!" Естественно, мне было страшно, но я не привыкла отступать: "Докладывайте! Зачем пугать? Работа идет хорошо, все меня хвалят. Я была и буду коммунистом, а мой "любовник", как вы его называете, ни в чем не виноват, и вы это знаете не хуже меня!" Бурдаков побагровел и вышел, хлопнув хлипкой дверью так, что она чуть не слетела с петель. Конечно, уже через несколько часов все заводчане знали о разговоре и, встревоженные, старались зайти ко мне под любым предлогом. Нина прибежала со слезами: "Ой, Сусанна Михайловна, что же вы наделали! Он вас слопает, а над нами поставят какого-нибудь медведя". Пришел расстроенный Добровольский . "Ну, как же так! Ведь мы только запустили крекинг-печь, а теперь Бурдаков закроет нашу работу!"
Иванов же не слишком расстраивался: у него появилась надежда стать директором, если меня прогонят. Действительность оказалась горькой и неожиданной. Чтобы не идти против Завенягина, который очень хвалил и завод, и меня, Бурдаков совершил "реорганизацию" в рамках лагерного промкомбината. Через неделю появился приказ, в котором "в целях улучшения структуры и работы сажевого производства" завод преобразовывался в цех гаэопромысла, начальником назначался Иванов, а бывший директор сажевого завода С.М. Карпачева переводилась в лабораторию кирпичного завода. Это стало серьезным ударом не только для меня, но и для завода, который терял самостоятельность. Иванов стал всего лишь начальником цеха, что его обидело, а мне на кирпичном заводе вообще делать было нечего. Рябчиков в приказе не упоминался. Бесправного бывшего зека могли просто перебросить на любую лагерную точку, что вскоре Бурдаков и попытался сделать. Вечером Евгений пришел ко мне, естественно, очень расстроенный. "Ну что же, наказание за преступление состоялось! Я тебе говорила, что может произойти, так и вышло. Завтра даю телеграмму А.П. , попрошу меня вызвать, если телеграмму перехватят, попробую дать еще, может быть, через Таню". Телеграмма Авраамию Павловичу была отправлена: "Сажевый завод Превращен в цех. Меня переводят на кирпичный, где мне нечего делать. Прошу разрешения приехать в Москву". Перехватить ее никто не решился, и вскоре я держала в руках вызов. Дорога заняла несколько дней. До Котласа меня устроили с максимальными удобствами работавшие на транспорте приятели Жени, а уж дальше - в теплушках. В Москве опять остановилась у маминой сестры и сразу же позвонила Авраамию Павловичу. -"Ну, что у вас там стряслось с заводом? - Авария, взрыв?" За что вас наказывают?"- спросил А.П. Вместо ответа я попросила разрешения приехать и все рассказать лично. А.П. назначил встречу через день. А пока я начала созваниваться со своими знакомыми нефтяниками и резинщиками - кто знает, как обернется разговор с Завенягиным, вдруг он меня не защитит, ведь я теперь - едва ли не преступник! Нефтяники, как всегда, были очень приветливы. Н.Г. Байбаков посмеялся над очередным появлением "беглянки" и предложил съездить в Иран, обрисовав интересные перспективы. Но я не могла дать прямого ответа, ведь он не знал моей истории, а узнав, мог отказаться от меня. Формально мы с Евгением не были зарегистрированы, парторганизация мое "преступление" не разбирала, но все же... В НКВД Авраамий Павлович, улыбаясь, спросил, что же я натворила. Вышла замуж за бывшего зека, осужденного Особым совещанием на пять лет за КРД. - А лучше вы ничего не могли придумать?" - спросил А.П. каким-то отчужденным тоном. - Но он ни в чем не виноват. Он " журналист "Комсомольской правды", писал про авиацию. Не то лишнее написал, не то не похвалил, кого надо - вот ему и "пришили". Да вы и сами знаете, что он, скорее всего, ни в чем не виновен.
Он не отреагировал на мое дерзкое заявление, а только спросил, что же мы собираемся делать. - "Не знаю. Что получится. Его, конечно, зашлют на какую-либо дальнюю глухую точку. А со мной... будет то, что вы скажете. Вот Байбаков зовет в Иран . На этом мое замужество и закончится, - обреченно выдавила я.
А.П. задумался.
-"А зачем вам ехать в Иран, где грязно и много болезней?" Как я помню, ваша семья держится только на вас. Поезжайте лучше в Норильск. Там строится коксохимический завод, еще будем строить завод искусственного жидкого топлива: с доставкой туда нефтепродуктов очень сложно, а угля там много. Все это по вашей специальности. И журналист, как оказалось, в Норильске очень нужен: там две газеты - для вольнонаемных и для заключенных. А.П. достал из сейфа фотографии города и стал их мне показывать. -"Согласны?" Этот вопрос можно было и не задавать. Неудобно я чувствовала себя только перед Байбаковым - сбегаю от него в третий раз. -"Готовьте командировки и распоряжение Бурдакову. Скажите Зине, чтобы она обеспечила вас приличной столовой. А пока отдыхайте. - А.П. проводил меня.
- Да, еще, " остановился он у двери, " у вас много знакомых среди технической молодежи. Подумайте, кого бы вы хотели взять с собой. В Норильске очень много работы. И если эти ваши знакомые в лагерях, можете их взять с собой. Список передайте Зине, все сделают без вас. Едва я успела получить от Авраамия Павловича это предложение, как пришла телеграмма от Жени, в которой он сообщал, что его отправляют к "тете" (так мы условились назвать дальнюю точку газопромысла). Следовало торопиться с отъездом в Норильск, а то следов Жени не найдешь. Я побежала быстрее к Зине. Прежде всего, мы подготовили телеграмму в Ухту о том, что Рябчиков командируется в ближайшее время в Норильск, дата будет сообщена дополнительно.
Созвонились с Норильским представительством в Москве, договорились о встрече. Там меня встретили приветливо (им уже сообщили мнение А.П.), обещали помочь, обеспечить билеты до Красноярска всей семье, очень порадовались, что едет журналист и будет новый коксовик, заместитель начальника Металлургстроя. Словом, через неделю-полторы мы могли рассчитывать на путешествие в сибирское Заполярье. Я попросила пригласить из московского Гипрогаза специалиста по искусственному топливу, мою приятельницу Веру Игнатюк , если она в Москве. Передала я и список из пятнадцати знакомых инженеров, по слухам, отправленных в лагеря. На этом деловая часть была подготовлена, и я, доложив об этом А.П. и в третий раз извинившись перед Байбаковым за свою "измену", осталась ждать окончательного решения нашей судьбы. Ведь еще неизвестно, что Бурдаков мог написать или наговорить обо мне Авраамию Павловичу. Я позвонила Вере Игнатюк, рассказала о норильских проектах. Мы встретились, обсудили, какие материалы нужно будет взять с собой, потом я съездила с ней в Норильское представительство, познакомила с начальством.
