По страницам воспоминаний крестьянского сына А. Е. Старовойтова, персонального пенсионера, члена партии с 1931 года, бывшего батрака, секретаря комсомольской ячейки, помощника библиотекаря, рабочего галошного цеха, слушателя Коммунистического института журналистики, сотрудника «Белорусской вестки», «Мошенского колхозника»» «Деффибрерщика», «Выше темпы!» и «Ломоносовца», красноармейца-одногодичника, «убийцы Кирова», соловчанина и норильчанина, шушенца и сахалинца, технического инспектора ЦК профсоюза рабочих лесной, бумажной и деревообрабатывающей промышленности, заместителя начальника отдела совнархоза, вернувшегося в Питер после 25-летнего отсутствия и ставшего счастливым дедом Юли, Ани, Иры, Гали, а также прадедом Юлиного сына.
«При строительстве
никелевого завода издавался с помощью местной многотиражки почти ежедневный
маленький печатный бюллетень... Думаю, изучение этого бюллетеня могло бы помочь
в работе ваших журналистов, а кому-то и защитить диссертацию.,. Весь материал
готовил я... Старовойтов Александр Ефимович, ветеран труда и партии. Ленинград».
(Из письма в Норильск),
Я САМ ДАВНО ПРАДЕД, НО И У МЕНЯ БЫЛ ДЕД. Звали его Михайло — крепостной человек. Жил он в Мстиславском уезде Витебской губернии: Молодой и здоровый, работал от темна до темна, умел делить все. Обрабатывал помещичью землю, шил, мастерил хомуты и сбрую, сани и повозки, заменял кузнеца. Такого холопа хозяин крепко держал в руках— ни шагу без позволения.
КОГДА ДЕДА НАДЕЛИЛИ ЗЕМЛЕЙ (С ВЫКУПОМ У ПОМЕЩИКА), ОН ЖЕНИЛСЯ. Сына-первенца нарек Ефимом. Тот подрос — помогал отцу, в селе был подпаском, проучился два года в школе, вовлекся в чтение. Какая- то барышня приметила его в церкви, на клиросе — хорошо пел. Настояла послать его в уездное училище и средства нашла.
Ефим вернулся в Долговичи возмужалым, назначили его учителем. Село большое, волостное, урядник, другие должностные лица — все честь по чести. Но и молодой учитель заметен: на скрипке играет, петь учеников учит, книжки с друзьями читает... Сделал первый выпуск — отдыхай, каникулы — и вдруг арест. И с друзьями, и с книжками — в тюрьму.
Через два года — под надзор. В школу — ии ногой, как и вообще из Долговичей. Запрещено. Пришлось идти к зажиточным крестьянам подрабатывать на хлеб и щи.
В церкви, на праздник, познакомился с девушкой-бесприданницей из соседнего села. Полюбили друг дружку. И сбежали. В Донбасс, на шахту» Учитель стал работать в ламповой, Надя — стирать белье. Тут Ефима нашел товарищ по тюрьме, член РСДРП, посоветовал шахту макеевскую бросить, а переехать в губернский город Екатеринослав.
Там я и увидел свет 17 июля 1940 года.
НАША КОМНАТА С ГЛИНЯНЫМ ПОЛОМ ОСВЕЩАЛАСЬ КЕРОСИНОВОЙ ЛАМПОЙ ИЛИ СВЕЧАМИ. Окно мазанки выходило на Голубиную улицу — широкую, песчаную, с угольным фонарем, который, по вечерам заправлял, а утром гасил специальный рабочий. По обе стороны тянулись разделенные на секции бараки. Жильцы встречались в центра улицы у водопроводной скважины.
Отец с матерью спали на кровати, мы. детвора, на сколоченных отцом нарах. Работал он на электростанции кочегаром, потом турбинистом. Мать отправляла меня к нему с едой: мы ого и по воскресеньям не всегда видели. В свободное время он обучал детей чтению и арифметике.
Помню, ночевал у вас неважно одетый мужчина. Мы его звали дядя Ваня. В последний раз я видел дядю Ваню возле городского театра, на пристани. Он что-то говорил, а когда закончил, рабочие подняли его на руки и понесли. А мы пошли досмой. Много лет спустя отец рассказал мне, что это был Г.И. Петрлвский, его товарищ по РСДПю Даже мать нтчего незнала.
Свершилась резолюция. Началась гражданская война. Школы были закрыты Хорошо, что отец приносил много книг. Ему удалось воспитать меня книгочеем.
Голод погнал нос к тетке в Белоруссию, По дороге отца, заболевшего, сняли с речного парохода. Потом он догнал нас. устроился на водокачке машинистом, а нам каждый месяц приносил деньги.
