В журнале “Социологические исследования” как-то был опубликован список авторов, чьи книги пользовались у нас во второй половине 80-х наибольшей популярностью. В этом списке 65 имен, в том числе А. Ахматова, М. Булгаков, Б. Окуджава, В. Пикуль, Ж. Санд, Г. Маркес и др. А между Ж. Сименоном и Б. Споком стоит С. Снегов — известный фантаст, бывший норильский “каторжник”...
Сергею
Александровичу Снегову недавно исполнилось
семьдесят девять. Шестьдесят два плюс семнадцать
норильских. На столе рабочего кабинета писателя
— томик Иммануила Канта и несколько папок. В
книге закладкой отмечена страница со словами:
"Две вещи наполняют душу всегда новым и все
более сильным удивлением.. это звездное небо надо
мной и моральный закон во мне...”. А в папках —
тщательно перепечатанные семь книг
стихотворений. Вот чего не ожидал! Первые
странички сверху помечены надписью и датой:
“Стихи, написанные за неимением бумаги на
листках предварительного обвинения. Лубянка. 11
июня 1936 года”. И название: “Признание”. Надо
понимать, не в любви... Читаю. И спрашиваю:
- Так ни в чем и не признались?
— Так ни в чем и не признался. Меня обвиняли в том, что я примыкаю к террористической группе, что выступаю с антисоветскими заявлениями.
- Сколько вам было лет?
— Я был арестован в тридцать шестом. В " тридцать втором закончил физико-математический факультет Одесского университета, потом немного преподавал в нем, переехал в Ленинград, начал работать на заводе "Пирометр” инженером-исследователем. Двадцати шести еще не было. Диссертацию готовил...
-С чего же началась дорога в Норильск?
Из Ленинграда привезли в: Москву. Здесь я побывал в именитых тюрьмах — на Лубянке, в Бутырках, Лефортове — свыше десятка месяцев. До Норильска было еще далеко. Прежде пришлось пройти Вологду, Соловки... Только в тридцать девятом году соловецким этапом по Севморпути отправили нас “трюмным грузом” и Дудинку. Нас - это тысячи полторы человек... Начальником Норильстроя и Норильлага был тогда известный всем Завенягин, имя которого носит сегодня Норильский комбинат.
— И улица, и площадь...
— Да, в городе все наполнено памятью о Завенягине: он как раз разворачивал строительство, на которое мы, этап за этапом, прибывали... Только за 39-й год прибыло тысяч десять, в основном инженеры, специалисты. Как мне помнится. Завенягин старался сам каждого инженера расспросить, побеседовать, сам указывал, куда направить. Но идеализировать “доброго начальника” не буду. В Норильске были и каторжные лаготделения, и расстрелы “по списку”, и...
— Что определили вам — кирку и лопату или по специальности?
— Сначала первое. Была создана бригада инженеров-землекопателей.
— Страшно было?
— Безнадежно. Хотите несколько строк 39-го? “В невылазной грязи телеги тонут. Из вязкой глины не извлечь кирки. Прорабы не командуют, а стонут. И пайки сверх возможного легки. В бараке вонь, и грязь, и дым. В газете висит таблица вынутых кубов. И парочка блатных творит в клозете нечистую трусливую любовь...”. Через месяц почти всех нас распределили по специальным объектам. Меня, в частности, — в опытный металлургический цех, которым командовала Ольга Николаевна Лукашевич, женщина очень известная и почитаемая в Норильске. Это она принесла начальству на ладошке первую маленькую пластинку полученного в лаборатории норильского никеля... В этом опытном цехе нас, заключенных, было человек двадцать. От знаменитых профессоров, знаменитых ученых до никому неизвестного физика Сергея Штейна, то есть меня...
Я был расконвоирован, когда Норильским комбинатом и лагерем командовал Шевченко. Он был кандидатом технических наук, полковником НКВД. Так что расконвоировал меня Шевченко как физик физика... А потом, в сорок пятом, я решил поработать в Норильске вольным, не хотелось начатую научную тему прерывать. И вольнонаемным специалистом пробыл до 51-го...
— А в 51-м?
— А в 51-м, спасибо, не дали новый срок, а только ссылку... Мы просто сдали свои паспорта и продолжали работать, где работали, лишенные, правда, всех гражданских прав и права выезда... Как шутили тогда, мы теряли свободу без отрыва от производства.