В середине июня 43-го года на замусоренном перроне в Кирове меня ждали мама, Нюся, Шурик и Женя с двумя фанерными чемоданами - всем имуществом нашей разросшейся семьи. Я стояла на ступеньках вагона и жадно искала их взглядом. Сын увидел меня первым и с криком "Мамочка!" побежал за вагоном, замедляющим ход. Поднялись и мои старушки. Женя подхватил чемоданы, и через несколько минут все уже были в вагоне. Билеты я купила еще в Москве, и в нашем распоряжении оказалось целое купе и еще одна полка в соседнем. Сухой паек выдали в Норильском представительстве. Женя сбегал с чайником за кипятком, и мы часа два пили чай, радуясь встрече, мечтая о будущем. Поезд тащился по необъятным сибирским просторам до Красноярска больше пяти суток. Нюся, которая за свои шестьдесят лет почти не выезжала из Москвы, прилипнув к окну, ахала: как же велика наша страна! В Красноярске выяснилось, что теплоход ожидается через десять-пятнадцать дней. Нас поселили в комнате в частном доме, выдали паек. Город был непригляден: невысокие дома, пыльные улицы, масса эвакуированных, очереди за хлебом. Военный быт... Сколько о нем уже написано, и написано лучше, чем это могу сделать я. Порадовал большой парк, в котором мы обнаружили даже детскую железную дорогу. Погуляли там и тут, и вдруг Женю осенила идея: "Слушай, а почему нам не зарегистрировать брак, раз он уже признан даже в наркомате, да еще в каком " внутренних дел!" Эта мысль меня рассмешила: наше поколение не слишком серьезно относилось к этой формальности. Но время у нас было, почему бы его не использовать. На улице Ленина нашли небольшой двухэтажный дом с табличкой "ЗАГС". Женя купил букетик сибирских цветов - саранок и жарков. Поплутав по темным коридорам, попали в большую комнату с серыми стенами и немытыми окнами. В комнате никого. Два письменных стола, над одним висела табличка - "Регистрация смерти", над другим - "Брак, развод, рождение". Потоптались в нерешительности. Вдруг из-под стола вылезла женщина, такая же серая, неухоженная, неприветливая, как и вся комната:
- Что у вас? Развод, рождение?
- Нет, регистрация брака.
- Небось, по второму, а то и по третьему разу? Имейте ввиду: если вы не разведены, то будете отвечать за двоеженство.
- Разведены, разведены, - уверил Женя. Видите, даже цветы у нас есть,- попытался он перейти на дружелюбный тон.
- Цветы и на гроб кладут, - отрезала женщина, но взяла паспорта. Минут через десять раздраженного бурчания свадебная церемония была окончена. И тут меня охватил смех, до того все выглядело нелепо. Я, подхватив теперь уже законного мужа под руку, вытянула его на улицу, и мы вместе расхохотались. Наконец дождались теплохода. По Енисею в Норильск, вернее, в Дудинку, мы плыли, можно сказать, с комфортом, так как в каюте были только вдвоем. В спокойной обстановке Женя немного расслабился и рассказал, правда, очень коротко о своем аресте и лагерной жизни . До сих пор он упорно отказывался об этом говорить, несмотря на мои многочисленные просьбы. Путешествие по Енисею заслуживает отдельного рассказа, но это - дело писателя, потому что в двух словах такую величавую реку описать нельзя. Позже это сделал мой муж во многих своих очерках о Енисее и в книге "Брат океана", опубликованной в издательстве "Огонек" в 1960 году. Мы проплывали Курейку . Там от причала гранитные ступени вели к застекленному павильону музея, закрывающему избушку, в которой жил Сталин во время ссылки . Несколько часов мы стояли в Игарке, где в порту на иностранные суда грузили огромные штабеля досок. Побывали даже в подземном музее вечной мерзлоты. Сотрудник музея недоверчиво покосился на "полузековский" Женин костюм, но, увидев мое командировочное удостоверение, показал все камеры, где изучалось влияние на мерзлоту разных внешних факторов. Наконец прибыли в Дудинку . Порт, расположенный "на краю света", на 69-ой параллели, уже тогда, в 1943 году, поражал размахом. Десятки кораблей стояли в очереди на разгрузку, они должны были обеспечить питанием и материалами огромный комбинат, который уже начал выпускать необходимый стране никель. Разгрузка велась заключенными, которых в этих краях были десятки тысяч. Их доставили сюда в навигацию 1938 года, тогда же сюда прилетел и А.П. Завенягин . За пять лет он сделал все, чтобы хилая стройка превратилась в мощный комбинат с необходимой инфраструктурой. И одним из наиболее важных ее звеньев стал порт, которому А.П. уделял особое внимание и который до сих пор остается одним из важнейших портов нашей страны.
По узкоколейке, соединявшей Дудинку с Норильском , мы отправились дальше. В маленьком вагончике с четырьмя нарами мы познакомились с эвакуированным на север киевлянином Михаилом Соломоновым . Молодой, черноволосый, черноглазый мужчина в темном френче (который был в то время довольно распространен) тоже оказался журналистом. Миша с Евгением сразу же нашли общие темы для разговоров. Приятельские отношения между ними сохранились и в послевоенное время. Мы ехали по неровной дороге, вагончики подскакивали на ухабах, тряслись, въезжая на мосты, так что все время казалось, что это не железная дорога, а деревенский тракт. По всей ее длине, возвышаясь на несколько метров и отступая от рельсов метра на два-три, стояли огромные наклонные щиты, предназначенные для защиты дороги от снега: снеговой заряд, ударяясь о щиты, освобождается от снега; очищенный воздух, прорываясь на пути под щитами, обдувает их и сбрасывает снег с рельсов. Реализация этой великолепной идеи спасала всю железнодорожную трассу. Если я не ошибаюсь, за это Завенягин освободил из заключения автора этой конструкции Потапова . Норильск в то время состоял из двух улиц, расположенных буквой "Г". Короткая улица шла от крохотного вокзала, с которого начинался город, мимо гор с рудными и угольными месторождениями, у подножья которых ютились несколько коттеджей. Вдоль другой улицы стояли небольшие одно - и двухэтажные дома. Лагпункты не были видны за домами. Завершала эту улицу небольшая площадь с Домом политотдела, справа от него располагался ничем не огороженный вход на промплощадку. Здесь разместились большой и малый металлургические заводы и другие производства. Слева было заводоуправление, трехэтажный Дом ИТР (инженерно-технических работников), а дальше стояли вразброс деревянные и каменные двухэтажные дома вольнонаемных. Эта часть улицы, длиной в два-три километра, проходила через плотину озера Долгое, куда сбрасывались воды электростанции, а затем через пустырь и упиралась в застроенный трехэтажными домами четырехугольник, названный Горстроем. Здесь мы и жили. Замкнутое пространство между домами не давало возможности страшной пурге врываться туда и позволяло детям ходить в школу или садик, а взрослым жителям - пользоваться магазином. Дома отапливались горячей водой, хотя везде стояли на случаи аварии и обычные дровяные печурки. Воду привозили водовозы, а уж туалет устраивали сами жильцы. Однако темная комната для бытовых нужд была в каждой квартире. Переночевав в предоставленной нам комнате в Горстрое, мы с Женей отправились в управление оформляться на работу. Я взяла с собой письмо от А.П. директору комбината А.А. Панюкову , где Авраамий Павлович пояснял предстоящую мне работу и заканчивал послание фразой: "Прими ее получше. Она, хотя и женщина, но очень умная". Письмо не было запечатано, и я посчитала, что этим мне дано право прочитать его. В приемной начальника комбината секретарь, приятная женщина средних лет, сказала, что Панюков, к сожалению, в командировке, его сейчас замещает инженер-полковник Виктор Борисович Шевченко , он и примет меня. Шевченко покрутил письмо в руках, словно раздумывая, затем отложил его в сторону и сказал: "Ну что же, завтра приступайте к работе. За вами зайдет начальник коксового производства Назаров , пойдете, посмотрите, как мы выжигаем кокс в кучах - другого выхода у нас пока нет. Что и как вам делать дальше, доложите мне вместе, через неделю". И он отметил в календаре дату следующей встречи. Но ни завтра, ни через неделю я не встретилась с Шевченко. Вернувшись домой, я почувствовала себя плохо, а увидев в зеркале свои пожелтевшие глаза, поняла, что начинается желтуха. Из политотдела вернулся Женя, усталый, но довольный. Его приняли на работу корреспондентом в газету для заключенных, издаваемую КВЧ (культурно- воспитательной частью). Миша Соломонов работал в газете для вольнонаемных. Посмотрев на меня, Женя бросился звонить секретарю директора. Через час приехал главный терапевт больницы Баев и тут же госпитализировал меня. И главный терапевт, и главный врач больницы Родионов были заключенными. Этих выдающихся медиков нашел Завенягин, велел их расконвоировать, Родионову даже разрешили перевезти семью. Больница по тем временам была очень хорошо оснащена. Меня поместили в палату, где уже находились две больные. В то время желтуху (болезнь Боткина) не считали инфекционной и лечить не умели. Старались только давать побольше сладкого. Так что все лечение свелось к постной пище и двум-трем плиткам шоколада в день.