ИТАК, МЫ ЖИВЕМ В ДОЛГОВИЧАХ, НА РОДИНЕ ДЕДА И ОТЦА. Сняли старенькую курную хату с земляным полом и оконцами. Мать добывала хлеб шитьём-вязаньем, меня, старшего, отдала на хутор к зажиточному крестьянину батрачить. Тот сказал, что я слишком тощ, но за работой наберу силу и поправлюсь.
Хутор был большой, на три семьи: со старухой и двух сыновей в разделе. Все от мала до велика строго выполняли свою работу, особенно весной и осенью — днем и ночью. И я подчинился этому ритму, хоть нанимался как пастушок. Больше, никого не нанимали, чтобы не попасть в разряд кулаков,
Хозяйство завидное; все огорожено, «не выгон, а вход в центральную усадьбу», как говорил старик; дома, сараи для скота, большой сад, ягодник, пасека в 50 колод (ульев), луг, лес (тоже большой доход!) .
Я, как только подсохнет земля и зазеленеет луг, пас коров, телят, овец — до глубокой осени, а летом следил еще за лошадьми, отдыхающими после дневной работы. Мое же место для отдыха летом — сеновал, остальной год — «лавка», топчан с мешком соломы и подушка, набитая сеном.
Иногда молодые хозяйки подменяли пастушка, а меня заставляли помогать на пахоте, кормить-поить скот, ездить по дрова, молотить снопы, заготовлять лыко, плести лапти... Больше всего досталось мне, и оплеух тоже, когда пчелы заели годовалого теленка, свалившего несколько ульев.
Приходилось терпеть: я — батрак. В этой роли прошло больше пяти лет моей жизни.
ПРИМЕРНО В 1927 ГОДУ СЕЛЯНЕ ВЫДЕЛИЛИ НАМ ДВА ГЕКТАРА, и мы с матерью стали хозяйничать на своей земле — кое-чему я научился в батраках. Вечерами посещал сельскую библиотеку, занимался самообразованием. Вступил в комсомол, через год меня избрали секретарем, сдал экзамены за четырехлетку, стал рабселькором, был зачислен помощником библиотекаря в народный дом. А еще избрали в комитет крестьянской взаимопомощи. Жизнь била ключом.
В. 1929-м окончил передвижную партийно-комсомольскую школу и получил вызов из Ленинградского техникума печати. Но т. к. жить в чужом городе было не на что, пришлось сначала поработать на «Красном треугольнике».
Мое будущее ясным было назвать трудно. Сумею ли преодолеть языковой барьер? Над моей речью посмеивались, все это приходилось переносить, продолжая упорно работать над собой (экзамены, к удивлению, сдал на пятерки).
Попал я в. группу репортеров. Сами себя мы называли газетчиками, но ничего не умели, и немногим больше умели наши преподаватели. Благодаря вмешательству обкома техникум был преобразован в Коммунистический институт журналистики им. В. В. Воровского, появилась военная кафедра, повысили стипендии, уровень подготовки поднялся. По дню в неделю мы проводили на производстве для изучения технологии, а также газетной практики.
Закончился мой кандидатский стаж, начавшийся еще дома. Октябрьский райком принял меня в партию. Вскоре я уехал на практику в районную газету. Там, в «Мошенском колхознике», пришлось познакомиться с лесозаготовками — еще не знал, как это пригодится в жизни.
Осенью, до призыва в армию, «секретарил» в многотиражке бумажной фабрики, таким образом «повышая свою квалификацию» на стезе лесника и бумажника.
ИЗ КАЗАРМЫ НАШЕЙ РОТЫ СВЯЗНОЙ ПОМОЩНИКА КОМПОЛКА ПО ПОЛИТЧАСТИ «ДОСТАВИЛ» МЕНЯ В ШТАБ, к замполиту Ворогушину:
— Вам, красноармеец Старовойтов, поручается организовать полковую
многотиражку
«Выше темпы!».
Нашел типографию. Подобрал актив. Помогла окружная газета. Литкружок консультировал писатель. Писали мы в основном о лучших и отстающих. Газетой были довольны — получал благодарности от командования и «бюро коллектива ВКП(б) Н-ской части», иначе сказать — стрелкового полка.
В ноябре 1933-го старший политрук Старовойтов, демобилизовавшись, получил назначение на должность редактора многотиражки Госфарфорзавода.
Завод был за Невской заставой, небольшой, но заслуженный. И сегодня его продукция представлена в Эрмитаже. До революции он выполнял заказы царского двора, а при мне работали художественная и скульптурная лаборатории, делали битовую посуду и технический фарфор, изготовляли авто- и авиасвечи, искусственные зубы и глаза, обрабатывали кварц, стекло и т. д. Редакция представляла собой темную 6-метровую комнату, а редактора поселили, как и всех рабочих, без жилья, в подвальное помещение, оборудованное нарами. Ничего! Завком выдал талон на необходимые носильные вещи, а вместе с шинелью, фуражкой и кирзовыми сапогами сложился завидный гардероб.
