В МУЗЕЕ время, кажется, остановлено, втиснуто в рамки фотографий, строки документов. Но нет — даже здесь оно стремительно течет, меняя наши залы, меняя мае самих. Давно ли в городском музее открывали мы первую скромную выставку «История без ретуши», монтировали первоначальную экспозицию «Восстанавливая истину", разбирали первые две сотни фамилий картотеки репрессированных!
Прошел всего год, и границы наших знаний о Норильлаге значительно расширились. Письма со всех концов Союза, интереснейшие архивы фотографий ж документов, которыми обогатился в последнее время музей, живые воспоминания бывших узников Норильлага — все это составляющие нашей работы. Они помогают вести экскурсии, читать лекции — полно, подробно, с яркими примерами.
Много новых впечатлений оставили о себе впервые прошедшая у нас неделя памяти узников Норипьпага, приезд гостей — каждый из них оказался человеком сложной и интересной судьбы. Личностью.
Уже после недели памяти в городской музей все шли и шли бывшие невольники Норильлага, их родные, близкие. Некоторые обращались за советом или помощью, большинство же просто приходили рассказать о своей жизни. Намолчавшись за долгие годы наедине с бедой, они искали у нас понимания и сочувствия и находили. Больно все это рассказывать. Горько слушать. Но знать необходимо.
Василий Федорович Яковлев до войны работал в Харькове на заводе. Жил как все: окончил школу-восьмилетку, в 1936 году восемнадцатилетним вступил в комсомол, через два года был призван в армию. Считал, что ему повезло; попал в ВВС Тихоокеанского флота, в первую Дальневосточную армию. Дальше — война.
На долгой этой войне старший сержант противотанкового истребительного батальона Яковлев был ранен и контужен. Прошел пол-Европы. В 1946 году его корпус стоял в Австрии, неподалеку от Вены. Вот здесь с фронтовика сорвали награды, назвав пособником фашизма, и арестовали. За что же?
— За то, что задал вопрос на политзанятии, — объясняет Василий Федорович. — Вышло так; товарищ мой, смотрю, письмо читает от матери с Украины, такой сидит расстроенный — голод на родине, неурожай. Тут я и удивился: как же так, родные наши голодают, а мы — в газете только что, перед занятием, прочитал — безвозмездную помощь зерном оказываем Франции и Италии, сотни тысяч тонн кукурузы им отправляем. Решил спросить: зачем же другим отдаем зерно, когда оно самим нужнее?
Суд «тройки» был скорым: за антисоветскую агитацию (статья 58, п. 10) дали семь лет лагерей и три года поражения в правах. Отправили в Норрильск. Выжить 10-м лагпункте, работая на руднике открытых работ, а потом — в особо-рёжимном лагере, строившем медный завод, было ничуть не легче, чем уцелеть в крошеве войны, скажем, истребителю танков в битве на Орловско-Курской дуге. Но выдержал солдат — работа спасала.
Был электриком и электросварщиком, монтировал подстанции, английские мостовые краны, контрольно-измерительные приборы на медном заводе, аноды загружал. Словом, многое делал и заслужил отличной своей работой досрочное освобождение в 51-м. После этого еще трудился на заводе № 25, потом перебросили Яковлева на ремонт горного оборудования — там есть, где руки приложить: заправка долот, сварка, бензорезка...
Сейчас ветеран войны и труда получает пенсию по инвалидности, живет по-прежнему в Норильске. Поднял и в люди вывел пятерых детей, теперь уже внуки и внучки подрастают.
А вот реабилитации Василию Федоровичу пришлось ждать ровно 40 лет. Добился только в 1986 году: признали, наконец, что осужден незаконно: и напрасно томился в лагерях. Вернули фронтовику старые награды, вручили новые. Главное — перед всеми людьми, перед детьми и внуками сказали: простите, Василий Федорович…
...В
четырнадцать лет Андрей Любченко первый раз бежал с фашистского поезда,
увозившего молодежь в Германию. Еще через два года, когда немцы при отступлении
насильно угоняли в Германию семьи украинцев, ему удалось бежать вторично.