Этот край жестоких морозов - до шестидесяти градусов, бешеных ветров, двухмесячной темноты (солнце уходит за горы в середине ноября, а краешек его показывается снова только в феврале), русские землепроходцы начали осваивать еще в XII веке. В XVII веке появилась легендарная Мангазея , откуда пошли суда на Хатангу и к Ледовитому океану через Карское море. В 1921 году геолог Урванцев находил на Таймыре остатки срубов и могил неизвестных казацких поселений XVII века. А в Дудинке в конце XIX века шла бойкая торговля русских купцов с эвенками и нанайцами. Здесь была даже построена церковь. Предприимчивый купец Сотников , услышав от эвенков о существовании "горючего" камня, отправился в Норильские горы. Там он нашел выходы угля и меди, оформил заявкой свои права на холодные пустынные земли, привез мастеров и маркшейдеров и в 1868 году построил плавильную печь, не остановившись даже перед разрушением церкви, чтобы использовать ее кирпич. Он успел выплавить несколько тысяч пудов отличной меди , но вечная мерзлота оттаяла, и вся техника провалилась в образовавшееся озеро. Сотников, однако, не разорился, а стал добывать уголь и продавать его через Дудинку на строительство Транссибирской магистрали , а во время Русско-японской войны - для нужд армии. Однако после Сотникова Норильск захирел, и только Октябрь возродил интерес к этому сказочно богатому краю. После организации в 1932 году Главного управления Северного морского пути большая группа геологов отправилась на Таймыр, и в 1935 году Серго Орджоникидзе подготовил постановление Совнаркома о строительстве в Норильске металлургического комбината. Работы в суровых северных условиях шли крайне медленно. До приезда Завенягина в 1938 году план выполнялся едва на десять процентов. Я уже говорила, что Завенягина отправили в Норильск, по сути, в ссылку. Тем же летом в Норильск пошли баржи с десятками тысяч заключенных. Но дальновидный А.П. позаботился о том, чтобы обеспечить будущее строительство "мозгами". Собрал заключенных инженеров, экономистов, даже журналистов, которых помнил по совместной работе в различных организациях. А памятью он отличался феноменальной и, убедившись, хотя бы однажды, в высоком качестве работы какого-то человека, запоминал его надолго. Не знаю, где был к этому времени Урванцев , который еще в 20-х годах находясь на Таймыре, сумел оценить значение его подземных богатств. Но, когда я приехала туда, Урванцев жил с женой в отдельном коттедже, примерно таком же, как и руководство комбината. Прибыв в этот глухой край, А.П. развил кипучую деятельность, подготавливая условия для организации крупного производства, подыскивал специалистов как среди тех, кто был сюда послан ранее, так и среди вновь прибывающих заключенных. Была организована центральная лаборатория, проектный отдел. Сюда приехали многие ленинградцы, участвовавшие в создании города. Построили Дом ИТР, где заключенные писатель А. Гарри (бывший когда-то ординарцем Котовского ) и поэт Берман собрали прекрасную техническую библиотеку. На комбинате создали мощный технический отдел. Начали интенсивную подготовку к строительству ТЭЦ и железной дороги на Дудинку. Заключенный Потапов разработал снеговую защиту дороги. Осужденный по бытовой статье летчик-ас Степан Веребрюсов стал главным летчиком комбината. Он летал в Красноярск, перевозил людей, срочные грузы, случалось, заменив лыжами колеса на шасси самолетов, садился на крохотных "пятачках". Панюков , следующий начальник комбината, продолжил традицию подбора специалистов среди вновь прибывающих. При подготовке очередного материала в газету для заключенных "Металл-фронту" Евгений встретил в лагере знаменитого футболиста "Спартака" Андрея Старостина и доложил об этом Панюкову. Тот почти сразу же ухватился за идею создания в Норильске отделения "Динамо". Он расконвоировал Андрея, и тот действительно организовал там строительство стадиона и плавательного бассейна. Потом с помощью Евгения появилась газета "Динамовец Заполярья". Брат Андрея - Николай Старостин оказался в отделении Норилькомбината в Красноярске. И Панюков позаботился о том, чтобы он стал тренером местных футболистов. Высококвалифицированных специалистов нашлось довольно много среди бежавших от немцев работников Мончегорского и Нальчинского металлургических заводов. Их эвакуация, особенно с Кавказа, проходила с неимоверными трудностями. Через перевалы, которые ныне считаются квалификационными для спортсменов, шли семьи с маленькими детьми и стариками. Они, конечно же, были рады приюту, найденному в Норильске. Положение упрощалось тем, что почти вся "верхушка" заключенных была расконвоирована, поскольку из Норильска бежать было некуда: бескрайняя тундра с частыми озерами и перелесками, горы Путоранга, редкие поселения эвенков и широчайший Енисей, судоходный лишь несколько месяцев в году. А мороз - сорок-пятьдесят и даже шестьдесят градусов, да еще ветер до ста километров в час, который швыряет тебя, как песчинку, если идешь один. Норильские лагпункты сильно отличались от других лагерей: в некоторых из них разрешалось даже читать и писать.
Писателями здесь были созданы книги, которые позднее вышли в свет в Москве и Ленинграде. Конечно, в случае необходимости и писателям приходилось выполнять общие работы - земляные, строительные, монтажные. Лагпункты почти все сгруппировались около небольшого поселка и контролировались управлением, стиль работы которого задал на многие годы А.П. Завенягин.
Но в лагпункте Кайеркан , созданном в отдалении от города для заключенных со сроками больше десяти лет, была настоящая каторга. Люди там теряли имена и фамилии, становясь "номерами" - номера были написаны сзади на ватниках. Работы на Кайеркане выполнялись особо тяжелые, многие заключенные гибли, но даже сюда доставлялись листовки КВЧ и газеты. Буквально все люди, с которыми мне пришлось иметь дело в Норильске, трудились героически. Инженер Казаков , заключенный, вместе с молодым вольнонаемным А. Бизяевым вел монтаж котлов ТЭЦ в здании, которое строилось одновременно с монтажем. Иногда работали по двадцать часов подряд. Конечно, когда в 1944 году награждали Норильский комбинат, ордена получили только вольнонаемные (здесь А.П. ничего сделать не мог), но многим зекам сократили сроки и даже освободили. При следующем награждении, после XX съезда, некоторые из бывших заключенных стали лауреатами Государственных и Ленинских премий. Авраамий Павлович за сравнительно короткий срок сумел заложить основы развития опытного завода и преобразовать небольшой поселок в город при нем. Он задал такой темп работ, что, приехав туда в 1943 году, я попала уже на хорошо организованное промышленное предприятие, выпускающее оборонную продукцию - металл. В последующие десятилетия комбинат рассекретили для печати (хотя первая книга о нем была опубликована моим мужем уже в 1946 году) и стали писать, что он был построен и создан комсомольцами, приехавшими по набору 1954-55 годов. Не знаю, было ли это чьим-то указанием или оши бкой, но в любом случае это выглядит как неуважение к героическому и невероятно тяжелому труду сотен тысяч вольных и подневольных людей, создававших на протяжении полутора десятков лет великолепное производство и чудо-город - самый большой в мире на такой широте.