— Доставало нравственного здоровья шутить?
— А что оставалось? Меня привезли в Норильск, когда мне не исполнилось и тридцати. Все осталось там, в прошлой жизни: семья, книги, развлечения... А здесь — до жути тяжелая жизнь, интересная работа и товарищи, которые меня окружали:
Федоровский, Котульский, Урванцев, Моор... Эти имена хорошо известны. Моор в сорок втором году предсказал наличие алмазов в Якутии (сидя в лагере!). Теперь об этом уже забыли. Тогда мало кто верил, что у нас можно найти алмазы, а все же нашли там, где предсказал норильский зэк Моор... Что говорить! Лучшие специалисты страны были разбросаны по островам ГУЛАГа.
Должен сказать, что ни до, ни после Норильска я не встречал такого концентрированного сгустка умных мозгов в одном месте. Интеллигентов и просто талантливых людей.
Нас было в лагере несколько друзей, как водится, свой круг, группа товарищей. Кто в этот круг входил? Лева Гумилев, сын Анны Андреевны Ахматовой и Николая Степановича Гумилева, великих русских поэтов, сам блестящий поэт, отказавшийся от литературного поприща в пользу науки. “Одного Гумилева в русской литературе более чем достаточно...”, — говорил он, смеясь. Сейчас Лев Николаевич дважды доктор: исторических и географических наук, ученый с мировым именем. А Евгений Сигизмундович Рёйхман? Милый, молчаливый, интеллигентный инженер-мостовик. В свободное от строительства мостов время он написал и издал для души книжку о росписи дворцовых залов Версаля и о влиянии на них итальянского Возрождения... а мой близкий друг Виктор Петрович Красовский? Профессор, доктор экономических наук... Он был любимцем Бухарина и сидел, естественно, по этой причине. А после Норильска был семнадцать лет консультантом Алексея Николаевича Косыгина...
Сиживали в Заполярье и писатели. Жил, каторжно работал :и творил в Норильске .Алексей Николаевич Гарри. В молодости он был адъютантом Котовского, написал о нем книгу. Вернувшись после заключения на волю, издал повесть о Норильске — “Зайчик”, потом пьесу. Он рано скончался...
А с Левой Гумилевым мы составили “Словарь наиболее употребимых блатных слов и выражений” и даже написали научно-историческую работу на этом “иностранном языке”. Она называлась “История отпадения Нидерландов от Испании”... Чтобы у вас было представление, процитирую начало:
“В 1565 году по всей Голландии пошла параша, что Папа — антихрист. Голландцы начали шипеть на Папу и раскурочивать монастыри. Римская курия, обиженная за Пахана, подначила испанское правительство. Испанцы стали качать права — нахально тащили голландцев на исповедь, совали за святых чурки с глазами. Отказчиков сажали в кандей на трехсотку, отрицаловку пускали налево. По всей стране пошли шмоны и стук. Спешно стряпали липу. Гадильники ломились от случайной хевры. В проповедях свистели об аде и рае, в домах стоял жуткий звон. Граф Эгмонт на пару с графом Горном попали в непонятное, их по запарке замели, пришили дело и дали вышку...”.
— В 43-м Гумилев вырвался из лагеря на фронт. Вы остались “в зоне”. И тут самое время прозвучать вопросу о том, как физик Сергей Штейн стал писателем Сергеем Снеговым?
Стать писателем решил, когда меня переполнили норильские впечатления. Юношеские стихи не в счет. Говорить о людях, с которыми я столкнулся на этапах, с кем довелось сносить годы Норильлага, мог часами... Ну, в самом деле, вот только “вольные” руководители — Завенягин, Панюков, Зверев, Логинов, каждый из них — личность. Я даже думаю, пусть это и покажется парадоксальным, что все эти начальники Норильлага были в чем-то более зэками, чем мы... А еще были, разумеется, заключенные, ссыльные, освободившиеся, умершие, командированные надолго.. И мне захотелось рассказать о них, об их судьбах.
Захотелось рассказать о земле, от которой до полюса ближе, чем до железной дороги. О земле, на которой, несмотря ни на что, расцветало настоящее творчество— научное и техническое.