В редколлегии оказалось много интересных людей — от Богданова, коммуниста с 1912 года, до Ефремова, впоследствии главного инженера (он-то и учил меня азам технологии). Особую помощь оказали скульптор Наталья Даиько и ее сестра, написавшая книгу о фарфоре «Китайский секрет».
Если в середине 30-х ленинградцы получили вдоволь дешевых чайных сервизов, всяких солонок-перечниц, то знайте, это была инициатива газеты. Полготовка книги об истории завода, начинай с Михайлы Васильевича — тоже наше дело, "Ломоносовка"
Мне по-прежнему хотелось учиться. Поступил на третий курс, м получил диплом вечернего отделения экономического института. Приняли меня в Промакадемию.
Поздней мочью второго декабря 1936 года разбудил звонок в дверь. Передо мной стоял молодой мужчина в военной форме с направленным на мена наганом. За ним я увидел солдата с винтовкой и нашего дворнитка, который произнёс:
— Вот это и есть Старовойтов Александр Ефимович.
— У тебя рапорта не спрашивают, — ответил военный, — Сами знаем.
И, подав дворнику какой-то документ, потребовал расписаться в нем Затем: «Марш отсюда и помалкивай» И ко мне:
—Немедленно одеваться, ключ от квартирызаберу я.
— А в чем дело?
—Шагом марш на вывод!
Красноармеец подбежал к огромной машине, дверцы отворились, меня грубо впихнули, заперли.
В тюрьме я узнал, что арестовал меня следователь Подчасов. В коридоре, куда завели, слева и справа были вертикальные толстые железные прутья. За ними секции-камеры, заключенные называли их зверинцами. В одну из них и втолкнул меня тюремщик. Камера метров сорок, набита арестованными В потолке небольшая лампочка, в углу, за невысоким барьером, маленькая раковина туалета, Грязные матрацы с такими же подушками, набитыми невесть чем. Полурваные накидки-одеяла лежат навалом. Матрацы расстилались на ночь прямо на под — нар почти не было. С утра до вечера арестованные сидели на полу, иногда разминаясь, а побывавшие у следователя стонали от телесных повреждений, попросту — от побоев.
Дней через пять меня разбудили примерно в три ночи и повели к следователю. Тот даже не посадил меня на табуретку, записал в протокол допроса анкетные данные и заорал:
— Ну, сволочь рассказывай, как это вы участвовали в убийстве Кирова.
— Ничего этого не было, — ответил я.
Следователь стегнул меня плетью:
— Признаешься?
— Нет.
И вдруг следователь ударил меня каким-то предметом в левое ухо, потом — по голове... Пошла кровь, стало темно в глазах, Пришел в себя облитый холодной водой.
— Все равно я ничего не знаю. И кричать не буду — лучше умру.
Но кричать пришлось... На следующую ночь допрос продолжался:
— Когда стал врагом народа? Как участвовал в убийстве Кирова?..
— Кирова я очень уважал.
— Сейчас посмотрим, что за птичка и как ты будешь петь.
Двое стражей схватили меня, кальсоны, достали... защемили.., я кричал, а они смеялись.
— Хватит на сегодня, — сказал Подчасов.— Вызовите санитара. И на трое суток в карцер.
...Дней десять меня не трогали, посадили .в одиночку туда принесли обвинительное заключение. Я его не подписал, но никого это не заинтересовало.
Военная коллегия Верховного суда осудила меня к восьми годам строгого тюремного режима (плюс 5 лет поражения в правах) с конфискацией всего (!) имущества. Со мной судили еще троих, среди которых я неожиданно увидел... Игнатенко из нашей сельской ячейки. А он-то при чем? Чушь какая-то!
ПОЕЗД ПРИБЫЛ НА СТАНЦИЮ КЕМЬ. Под строгим конвоем шаланда отвезла нас в монастырь, а потом на островок «Командировка Новая» с огромным бараком—стены в щелях, трехэтажные нары из мелкого кругляка, матрацы, набитые сухой морской капустой, кирпичные лечи, неотключаемое электроосвещение (правда, очень слабое), дощатые столы для приема пищи.
Кормили трижды в день. Утром — жестяная кружка кипяту, 400-граммовая пайка (если зажать мякиш в пальцах, течет вода), спичечная коробка сахарного песку. В обед — борщ или суп из рубленой морской капусты с неизвестной приправой и 'просяная каша-размазня (150 г). Ужин — что завтрак.
