— Берестяная лямка по сей день снится, — рассказывает Николай Васильевич Брюханов, ходивший в 20-е годы по тунгусским берегам бурлаком. — Девятый десяток рассыпал по земле, а радикулитов не ведал, может, родимая и помогла. В Сибири мы не бурлаками, а лямщиками звались. Шибко потом исходились, когда груз против течения волокли. Баржу ведем, а сами песни по тайге гоняем. То “Во саду при долине” или “Скрылось солнце за степью” спеваем, либо “Ланцова” затянем, или жалостную — “Погорела мать-Москва”. Вроде бы силушки и прибавится. За день до двадцати верст проходили.
С детства у Николая
Брюханова страсть к речному делу. Родился он на
небольшом островке Тургенев на Ангаре, в деревне
Заимка. Да в детях побыл недолго: в девятнадцатом
году беглые колчаковцы закололи отца и бросили в
реку. Девятилетний парнишка за мужика в доме
остался. Сам не больше пима, а волочугу сена
перевертывал. Повзрослел, тогда в бурлаки и
подался.
Хитро прищурившись, Николай Васильевич продолжает:
— Один из лямщиков говорит- в деревне Пашино девка ладная есть — Власа Егорыча дочка. Могу познакомить.
Николай в красную косоворотку обрядился, гармонь взял. И за полторы сотни километров поехал знакомиться: с невестами в тех краях не густо было.
— Раиска мне сразу приглянулась, — подмигивает Николай Васильевич, — полнокровная, грудь под батистовой кофтой собольком гуляет, лицо свежее, коса упругая. Самовар поставила, водочки налила, весь вечер пела и плясала.
Стали готовиться к свадьбе: сходили в тайгу за дичью, родные наварили крепкого пива. И гуляли деревней неделю.
После женитьбы “лоцманил” Брюханов на стосильном катере “Эвенкия”: водил кораблик по Подкаменной Тунгуске до факторий “Сталинская” и “Таимба”. Дом в Байките _построил. и на божий свет сынок Леня появился.
Десять навигаций провожал Брюханов енисейские караваны по маршруту Байкит — Ванавара.
А в августе 1938-го Брюханова арестовали.
-Не чуял я нутром, какую дьявол злую шутку затевал, — горько усмехается старый речник. — Ползли же по Ангаре слухи про аресты! Сначала тесть, а потом и братовья пострадали Тут и моя очередь настала. Шли мы как-то на теплоходе “Байкит”. Гляжу: уполномоченный В. М. Князев на лодке навстречу гребет... И предъявляет ордер на арест. Капитан наш, Кочажков, возмущаться стал, но милиционер пояснил, что в районе разберутся. Так и попали мы — В.Ф.Голубев, Н.И.Столбиков и я - в камеру предварительного следствия, где шестьдесят арестованных водников находились, а уполномоченные с обнаженными наганами в бдительность поигрывали.
Раиса Власовна, жена Брюханова, дополняет:
— В дом ночью милиционер Бакланов приходил, дверь с крючка сорвал, углы обшарил, пистолетом стращал.
— Нас, горемык, прибавлялось, — продолжал рассказ Брюханов. — С факторий более полусотни эвенков привезли...
В сентябре загнали узников на две илимки и катером вывезли в устье Подкаменной Тунгуски, а там в Красноярск отправили.
Городская, екатерининских времен, тюрьма была настоящим адом. В камеры, рассчитанные на десяток мест, набили, по полусотне человек.
Молодой следователь потребовал у Брюханова рассказать про контрреволюционную и шпионскую деятельность.
— Я онемел. Гляжу: перед ним листок с вопросами и ответами, и стал он мне их зачитывать: “Подследственный, что сделаете, если начнется с Германией война?”.
— “Возьму вербованную силу и пойду на Москву — сместить Советскую власть”.
— “Где достанете оружие?”
— “У нас район охотничий”. В заключение следователь пригрозил: “Если скажешь, нечисть, что стенка белая, я все равно напишу: “черная”...
Шибко эвенков было жалко. Там своя “вражья группа” подобралась. Наивные, словно дети малые, они все время повторяли: “Советская власть — хорошая власть...”. В тайгу на охоту просились. Нам стало известно, что их обвинили в контрреволюции, якобы восстание готовили, коммунистов в Эвенкии перестрелять задумали. Из шестидесяти человек половину приговорили к расстрелу, остальным по десять лет отрядили. Эвенки на "кассацию" подавать не стали: писать они не умели и русский язык с трудом понимали. Защитник послал прошение в Москву Калинину. Ходило оно семьдесят два дня. Михаил Иванович расстрел отменил, но из эвенков единицы в живых остались. Почти все голодной смертью поумирали. Тюремная пища им не шла, а мяса, свежей рыбы не давали. Сильно бедняги животами маялись — иссохли все...