Рукопись первого своего романа я отправил Александру Трифоновичу Твардовскому в “Новый мир”. Шел 1952 год. Надежды опубликоваться не было никакой. Но вот получаю письмо от Сергея Сергеевича Смирнова, в котором он вместе с Твардовским сообщает, что правовое мое положение не имеет ничего общего с литературным процессом и они собираются печатать мой роман! Но им это, конечно, не удалось... Только когда я был освобожден из ссылки и в 1956 году полностью реабилитирован, эта моя первая большая вещь появилась в “Новом мире”. Редактором журнала был тогда Константин Симонов. Он мне сказал: “Давайте всех, кто у вас явно заключенные, назовем эвакуированными. Умные люди поймут, что к чему...”. Чтобы роман увидел свет, другого выхода не было. Так и сделали.
— И тогда физик Сергей Штейн окончательно стал литератором Сергеем Снеговым?
— Нет, я еще продолжая числиться по ведомству ученых, продолжал заниматься некоторыми проблемами разделения изотопов. Был даже назначен главным инженером дирекции несостоявшегося предприятия атомной промышленности... Подробности тут слишком сложные, дело кончилось тем, что Алексей Васильевич Логинов предупредил меня, что на время нужно бросить всякую науку, дабы не возбуждать подозрения, что я веду секретные исследования... Я ее и бросил, решив полностью посвятить жизнь литературе.
По заказу издательства написал повесть о зарубежных физиках. А когда она вышла, заказали книги о наших. Две из них вышли, две до сих пор ждут разрешения. Мне довелось встречаться со многими выдающимися физиками страны. Должности называть не буду, а некоторые имена назову: Яков Зельдович, главный теоретик нашей ядерной программы, Юрий Харитон, Андрей Сахаров, Георгий Флеров, Виктор Давиденко.
Обратился к научной фантастике. Мне хотелось написать то, чему никто не сможет возразить. Я собрал своих родственников и друзей и совершил с ними такое хулиганство: перенес их на пятьсот лет вперед... Так появился роман “Люди как боги”.
Была еще одна причина, почему я обратился к научной фантастике. Дело в том, что на Западе эта литература трагична. Она описывает наше будущее как царство монстров. Я же написал роман о светлом будущем человечества. Роман хорошо пошел, много раз переиздавался у нас, выдержал много зарубежных изданий: шесть раз переиздан в Германии, пять — в Японии. выходил в Польше, Венгрии. Болгарии, Испании, Франции... Отмечен литературной премией “Аэлита”.
— В одном интервью вы обмолвились, что написали десять килограммов книг…
— Разве? Я говорил двенадцать...
— Замечательно! Так о чем будет тринадцатый килограмм?
В прошлом году я снова побывал в Норильске, Сентиментальных воспоминаний, наверное, не получится...
— Что, изменилось с течением лет отношение к вашему заполярному городу?
— Ответ я уже дал в одном из своих белых стихотворений:
Я в этом городе страдал полжизни
и, может, лишь за то его люблю
Нет, не за то. Нельзя любить за зло,
нельзя благоговеть перед уродством
Он был моей тоской, моим уродством,
моею раною, моею грязью, мукой
моей души и черной кровью тела.
За это ненавидят. Ненавижу!
Безмерно ненавижу. И люблю!
Люблю безмерно, яростно, жестоко,
жестокою безмерною любовью —
вот так его люблю. За то, что он
свидетель мук. За то, что каждый камень
его домов и мостовых хранит
мои шаги, мои проклятья, стоны
и тихое отчаянье. За то,
что в нем оплеванный, забитый, жалкий,
я понял суть: есть в этом мире нечто,
что выше жизни, крепче смерти, слаще
любви, желанного успеха, — нечто
такое, без чего не стоит жить.
Вам это непонятно? Ну и что же?
Мне тоже непонятно. Только это
имеется. И, черт меня дери,
я знал его — вот это нечто — пил
до дна, как водку, ел его, как хлеб,
до крошки. И с презрением взирал
на тех, кто, хохоча, плевал мне в рожу,
мочился в душу мне Я был счастливей
Куда счастливей их! Мучитель
счастливым быть не может. Это было
в далеком городе. Проклятый город!
Любимый город...
Леонид ВИНОГРАДСКИЙ.
Калининград - Норильск
Сибирская газета N20, 21-27.05.90