Укрывал его от немцев хозяин небольшого хутора в Старо-Самборском районе
Дрогобычской области Василий Данилович Куц. Принял как родного сына: живи,
говорит, скоро война кончится, тогда сможешь узнать о судьбе отца, матери,
брата, уехавших в том горьком эшелоне...
Сорок пять лет минуло со дня его побега. Умер, не дождавшись встречи с сыном, отец. А к матери, в Канаду, куда забросила ее в конце концов судьба, поехал Андрей Михайлович седым, 60-летним.
Трудной оказалась его судьба. Вместо немецкого концлагеря угодил в Норильлаг, а после — не имел не только права выезда за границу, но даже, улетая в отпуск, не знал, где будет ночевать: из-за особой пометки в паспорте его не принимали в гостиницах, поскольку эта запись значила — «101-й километр от крупных населенных пунктов». Так продол жалось до 1980 года и, казалось будет длиться еще...
Две женщины, как две звезды, освещали его жизнь любовью и надеждой, поддерживали веру в лучшее: из далекого далека — мама, а рядом —- жена Валюша. Сейчас он называет себя «новорожденным». Не потому, что 6 марта 1990 года ему исполнилось 62 года (он пенсионер, но еще работает), а потому, что узнал о долгожданной реабилитации: за отсутствием состава преступления отменен тот давний приговор.
— Я был арестован 12 января 1946 года в четыре часа утра — поднят с постели и привезен но внутреннюю тюрьму МГБ в Дрогобыч, — вспоминает Андрей Михайлович Любченко. — В дежурной комнате догола раздел» и обыскали. Найденный в кармане комсомольский билет разорвали а клочки у меня на глазах... С той минуты началась моя жизнь по тюремному расписанию. Для одних — подъем в шесть утра и отбой в 23 часа, а меня с 23 часов уводили на допрос, который длился, как правило, до утра. Дном спать запрещалось, за нарушение режиме надзиратель ставил на целый день у двери камеры, наблюдая в дверной глазок. Дважды меня опускали и подвал, где был карцер. Это высокая и узкая камера, без нар, даже без скамьи, с бетонным полом, постоянно мокрым, потому что в карцер периодически приводили девушку, тоже арестованную — протирать этот пол мокрой тряпкой. Вверху было окно без стекла (а время зимнее, январь-февраль). В полу и стенах были встроены железные цепи и кольца. Меня к ним, правда, не приковывали, и я ходил, как зверь в клетке, взад и вперед, пробуя согреться, ведь одежду — почти всю, а теплую особенно — перед карцером отбирали. В карцере я провел семь дней. Изредка но какое-то время ложился на студеный мокрый бетон и пытался заснуть. А ночью меня опять поднимали на допрос.
На допросах, связав руки и ноги, били нагайками и ногами, иногда двое, а иногда и четверо следователей. Как-то раз днем привели меня к подполковнику контрразведки «Смерш» Морозу, после беседы с ним долго кашлял кровью.
Потом, после очередного допроса, меня поместили в бокс размером 50 на 50 сантиметров, где я простоял одиннадцать суток, именно так — дном стоял, а ночью — вновь на допрос. В боксе у меня опухли ноги. Когда надзиратель открывал дверь, я падал на пол, не мог идти.
Все без исключения следователи требовали только одного — подписать протокол, где сказано, что я — оуновец и участник УПА — Украинской патриотической армии, Допросы продолжались уже четыре месяца. Я устал от мучений и пыток, и на очередном ночном допросе сказал своему тирану-следователю, капитану Н. Н. Чернышову: «Подпишу всё, что вам надо».
Так я стал «изменником Родины, враждебно настроенным к Советской власти», за что Военный трибунал войск МВД Дрогобычской области осудил меня на 10 лет исправительно- трудовых работ. На суде прокурор даже потребовал, чтоб мне дали 15 лет, когда я заявил, что меня били и вынудили подписать протокол в присутствии этого же прокурора, — а так оно в действительности и было.