Итак, я попала в больницу, так и не посмотрев коксование в кучах, не познакомившись с начальником этого допотопного цеха, не подготовившись к приезду проектировщиков завода искусственного жидкого топлива. Это было ужасно. К тому же я беспокоилась за семью, все заботы о которой легли на Женю, не имевшего семейного опыта. Однако дней через десять меня неожиданно пригласили в кабинет главного врача. Санитар торжественно сообщил, что меня хочет видеть директор комбината Панюков . В маленьком кабинете меня ждал невысокий, сухощавый мужчина лет пятидесяти с внимательными глазами.
-"Ну, давайте знакомиться, умная женщина", - улыбнулся он. Поинтересовался, как семья, как устроили в больнице. Тут же дал указание перевести меня в отдельную палату, так называемую "комбинатскую", где стоял столик и можно было работать. Конечно, я была ему очень благодарна за заботу. На следующий день Женя сообщил, что нам выделили вторую комнату (ранее пустовавшую), завезли мебель, что старушки счастливы, и все хорошо устроены. Отдельная палата - вот это благодать! Прежде всего явился мой начальник Назаров . Он просидел часа два, пока врач не выгнал.
Положение с коксом было очень тяжелым. Кокс необходим для плавки никеля , его собирались вначале привозить издалека, но наши геологи подтвердили, что местный уголь с "Угольного ручья" также коксуется. Тогда - все это было еще перед войной - решили строить современный коксохимический завод (типа "Отто" или "Копперс"). Проектировщики, командированные харьковским Гипрококсом, подготовили проектное задание, выбрали площадку и послали заказ на фасонный огнеупорный кирпич для печей. В предвоенную навигацию 1940 года успели привезти немного огнеупора, но уже в 1941-м рассчитывать на его подвоз было нельзя. Кокс так и продолжали выжигать в кучах, но теперь для пуска и работы большого металлургического завода его нужно было значительно больше.
Проектировщики застряли в Норильске. На фронт их не пускали, но было очевидно, что и в навигацию 1942-го сложный фасонный огнеупор не привезут, значит, завод построить не удастся. Тогда они предложили построить коксовые печи дореволюционного типа (я такие хорошо запомнила по работе в Керчи ). Для них практически не требовался фасонный огнеупор, а простой можно было изготовить и в Норильске. А.П. утвердил новый проект в конце 1941 года. На строительство отводилось около года. Моей задачей стало ускорение этой работы, а я провалялась в больнице больше двух месяцев. Во время болезни у меня впервые появилась возможность осмыслить результаты напряженной работы в Ухте, на сажевом заводе, проанализировать результаты пуска и освоения единственного в мире такого завода на Крайнем Севере. И я начала писать статью, которая получилась очень большой. Прочитав ее, Евгений неожиданно спросил, почему бы мне не подготовить диссертацию. Даже мысль об этом показалась мне смешной. Я считала, что мое дело - производство. Но, подумав, решила, что ученая степень не помешает, а материал в основном собран. Долгая болезнь позволила мне дописать то, чего не хватало. Когда я вышла из больницы в середине 1943 года, выяснилось, что переделка фасонного огнеупора не удается, простого кирпича нет, и, хотя работы продолжались, надежды на быстрый пуск Коксохима не было. Начали только бетонировать фундамент печей. В этом месяце Норильску пришлось пережить тревожные дни.
В устье Енисея, к острову Диксону , прорвались немецкие подводные лодки , несколько самолетов и так называемый "карманный" линкор "Адмирал Шпеер" . Очевидной задачей этого отряда была остановка начавшегося в Норильске производства никеля - танкового металла. И как только ему удалось пройти в светлое время года такой длинный путь - мимо Мурманска, по Северному Ледовитому океану? Диксон находился в глубоком тылу и охранялся слабо: несколько подводных лодок, сторожевиков и самолетов... Немцы попытались высадить десант со своих подлодок, но были замечены. Наши подлодки вступили в бой, а вооруженные чем попало жители маленького поселка бросились на помощь. Подоспели наши самолеты с ближайших баз, завязался воздушный бой. Но тут на горизонте возник силуэт мощного линкора. С дерзким отчаянием вышли ему навстречу сторожевые катера, обстреливая из своих маломощных орудий фашистский корабль. Тяжелая артиллерия линкора не смогла справиться с юркими малыми суденышками. В разгар боя в небе появились несколько эскадрилий наших самолетов. Словом, немецкие корабли ушли обратно, забрав своих убитых и раненых. Почти все медики Норильска были отправлены на помощь Диксону. Тяжелораненых перевезли в больницу; ее врачи во главе с Родионовым сутками не отходили от операционных столов. Они сумели спасти всех, им даже не пришлось обращаться за помощью на "материк".
Неожиданно ранние морозы сковали Енисей, и суда, груженые продовольствием, материалами для строительства и производства, встали на зимовку в Подкаменной Тунгуске и Туруханске. Предстояло решать серьезнейшую задачу - прокормить десятки тысяч людей и обеспечить бесперебойную работу производства. А.А. Панюков кинулся добывать продукты. Главный инженер В.Б. Шевченко со всеми инженерами пытался найти способ изготовления дефицитных материалов. Вера Игнатюк с пробами угля, как и другие пассажиры, застряла в Туруханске без теплых вещей, и только месяца через полтора туда прислали самолетом "утепление", а вскоре после этого всех вывезли в Красноярск. Естественно, вопрос о строительстве завода искусственного жидкого топлива в ближайший год отпал. Было ясно, что в создавшихся условиях строить коксовые печи тоже вряд ли удастся. Назаров остался самостоятельным и единственным начальником "кучного завода", как называли площадку для выжигания кокса.
Я числилась заместителем начальника Металлургстроя, руководила группой человек из десяти, занимавшейся проектированием, а вскоре была избрана еще и секретарем партбюро. В этом многотысячном коллективе строителей вольнонаемных насчитывалось человек двадцать, а коммунистов - всего десять. Но партбюро несло ответственность за все. На комбинате кончалось топливо, оставалась только солярка, зато неожиданно в большом количестве. Чтобы спасти положение, было решено по предложению заключенного Виробьена построить крекинг-установку для переработки солярки в бензин и другие необходимые сорта топлива. Лаборатория проверила технологическую схему установки, а строительство ее поручили моей группе в Металлургстрое. К нам перевели Виробьена, которого назначили ответственным за строительство, и молодого инженера-одессита, очень похожего на бабелевского грузчика-биндюжника. В центральной лаборатории проверили также технологические схемы производства серной кислоты и специального цемента, затем силами другой группы Металлургстроя стали строить установки. Каждые два-три дня Шевченко собирал оперативки и "накачивал" ответственных за установки, подхлестывая словами: "Затянете строительство - придется бушлат надеть!"
Нескольких дней мне хватило для подготовки всех материалов, и я вместе с мужем, дождавшись летной погоды, вылетела в Красноярск. Добиралась до Москвы довольно долго. Погода в Красноярске держалась нелетная, пассажирские рейсы были нерегулярными, билеты достать было практически невозможно. Мне удалось улететь лишь благодаря Веребрюсову , с которым у Евгения сложились дружеские отношения. Меня посадили "по блату" на американский "Дуглас" , который наши летчики перегоняли с Дальнего Востока, зачислив учеником радиста. Пару раз садились, в Перми почему-то перелетали целые сутки с одного аэродрома на другой, а в Москве высадили меня на Центральном аэродроме. На метро я доехала до Курского вокзала, опять остановилась у маминой сестры и на другой день позвонила Завенягину . Но пришлось ждать недели две, так как он был в отъезде.