Суд прошел быстро. Брюханова признали виновным по 58й статье и определили: десять лет лишения свободы и пять лет ссылки.
...Николай Васильевич легонько перебирает клавиши “тальяночки”. Супруга его тягуче выводит мелодию:
“Будь проклята ты, Колыма, что названа чудной планетой. Сойдешь поневоле с ума: обратно возврата уж - нету...”.
— Пускай кучу золота к ногам положат — обойду, не взглянув, — произносит Николай Васильевич. — На Колыме люди золото добывали, а гибли от холода и голода. Зимой прижимало до семидесяти градусов, а бараки фанерные. Охранники кричали: “Пошевеливайтесь, скоты, не то по вашим костям погуляем!”. Кто замешкается, им: “Ты замерз? Сейчас разогреешься...”. И заталкивали несчастному за пазуху заледенелые кайлы. “Саботируешь, сволочь! Раздеться донага, встать на край ямы!”. Раздается команда: “Огонь!”. И нет человека.
Чар-Урья звалась долиной смерти. В феврале тридцать" девятого года восемь тысяч заключенных пригнали сюда этапом. К маю их насчитывалось не более двух тысяч. Снег растаял, а траве с цветами пробиться некуда — все людскими телами уложено... Привезли две цистерны бензина и сожгли следы преступления...
—"Ой, край! — восклицает Раиса Власовна. — Когда семью порушили, меня со света сживать начали Кому пожалуешься? Правда наша будто в прорубь ушла... Мы — шесть семей горемычных — сложились, наняли большую лодку-илимку и лошаденку. И поплыли вверх по течению. С трудом добрались до фактории Усть-Камо; ждали, пока река замерзнет, и отправились пешком по Ангаре в отчие края...
Шесть дней двигались ходоки до Проспихино. В поселке их сторонились. Кругом лозунги висели: “Смерть врагам народа!”, “Будь осмотрителен — враг рядом!” То и дело кидали упреки: “Наши мужья на фронте, а ваши ловкачи харчи дармовые хлебают...”.
— Вот в какую глупую жестокость уходили люди,— вздыхает Раиса Власовна. — Дитю нашему тоже лиха досталось. Даже учителя в школе воспитывали к нему отчуждение. Закончил Леонид десятилетку, попросился в Иркутское военное училище. Сначала его не приняли, но начальник училища отстоял.
Оставшиеся в живых “враги народа” на долгие годы лишались переписки со своими близкими. За десять лет лишь один раз согрела Раису Власовну крошечная записка на папиросной бумажке. Она пришла тайком. доброй почтой. К было в ней всего три слова: “Жив. Здоров. Коля”. Какой же счастливой была Раиса Власовна, когда пришло письмо от мужа с известием, что она может приехать к нему и что им разрешено жить вместе. Мигом собралась. От заимки до Красноярска катером плыла. Потом самолетом летела до Хабаровска. Оттуда по железной дороге добралась до Владивостока, а там — ив Находку, где 22 дня ждала оказии. Подвернулся грузовой пароход, добрый капитан доставил до самой бухты Нагаева. Там и разыскала мужа.
— Гляжу, бежит мой сокол в черной ношеной телогрейке. Худой, щек словно и не было Заголосила я, припав через одиннадцать лет к мужниной груди..
Только в пятьдесят восьмом году Брюхановы выбрались в Красноярск. На заработанные деньги купили сруб, стали обживаться.
Николаю Васильевичу пришла повестка. Принял его прокурор, выдал справку о реабилитации, пояснив, что государство выплатит ему компенсацию в две с половиной тысячи рублей (старыми деньгами)...
Николай Васильевич и сейчас работает на реке: почти четверть века — на лодочной станции. В сторожке он повесил большой фотопортрет Ленина.
Частенько беседую с Ильичом. Он все удивляется: “Какой же ты, товарищ Брюханов, контрреволюционер?! Малограмотный, безобидный. С малолетства работал, всю жизнь лямку тянул...”.
Вероника АНУФРИЕВА.
Красноярск.Сибирская газета 18 07-13.05.90