Мои странствия по тюрьмам и пересылкам закончились отправкой в Норильлаг 12 августа 1946 года. Везли из Красноярска в Дудинку на пароходе «Сталин». В дороге у меня началась цинга. Открылись гнойные язвы на коленях, локтях, ягодицах, каждое движение причиняло мучительную боль. Поэтому в Норильлаге я попал прежде всего в стационар, где заключенные-врачи за месяц вылечили меня.
Работать начал в третьем железнодорожном лаготделении, строил тушильную башню аглофабрики и другие объекты, в основном все вручную —то киркой, то лопатой.
В конце 1948 года «врагов народа» и «изменников Родины», осужденных только по 58-й статье, собрали в горлаги (так в тексте – ред. сайта). Я попал в 4-й . Это был концлагерь с особым режимом, где называли нас только по номерам (высота букв и номера на спине — 120 мм), мой номер был Н-908.
Всех нас направили на строительство медного завода. Я начинал землекопом, рыл траншеи под шихтовый корпус, прорабом был здесь М. С. Кравец (впоследствии — начальник управления строительства). Работал я бетонщиком, каменщиком на строительстве второй дымососной трубы в знаменитой бригада Фикса, потом электросварщиком на монтаже металлоконструкций плавильного цеха (руководил монтажом всего оборудования прораб М. Бурмакин — тоже заключенный).
Это была действительно ударная стройка, только не комсомольская, как писали
газеты, а наша. В первых числах июля 1949 года мы ставили первую колонну
плавильного цеха, а к 70-летию «отца всех народов» выдали первую черновую медь.
Нас после окончания всех строительных и монтажных работ перевели в службу
эксплуатации, и стали
мы металлургами. Смена мастера Аверина, а точней—именно наша бригада — выдавала
первую плавку 21 декабря. Я работал на первом и втором конвертерах.
Не обошлось в этот день без ЧП. При заливке рюмки ковша произошел взрыв и выброс жидкого металла, он дошел до кабины мостового крана, где находилось начальство — В. С. Зверев, В. И. Полтава и другие. Правда, пострадал только крановщик, получил небольшие ожоги. Забегали в поисках «диверсантов» охранники. А причина взрыва была в том, что рюмку притащили с мороза и не прогрели...
С весны 1950 года нас перевели на строительство города. Я снова стал землекопом— рыл котлованы под фундамент дома № 48 (сейчас техническая библиотека), глубина их — от 12 до 16 метров. Грунт вручную выбрасывали из котлована — с полки на полку, или тянули наверх с помощью воротка. Руководил этой стройкой заключенный инженер С. М. Бигель.
«Своими» я считаю и те дома, в которых сейчас разместились ателье «Норильчанка», Дом пионеров, магазины «Талнах» и «Енисей» — при их возведении я работал каменщиком.
Главный проспект Норильска только начинался. С левой его стороны на правую строители тогда переходили по воздушному мосту на четырехметровых столбах типа арки, он был весь окутан колючей проволокой.
Довелось строить городскую баню и дом, где «Жарки», — тут я вновь попал в бригаду Фикса. Начальником участка у нас был Л. И. Рудминский, а прорабом — японец Марикава. очень грамотный инженер, требовательный и аккуратный. Интересно, что этот дом возводили по-особому: до четвертого этажа — с наружных лесов, а не как обычно — с внутренних, потому что не оказалось в наличии анкерных балок для перекрытия этажей. Их установили потом, когда подвезли. Благодаря такому решению проблемы выиграли время на кладке и сдали дом в срок — к 7 ноября.
В апреле 1954 года вышел указ о досрочном освобождении тех, кто был осужден несовершеннолетним. Указ коснулся и меня, я был освобожден (правда, в 1955 году задержан на полгода лишь за то, что заместитель начальника ла геря Дюльдин назвал меня нарушителем режима, спутав с другим заключенным).