Я обрадовалась неожиданно появившемуся времени: накопилось немало проблем, которые можно было решить только в Москве. И, раз уж диссертация написана, надо было посмотреть, что с ней можно сделать: печатать ли статью или действительно попробовать "защититься". Сначала я показала свой труд старому знакомому, преподавателю МИХМа Андрею Домашневу , с которым мы когда-то вместе работали на заводе "СК литера А" . Он сказал, что работа интересная, много нового, но все правила написания диссертаций нарушены: "Не то статья, не то беллетристика с графиками. Если выходить на защиту, нужно все переделать!" Я огорчилась, конечно, но не бросать же теперь. За эти недели мне удалось многое исправить, и строгий критик принял ее.
Было у меня в Москве и другое дело: я привезла письма от Евгения его близким друзьям - папанинцу Е.К. Федорову и генеральному авиаконструктору А.С. Яковлеву . Евгений с Федоровым учились в одном классе еще в Нижнем Новгороде . Дружба их продолжилась и после переезда в Москву. Муж провожал четверку папанинцев в полет на Северный полюс; встретить их он, увы, не смог - в это время уже строил Беломорканал . Евгений Константинович Федоров за прошедшие годы стал начальником гидрометеослужбы Советской армии , генерал-лейтенантом, членом- корреспондентом Академии наук. Как он теперь отнесется к своему "преступному" другу? Об Александре Сергеевиче Яковлеве Женя писал в "Комсомолке" почти с момента организации конструкторского бюро, стал как бы его биографом, у них завязались дружеские отношения. В годы войны Яковлев стал одним из заместителей наркома авиационной промышленности . Пробиться через бдительных секретарей ни к Яковлеву, ни к Федорову не удавалось. Тогда я отправилась к секретарю Завенягина, и та разрешила позвонить по "вертушке" (кремлевскому телефону, по которому обычно отвечает сам абонент). За два часа мне удалось договориться о встрече с обоими. Конструкторское бюро Яковлева находилось недалеко от станции метро "Сокол" , по тем временам ужасно далеко. Я поехала к нему, одевшись как можно тщательнее. В проходной уже ждал пропуск. Кабинет поразил нестандартностью и даже элегантностью. В углу, у широкого окна, за большим письменным столом, сидел невысокий мужчина с большими темными глазами, густой шевелюрой, в штатском, тщательно выутюженном костюме и сияющей белизной сорочке. На полу лежал красивый ковер, на каминной полке и на низком столике стояли вазы с крупными розами. Было видно, что этот человек ценил красоту. Яковлев внимательно прочитал письмо, оценивающе посмотрел на меня:
- Вы ему просто хотите помочь или у вас какие-либо личные отношения? Женя об этом не писал, чтобы не ставить меня в неловкое положение ходатая за мужа. Немного помешкав, я ответила:
- Он - мой муж, я считаю его честным человеком, а арест - очередной ошибкой.
Разговор принял доверительный характер. Расстались на том, что он обещал написать рекомендательное письмо в политотдел Норильского комбината, а если я решусь подать заявление о реабилитации Жени, подписать его. Как я узнала позже, он что-то рассказал о Жене Сталину в присутствии Завенягина, и это, вероятно, сыграло свою роль в нашем последующем возвращении в Москву.
После разговора с Яковлевым я поехала к Федорову . По внешности этого человека с добрыми глазами и неторопливыми движениями трудно было догадаться, что это Герой Советского Союза, который из любой экстремальной ситуации выходил победителем. Он принял меня дружелюбно, не скрывая любопытства, спросил: "А вы кто Жене?" Он хоть и не пишет об этом, но по письму чувствуется, что вы не просто начальник". Когда я ответила, он, улыбнувшись, пригласил меня на следующий вечер к себе домой. В доме на Большой Калужской, принадлежавшем Академии наук, в просторной квартире было мало мебели и очень много книг. Меня встретила его жена Анна Викторовна , скромно одетая блондинка с простым русским лицом и проницательными серыми глазами. А.В., физик по специальности, была из рода известного поэта и переводчика Гнедича и сохранила фамильную любовь к литературе. Позже наши семьи стали близкими друзьями, наша дружба сохранилась до самой смерти этой замечательной пары.
Е.К. тоже написал письмо в политотдел Норильского комбината и согласился подать ходатайство о снятии судимости.
Но вот вернулся в Москву Авраамий Павлович . На прием к нему я шла с внутренней дрожью. Из истории хорошо известно, что высочайший гнев нередко падает на гонца. Когда я рассказала А.П. о своих опасениях и показала расчеты, он нахмурился и начал молча расхаживать по кабинету.
Наконец он сурово обратился ко мне: - Значит печи по нашему проекту строить нельзя? Вы в этом абсолютно уверены? - Конечно! - воскликнула я. Допустим даже, что эти печи будут работать. Но ведь война уже кончается, а для мирного времени нужно строить основательно, не наспех, не что попало, а нормальные экономичные печи.
А.П. нахмурился еще больше. При всех своих достоинствах он не любил признавать, а тем более обсуждать, свои ошибки. -Ну, ладно. Харьков уже освобожден, поезжайте туда со своими расчетами, и пусть они дадут заключение.
Билет я получила на второй день, а в оставшееся время решила встретиться с нефтяниками, поговорить о сажевой проблеме, о том, что же будет с сажевой промышленностью: единого центра нет, заводы разбросаны по разным наркоматам, и для всех они какие-то "побочные", лаборатория пэлс закрыта. Кто же будет думать о развитии отрасли? Или так и будем платить валюту американцам? Звонить Байбакову после того, как несколько раз его "обманула", у меня не хватило смелости. Поэтому я обратилась к Ю. Боксерману . Он согласился со мной и неожиданно посоветовал:
"Слушайте, напишите письмо в ГКО (Государственный Комитет Обороны), там работает активный нефтяник Беленький , созвонитесь с ним, он даст хороший совет, а если решит передать письмо руководству, Берии , - это будет, наверное, самым правильным". Я созвонилась с Беленьким, передала письмо и уехала в Харьков .
Город приходил в себя после освобождения. Улицы лежали в руинах после бомбежек, во многих местах приходилось перелезать через завалы, но главная улица уже была очищена; торговали уцелевшие магазинчики; частично сохранился Дом промышленности, где в коридорах стояли ящики с документами возвращающихся из эвакуации организаций. В Гипрококсе за несколькими столами работали, сюда же таскали ящики, разбирались в них. Директор Гипрококса И. Молодцов , узнав, что мне нужно, вызвал кого-то и поручил проверить расчеты, обсудить их с наиболее квалифицированными проектировщиками и через пару дней собраться у него для принятия решения. Ночевала я в гостинице, когда-то самой роскошной, теперь она осталась единственной в городе. Там меня накормили по "рейсовой" карточке соответственно талону, то есть мало и невкусно, предоставили ночлег на соломенном матарасе. А ночью прилетели немецкие самолеты, и над городом метались лучи прожекторов и разносился отвратительный вой сирен. Проектировщики единодушно согласились с моим выводом и в протоколе указали, что коксовые печи упрощенного типа на норильском угле строить нельзя, без дополнительных мер они работать не могут.
В Москве А.П. внимательно прочитал привезенный протокол. Походил по кабинету, помолчал некоторое время и сказал: "Что ж поделаешь! Если женщина захочет, она настоит на своем. Уступаю. Остановим работы, будем проектировать и строить нормальный завод. Вспомните, кого из хороших коксовиков можно туда взять, может быть, из других лагерей?". Он записал несколько названных мной фамилий, но было видно, как ему неприятна эта история. Я рискнула попросить разрешения задержаться, чтобы договориться о защите диссертации. - Зачем производственнику ученая степень? - удивился он. - Сама не знаю, так получилось. Долго лежала в больнице - вот и "належала" диссертацию.
Авраамий Павлович наконец улыбнулся и разрешил остаться еще недели на две - для успокоения "болящей". Уже уходя, я спросила, как бы он отнесся к подаче заявления руководству МВД о снятии судимости с мужа. Он ответил, что это дело безнадежное, но препятствовать он не станет. И действительно, наше ходатайство осталось без ответа. Через день меня вызвали в Норильское представительство и передали требование из ГКО, чтобы я позвонила секретарю Берии , желавшему поговорить со мной. Секретарь заявил, что я не имею права уезжать из Москвы, пока Берия меня не примет по поводу письма о саже, что я должна постоянно быть у телефона, а уходя сообщать, где меня можно найти. Получилось нечто вроде домашнего ареста. Пришлось переехать к Вере Игнатюк, потому что у маминой сестры, где я остановилась, телефона не было. Эта неожиданность, с одной стороны, была мне на руку - я могла успеть защитить диссертацию; с другой - А.П. мог принять мое обращение в ГКО за своеволие. Решила несколько дней Завенягину ничего не говорить. Я принялась искать научный совет, где бы диссертацию приняли к срочной защите. Прежде всего, обратилась в Менделеевский институт . Ректор согласился поставить меня "на очередь", которая подойдет после летних каникул. Довод, что производственник, приехавший в командировку из Заполярья, имеет какое-то право на внеочередность, на ректора не произвел ни малейшего впечатления. А Домашнев, помогавший мне довести диссертацию "до кондиции", пожалев, что моя тема не подходит по профилю для МИХМа, где он преподает, посоветовал обратиться в Институт горючих ископаемых (ИГИ) Академии наук. В коридоре этого института я неожиданно встретила Мишу Кусакова , в тридцать лет ставшего доктором физико-математических наук. (А ведь в свое время его не хотели принимать в институт из-за дворянского происхождения). Миша не воевал, так как был забронирован, но вместе с семьей в эвакуации в Казани изрядно наголодался. В ИГИ он пользовался авторитетом, был членом ученого совета и смог мне помочь, убедив директора института, что ответственного работника, сумевшего без отрыва от производства написать такую диссертацию, стоит поддержать, а, чтобы я успела защититься до отъезда в Заполярье - созвать внеочередной ученый совет. По тем временам защита диссертации практиком - директором завода или руководителем стройки была событием исключительным. А то, что соискатель - женщина, сделало ситуацию еще более благоприятной для меня. Словом, мою работу приняли к защите, назначили оппонентов: профессора Менделеевки Н.М. Караваева , который когда-то вел у нас курс коксохимии, и одного из бывших сотрудников ПЭЛС - Павла Теснера . По ходатайству начальника Норильского представительства меня освободили от сдачи кандидатского минимума. Все это время я оставалась под "домашним арестом", с утра звонила секретарю Берии и узнавала, могу ли быть свободна в этот день. Так продолжалось почти два месяца. Но диссертацию на звание кандидата технических наук я защитить успела. Конечно, пришлось доложить Завенягину о том, что меня задерживают в Москве по требованию Берии. А.П. был недоволен тем, что я обратилась в ГКО, не поставив его в известность. Я объяснила, что мне было удобно отвлекать его посторонними вопросами и что написать в ГКО мне посоветовали нефтяники. Но в конце концов пришлось признать, что и для дела было бы лучше сперва посоветоваться с ним, да и я не была бы привязана к телефону. Теперь же ничего не оставалось, как ждать вызова, сообщив об этом в Норильск.
За время непредвиденной задержки я сумела встретиться с товарищами Жени по работе в "Комсомолке". В Норильске Евгений понемногу писал небольшие заметки и отсылал их в свою любимую газету. Провожая меня в Красноярске, он со счастливым лицом вынул из кармана "Комсомолку" и показал свою заметку в десять строк, напечатанную без подписи. "Это начало, Сусанна, подожди, потом и подпись появится!" - сказал он. В Москве я ревниво следила за "Комсомолкой", и, когда накопилось еще несколько заметок, решила пойти в редакцию, надеясь найти кого-нибудь из товарищей Жени. "Комсомолка" тогда размещалась в Большом Черкасском переулке. В поисках известных мне от Жени фамилий я шла по длинному коридору с чередой дверей и вглядывалась в таблички на них. А, вот: " Д. Черненко ". За столом, заваленным газетами, сидел невысокий человек моего возраста, в очках, с редеющей шевелюрой. "Вы Митя Черненко?" Он удивленно посмотрел на меня. "Я из Норильска, жена Жени Рябчикова". Черненко вскочил, усадил меня, стал звонить по телефону. Вскоре в комнате собралось человек восемь, все расспрашивали о Жене, о его судьбе, о Норильске и многом другом. Это были люди дружелюбные, полные интереса к жизни, стремившиеся помочь другу. В комнату зашел среднего возраста мужчина с пристальным взглядом серых глаз. "А меня вы знаете? " спросил он. "Я - Вася (так я назову его здесь), близкий друг Жени, он вам, наверное, обо мне рассказывал". Действительно, я слышала о нем много: Женя подозревал, что он - доносчик. Встреча с журналистами доставила мне много радости. Я увидела, как в редакции любили Женю. Когда все устали от разговоров, приветов и пожеланий, сероглазый Вася предложил проводить меня. По дороге мы посидели в скверике у Кировских ворот, он очень много рассказывал о дружбе с Женей, а я слушала и старалась понять - правду ли он говорит. После возвращения в Москву Женя встречался с Васей, мы бывали у него дома, а он - у нас; внешне все выглядело благопристойно, но внутреннее недоверие сохранилось.
Несколько раз в день я бегала в автомат звонить секретарю Берии, так как у Веры в квартире испортился телефон. И однажды утром услышала:
- Где вы были вчера? Лаврентий Павлович хотел принять вас вечером, а телефон не отвечал! Безобразие! Беседовать с вами он теперь уже не будет. Письмо передано руководству Госплана для рассмотрения и принятия решения.
- Я звонила вам в семь часов вечера, а телефон в квартире испорчен, - попыталась я объяснить.
- Больше не звоните. Обращайтесь в Госплан по такому-то телефону, - и секретарь Берии бросил трубку.
Собираясь в Госплан , я почему-то взяла не паспорт, как обычно, а партбилет, в котором не было отметки об уплате членских взносов за два месяца, проведенных мною в Москве. В бюро пропусков строгий лейтенант не захотел меня пропускать, считая такой партбилет недействительным. Долго разыскивали начальника бюро пропусков, в результате чего на заседание руководства Госплана я опоздала минут на пятнадцать. За длинным столом сидели десять рассерженных генералов. Под их взглядами у меня подкосились ноги. Несмотря на мои извинения, в доклад никто не хотел вникать, мои предложения отклонили. Оставалось утешать себя тем, что я сделала для сажевой промышленности все, что могла, но, вероятно, "королевство" мое распалось " других специалистов, болеющих за судьбу сажи, не оказалось.
авенягин уже сообщил в Норильск о необходимости прекратить строительство плиты под "старые" печи. Надо было готовиться к строительству современных коксовых батарей, заказывать Гипрококсу чертежи под их фундаменты с учетом особенностей местного грунта, словом, начинать все сначала. Не всем это пришлось по душе.
Пошли слухи, что это - вредительская акция. Один инженер из моей группы, которому я немало помогала, даже написал на меня донос: будто бы я с целью вредительства остановила строительство, в которое уже были вложены миллионы. И все-таки большинство людей открыто радовались, что "старье" строить не будут. А то, что в Норильске появился первый кандидат технических наук, вдохновляло не только приятелей, но и всех "технарей".
В Норильске была уже настоящая зима. Начались "черные пурги", когда бешеный ветер сшибает с ног пешеходов. Солнце показывалось все реже и реже, а вскоре исчезло совсем - до февраля. У меня был персональный транспорт - лошадка, запряженная в розвальни, она возила меня на работу и домой. Я ложилась в розвальни и укутывалась в тулуп с головой. Но днем с заводской площадки в заводоуправление приходилось ходить пешком не меньше трех километров. В пургу лучше всего было собираться в группы по нескольку человек и идти, держась друг за друга, закрыв лица шарфами.