И вот — реабилитирован 15 августа 1989 года.
На снимке: А. М. Любченко.
Павел Варламович Петрук был арестован 21 августа 1951 года в Запорожье. До ареста работал бетонщиком в «Запорожалюминстрое». Видел, как наши советские машины ЗИС-5 и ЗИС-150, которые привозили бетон, часто ломались прямо на глазах, в то же время американские и другие трофейные машины работали безотказно. Однажды перед товарищами высказался: «Все же американская и немецкая техника выносливее нашей». Это и стало поводом для ареста. Павел Варламович пишет:
«...Мне и товарищам было предъявлено обвинение в том, что я возводил клевету на советскую действительность; восхвалял иностранную технику и капиталистический строй. А поскольку я и другие были родом с Западной Украины, то решили обвинить нас заодно и в создании подпольной националистической организации, ставившей целью свержение Советской власти и провозглашение самостийной Украины. После девятимесячного пребывания в Запорожской контрразведке я «добровольно» подписал не только эти
обвинения, но и то, что «планировал убийство Сталина». Надеялся, что на суде разберутся. Но Военный трибунал меня вообще слушать не стал, а сразу зачитал приговор: статья 54, пункты 1-а, 8 и 20; попытка террора на почве измены Родине, срок — 25 лет и 5 лет поражения в правах. И даже -— без права обжалования приговора.
В конце августа 1952 года нас, две тысячи человек из Красноярской пересылки, набили в баржу и повезли на Север. В барже — трехъярусные нары, но в один слой на них люди не помещались, потому набили нас в два слоя: сначала одни лежали внизу, другие - сверху, а потом менялись местами. Все люки и щели были задраены, в трюме невыносимая духота. В дорогу выдали еду сухим пайком — сухари и десять ржавых селедок — на десять суток Вместо положенных 30 граммов мяса — сушеная рыба, тоже соленая. Поэтому 250-литровая бочка воды в трюме быстро опустела. Надеялись, что нальют свежей воды, благо что она была рядом — мы слышали ее шум за бортом. Трое суток мы просили, умоляли дать нам воды, но никто из конвоя не реагировал. Порой через люк лились струйки и наверху раздавался хохот… Лишь на четвертые сутки дали воды. Через десять дней кончились пайки, и ещё трое суток мы плыли уже без пищи и воды.
В Дудинке нас принял местный конвой. Лучше ли прежнего? Было очень холодно, местами лежал снег. И на дороге, где мы стояли, пока шла перекличка и обыск, тоже лежало немного снега пополам с мазутом. Уже прозвучала команда: «Шаг влево...». В это время один из заключенных наклонился, схватил рукой комочек снега и проглотил его. Один из охранников это заметил, подошел к начальнику конвоя и показал: «Вот этот гад ел снег...». Начальник подошел и скомандовал: «А ну, самурай косоглазый, выходи!». (Это был японский военнопленный). Японец вышел из строя.
Ложись, ешь снег!
Тот жадно начал хватать снег. Я стоял рядом, и тоже изнывая от жажды, завидовал японцу: ему разрешили такую малость — снегу наесться...
Японец жестом показал — все, наелся. Он хотел подняться. Но начальник ударом приклада в шею свалил его и закричал:
—- Ешь, гад!
Тот через силу съел еще немного, а дальше стал просить, мол, не могу больше, начальник. Тогда начальник принялся пинать и топтать его, пока японец не затих. «Взять его! » — приказал он нам. Мы подняли несчастного за руки и за ноги и по команде «бегом» побежали к ждущему нас поезду.
Позже в Норильске я узнал, что японец так и не отошёл от побоев и через месяц умер в лагерной больнице на 5-м лагпункте. Оказалось, в прошлом он был директором музыкального училища в Киото, служил з Квантунской армии интендантом полка...».
Материалы подготовлены к печати А. МАКАРОВОЙ.
Заполярная правда 18.05.1990