Как-то на заводской площадке я сбилась с плотно утоптанной дорожки и провалилась в снег по плечи, буквально утонула в рыхлом снегу, как в болоте. Наверное, я выглядела смешно, но выбраться оказалось нелегко: я разгребала снег руками, нащупывая дорожку, и вылезла на нее, как на высокий берег. Работы постепенно разворачивались. Пришли необходимые чертежи, из Казахстана перевели известного коксовика Фелькина , которго сразу расконвоировали. Он был старше и опытнее меня, так что я во многом доверила ему руководство стройкой.
Летом сорок четвертого года в Норильск пришли баржи с заключенными. Среди них привезли и детей , осужденных по Указу о привлечении к уголовной ответственности с двенадцати лет. Чаще всего по этому указу осуждали за мелкие кражи, которые совершали голодные ребята. Их собрали в отдельный лагпункт, недалеко от Госстроя, почти в тундре. Там же содержали "урок" с небольшими сроками. Евгений как работник КВЧ ходил туда с газетой, иногда с разрешения начальника политотдела приносил книги. Возвращался всегда мрачный, подолгу молчал. Я очень хотела повидать несчастных ребят, и однажды муж взял меня с собой. На вахте дежурный офицер окинул меня неодобрительным взглядом, но не решился не пустить секретаря одной из парторганизаций Металлургстроя . При виде детей в лагерной одежде, с отрешенными печальными глазами сердце сжалось. Конечно, встречались и лихие ребята, которых соседи - "урки" приручали и обучали, но в основном это были обездоленные, осиротевшие дети. Ушла я оттуда разбитая и возмущенная. И так тяжело было видеть всю несправедливость лагерной жизни, а тут дети... Позже, уже в Москве, я как-то зашла по делам в районный суд и услышала, как разбирается дело тринадцатилетнего мальчика, укравшего у соседки бутылку подсолнечного масла. Мальчик и его мать сидели на скамье и плакали. Соседка, толстая женщина в сбившемся на бок шерстяном платке, упорно кричала, что мальчик - вор. Судья слушал, слушал ее вопли и наконец прервал: "Если суд признает его виновным в краже, то он он сядет в тюрьму или отправится в лагерь на несколько лет. Подумайте хорошенько, уверены ли вы, что он вор?" Тетка осеклась: "Я только хотела, чтоб его выдрали, как следует, чтоб не лез за чужим. А тюрьма... Может, он и не крал вовсе. Бутылку, может, я потеряла в очереди..." И заплакала сама. А потом отказалась от обвинения. Мальчика оправдали. Я была бесконечно благодарна судье за сердечность, за спасение подростка от страшной участи тех, кого я видела в лагере.
Не менее тяжелые переживания у "вольных", в том числе и у меня, вызвало прибытие транспорта каторжан - "изменников родины", тех, кто попал в плен или остался на оккупированной территории. Среди каторжан, имевших сроки больше пятнадцати лет, были офицеры, разведчики, например, известный поэт Давид Кугультинов , Герои Советского Союза. Этим людям, потерявшим имена и фамилии, оставили только номер на спине и обязанность выполнять самые тяжелые работы. Раньше каторжане работали только на Кайеркане . Теперь же их привезли очень много и разместили в лагпунктах вблизи города. Это были бесправные из бесправных. Говорят, что в конце сороковых один из Героев Советского Союза организовал восстание, после которого некоторых участников расстреляли, но все-таки часть дел пересмотрели, и многие были освобождены.
В январе сорок пятого года у меня родился сын Боренька. Из-за пурги увезти меня с сыном из больницы, служившей и роддомом, муж смог только через десять дней. Днем за маленьким норильчанином смотрели мои старушки. Иногда, если не было сильного ветра, Шурик прогуливал брата в коляске, которую сделали и подарили мне металлургстроевцы. Ночами дежурила я. Но Боренька, бывало, орал беспрерывно и так неистово, что я не выдерживала и будила мужа, а сама тут же засыпала мертвым сном. Женя устраивал сына в выдвинутом ящике письменного стола и пытался что-то писать. Ничего, конечно, не получалось, но он не роптал. Он был полон надежд на возвращение в жизнь: в "Комсомолке" уже опубликовали больше десятка его заметок, а две из них - даже с его подписью. Неожиданно моя старенькая мама пошла работать в поликлинику, расположенную неподалеку. С ее больными ногами пройти туда через сугробы было трудно, и ее провожала санитарка. Врачом она была прекрасным. Слух о ней из нашего Горстроя дошел до "главной улицы", появились пациенты из центральной части города. Мама гордилась, что больные просили направить их к "старому врачу". Война подходила к концу. На заводской площадке дела шли неплохо, я спокойно растила ребенка.
Жизнь как-то устоялась, перестала быть "временной". Неожиданно Панюков и начальник политотдела Козловский пригласили Евгения и предложили ему сделать фильм о Норильске . Евгений взялся за сценарий. Панюков связался с Новосибирском, оттуда приехала съемочная группа, и началась работа над первым фильмом о закрытом городе Норильске. В марте вся группа, включая Женю, улетела в Новосибирск , где пробыла почти два месяца. Поэтому окончание войны мы праздновали порознь.
Девятое мая. Конец войны! Торжественно выступил Сталин. В громкоговорителях не смолкала праздничная, радостная музыка. У здания политотдела собрались на митинг все вольнонаемные и расконвоированные. Начальник политотдела полковник Козловский обратился к ним с волнующей речью. В магазинах продавали праздничный паек, в лагпунктах приготовили праздничный обед. Танцевать на снегу было трудновато, но это никого не останавливало, все шумели, пели, целовались. Как жаль, что Евгения не было с нами! После митинга вся литературная братия Норильска дружной компанией пошла отмечать праздник к нам на квартиру. Мы пели, сочиняли стихи, вспоминали прежние довоенные дни. Фронтовики рассказывали о своих трудных днях и ночах. В июне приехал Женя, привез с собой фильм. Мы с Мишей Соломоновым пошли встречать его, хотя свистела и бушевала белая пурга - вьюга при ясном дне. В Доме ИТР Женю ждала вся элита города, чтобы сразу же посмотреть фильм. Просмотр сопровождался восторженными аплодисментами. Женя стал очень популярен в городе. Через год вышла его первая книга о Норильске "Северное сияние" . В ней рассказывалось об истории города, об организаторской деятельности Завенягина, о трудовых подвигах людей. Конечно, все в пределах разрешенного, без уточнения, что подавляющее большинство работавших здесь - заключенные . Успехи фильма и книги, хотя и в довольно узком кругу читателей и зрителей, придали ему новые силы, и он всерьез стал думать о возвращении в более солидную газету. Наверное, присущий ему оптимизм и спас его в лагерях на Беломорканале. Для меня Норильск стал неинтересен. О строительстве завода искусственного жидкого топлива никто в управлении комбината уже не думал. Похоже, что и А.П. охладел к этому проекту: в мирное время проще завезти топливо, чем строить дорогостоящий завод. Даже в тех сибирских городах, куда по железной дороге несложно было доставить демонтированные немецкие заводы, их не стали собирать - что уж говорить о Норильске. На строящемся Коксохиме вполне справлялся с работой Фелькин . К тому же мне с трудом удавалось совмещать кормление ребенка по часам и работу на заводе, куда я вернулась, когда Боре было всего шесть недель. И я решилась. Написала Завенягину письмо, обрисовала положение, а в заключении попросила при отсутствии перспектив развития этого направления в Норильске разрешить вернуться в Москву всей моей семье. Я предвидела, что А.П., очень ревниво относившийся к Норильску, будет недоволен, но все же рискнула... Довольно быстро пришел ответ - телеграмма, в которой А.П. подписал разрешение на въезд в Москву всем, в том числе и Евгению Рябчикову , несмотря на то, что тот, как бывший осужденный по КРД, был такого права в принципе лишен. Получив эту телеграмму в управлении комбината, я в первый момент даже растерялась - так быстро и так полно сбывались мои надежды! Новый главный инженер B.C. Зверев удивленно посмотрел на меня: Вы что, не хотите уезжать?" Я просто ошеломлена. Думала, все затянется, и была почти уверена, что мужа не пустят в Москву. Спасибо не только Авраамию Павловичу, но и вам, что сразу же передали телеграмму. Вы поможете нам уехать? - Я буду оформлять увольнение и собираться в дорогу. Оторопел и Женя. Теперь он стал с тревогой думать, как его встретит прежде закрытая для него Москва, как все сложится с работой?
Мы стали лихорадочно собираться. За три года житья в Норильске мы понемногу обросли бытом: появилась какая-то посуда, кастрюли, примусы, белье и прочее. В московской квартире ничего такого уже не осталось " только кое-что из мебели. Продукты начали экономить почти сразу после рождения Бори. Вместо чемоданов для всего этого груза нам сделали большие деревянные ящики-сундуки. Тепло простились с моим заместителем Фелькиным, проектной группой и многими другими вольными и "невольными" товарищами, с которыми вместе работали, встречались домами, переживали трудности и наши небольшие успехи. Одни завидовали нам, другие, наоборот, считали, что пока не кончилась война на Востоке, "на материке" прожить с семьей будет труднее, лучше обождать. А мы слушали и собирались в дорогу. Женя распрощался со своими литературными и газетными собратьями, уволился, получив хорошую характеристику от политотдела, и мы двинулись в путь. Женины приятели-лагерники помогли перетащить и погрузить объемистый багаж в игрушечный вагончик той самой узкоколейки, по которой мы когда-то приехали в Норильск. В Дудинке сели на "Диксон" , американский грузовой корабль типа "Либерти", полученный по ленд-лизу. Отношение к этим судам было недоверчивым: они были полностью сварными, то есть очень жесткими, поэтому плохо переносили резкие температурные перепады или сильные удары. Грузчиками руководил зек - поэт Зелик Штейман , приятель Жени, переведенный в Дудинку с более легких работ в Норильске за какие-то дерзкие выступления. Он со своей бригадой погрузил наш багаж на катер, а с катера поднял корабельной стрелой на борт "Диксона". С ними работал и Женя, а мне досталась миссия не легке - перевести на корабль двух старушек и восьмимесячного Бореньку.
Палуба корабля с пустыми, еще не загруженными норильским металлом и углем трюмами, возвышалась над морем метров на тридцать. Для перехода на палубу с причала была перекинута доска без поручней, довольно широкая. По ней надо было пройти всего метра три, но на высоте восьмиэтажного дома над морем. Я медленно пошла по ней, стараясь не смотреть вниз, а у края палубы меня подхватил матрос, он же перевел маму. А Нюся несла на руках закутанного Борю. Ступив на доску, она в страхе отступила назад. Спасибо матросу, который взял малыша и помог Нюсе перейти на палубу. А ведь в Москве мои старушки даже на метро никуда не ездили - боялись эскалаторов! Палуба была забита норильчанами, главным образом, семьями эвакуированных из разных городов европейской части страны. Штейман договорился с капитаном, и тот разместил маму с Шуриком в своей довольно комфортабельной каюте, а Женю, Борю, Нюсю и меня - в лазарете, где на одну из подвесных коек положили малыша, на второй мы с Нюсей спали по очереди, а Женя устроился на ящиках. Остальные пассажиры приютились в каютах экипажа и в коридорах. Расплачивались за места продуктами, поскольку на Севере кормили лучше, чем даже на кораблях. Мы включили капитана в число своих "едоков". До Диксона доплыли сравнительно быстро, но простояли на рейде семь суток из-за сильного шторма. Когда он более или менее стих, вышли в Карское море. Волны захлестывали палубу, почти всех укачало, зато малыш спал отлично. Вблизи Новой Земли, в проливе Юшар (Югорский шар) , капитан предупредил, чтобы спали не раздеваясь и в любой момент были готовы прыгать за борт, так как пролив "нафарширован" минами, нашими и немецкими. Но мы понимали, что если нарвемся на мину, то шансов на спасение практически нет: вода ледяная, вокруг лишь вечные льды, на берегах никакого жилья. К носу корабля был прикреплен уловитель мин - параван. Не знаю, помог ли он, но мы благополучно миновали Юшар. Наконец вошли в Мурманский порт, тепло простились с капитаном и пошли искать грузчиков - здесь уже не было приятелей мужа. Добравшись до вокзала, стали ждать поезда. Переночевали на полу в комнате матери и ребенка, а через сутки, благодаря правительственной телеграмме Завенягина, пробились за билетами, а затем и в поезд. Как и тот, на котором мы когда-то уезжали из Москвы, он состоял из пригородных вагонов с разбитыми окнами. Хорошо, что в сентябре север еще не проявил свой нрав. Благодаря магическому действию махорки и водки проводники пустили нас в единственный классный вагон, в котором отогревались и сами. Борины пеленки приходилось сушить на себе.
В Москве мы попали как будто в другой мир. Живя в Норильске, мы, конечно, знали о событиях, происходящих на "материке", но это было где- то далеко. В Москве же все виделось иначе: опустевший город, множество полуразрушенных зданий (деревянные - растаскивали на дрова); почти не видно гражданских, а те, кто есть, плохо одеты; очереди в магазинах с разбитыми витринами. Теперь мы более четко осознали, что с городом и страной сделала война. Предстояло начинать новую жизнь на старом месте. Прежде всего, надо было привести в порядок жилье. Комнаты оказались в ужасном состоянии: протекла крыша, обвалился потолок, не уцелело ни единой лампочки, на полу, не мытом несколько лет, грязи было не меньше, чем на улице. Едва сняв пальто, мы с Женей принялись отмывать квартиру от грязи. Из соседей пока были только кондукторша с дочкой и сыном- инвалидом войны да инженер-авиаконструктор, дети и жена которого еще не вернулись из эвакуации. Прописка семьи в нашей старой квартире прошла успешно. Управдом долго вертел в руках паспорт Евгения и телеграмму Завенягина. Потом пробурчал: "В милицию на прописку пусть товарищ Рябчиков пойдет вместе со мной". На всякий случай с ними пошла и я: ведь могли возникнуть вопросы о том, почему Рябчиков включен в правительственную телеграмму и почему у всех членов семьи разные фамилии. Действительно, Шурик носил фамилию отца, Нюся, естественно, - свою, а тут еще Рябчиковы - бывший зек с сыном. Однако с телеграммой от замнаркома внутренних дел в милиции не считаться не могли. Прописку, хотя неохотно и с большими сомнениями, все же разрешили. На следующий день Женя пошел в редакцию "Комсомолки" . И главный редактор Б.С. Бурков , и его заместитель Ю.А. Жуков дружески встретили своего бывшего сотрудника. Женя показал им телеграмму. Текст ее позволял надеяться, что Женю примут в газету, но, конечно, не сразу, вопрос необходимо было согласовать с ЦК . А пока, сказали ему, - пиши! В то время отделом пропаганды ЦК заведовал Сатюков , хорошо знавший Евгения еще по Нижнему Новгороду и уважительно относившийся к его корреспондентской работе в "Комсомолке". Женя позвонил ему, и Сатюков назначил встречу на бульваре у памятника героям Плевны. Встреча была дружеской. Вспоминали юность, работу в газете, Женя с восхищением говорил о Норильске, о трудовом подвиге норильчан, а о лагерной жизни молчал. Через несколько дней Бурков принял Евгения на должность корреспондента "Комсомолки", где он проработал после этого девять лет.
Заполярная правда, 13.04 - 30.05 1990