С позволения администрации проводили занятия по математике и литературе (учителя свои, проф. Дубровский из ЛГУ и другие). Разрешили и очищать остров от валунов. Работа несносная, но сидеть сложа руки — еще хуже. К тому же добавили немного питания.
Долго такая жизнь не продолжалась. Привели нас на плац у Кремля, раздели, обыскали, остригли, одели в тюремное, со вшитыми коричневыми лоскутами на штанах и рубахах. | Развели по камерам —- бывшим кельям — по 10 человек. Окна в два ряда зарешечены железом.
Между камерами — печи, вмещающие более кубометра дров. Сначала, пока дрова разгорятся, холодно, потом — некуда деться от жары, снова холод, опять жара...
Разговаривать вполголоса, оправка — один раз в сутки, но хуже всего —- унизительный ежедневный обыск. Зато полагалось по две книги в месяц из прекрасной соловецкой библиотеки.
Осенью 1938-го нас, врагов, посадили на плацу и переодели в личное. Те же шаланды, причал, огромный лесовоз «Буденный», шесть этажей нар... Море, Енисейская губа, Дудинка, платформы узкоколейки, а через 5—6 часов распределение по одноэтажным четырехсекционным, из бутового камня, баракам.
ВОДИЛИ НАС НА РАБОТУ БОЛЬШИМИ И МАЛЫМИ КОЛОННАМИ. Разговаривать не разрешалось. Производственная зона оцеплена.
— Что стоишь?.. Что сидишь?.. На пять суток в карцер хочешь?..
Отвечать нельзя, если не хочешь схлопотать прикладом — куда попадет.
Работать на тачке было тяжело, мне — особенно: на левой руке не хватает трех пальцев. Приспособился. Иначе сдохнешь с голоду, на штрафной паек не проживешь»
Женщинам еще хуже. Бывало, их отправляли к начальству как дневальных. Забеременеет — больше ее не видишь.
Об издевательствах вспоминать трудно, Ленинградский газетчик Южин сошел с ума —порвал свои вещи, простыни и бросил в бочку, в горящий уголь. От удушья и огня едва спаслись» И нам же еще попало: перевели в холодный барак, водили на самые тяжелые работы.
Наконец в оказался на металлургическом зводе Первую очередь стройки вел Петр Петрович, эвакуированный из Мончегорска, пожилой человечный я понял что могу ему довериться. Рассказал о себе долго сидели...
— Ничего, брат, не поделаешь Надо ждать лучшего. — сказал он. И стал меня подкармливать. Через день находил а а своей тумбочке пакет.
Работал нормировщиком, учетчиком, выпускал стенгазету «Никельщик» Здесь познакомился с Евгением Рябчиковым — он свободно ходил по баракам и стройкам, как сейчас понимаю, уже подумывая о книжке (ещё будучи ссыльным).
Освободили меня 13 января 1945 года. В справке говорится что работал на НГМД с 8 сентября 1936 г. до 15 июня 1945-го (первым рейсом отправили, цинготного, в Шушенский совхоз).
Не знаю, не слышал ни об одном случае вредительства в Норильске. Верили, надеялись на освобождение. Писали во все инстанции. Просьбы и жалобы оставались баз ответе В лучшем случае нам зачитывали бумажку: «Дело не подлежит пересмотру» и клали в свой карман.
Настало время. когда к нам, измученным, израненным, стали относиться как к людям. Но сколько нас осталось!
В ДУДИНКУ Я ЕХАЛ УЖЕ НЕ НА ПЛАТФОРМЕ, А В ВАГОНЧИКЕ. Медкомиссия рекомендовала отправить меня на юг, туда, где комбинат обзавелся двумя совхозами - «Дальним» и «Шушенским» (в семи километрах от села). С палубным билетом я прибился к команде грузчиков, те разрешили ночевать в кочегарке, делились едой, иначе бы дал дуба — бушлат и ватные штаны не спасали от ветра, холод пробирал до костей.
Добрался до Красноярска, разжился авансом, поездом — в Абакан, машиной — в совхоз... Нигде ни души, Наконец, вижу человека в тулупе, валенках и зимней шапке. А на дворе плюс 35. «Что это значит?» — спрашиваю. — «Малярия».
Оказалось, завхоз. Привел меня в избу с нарами. «Вот твое место». И начался новый этап жизни. Мой начальник — Евгений Пантелеймонович Вихляев, москвич из ЦСУ, — прошел моим путем. Только между Соловками и Норильском в его биографию «вредителя» затесалась Курейка. Человек замечательный, как и его зам по плановому отделу, Каплан 3. Л. Чего не скажешь о начальнике совхоза Дьяченко — этот все грозил уголовной ответственностью за недостаточную отдачу. Не связанные семьями работники потихоньку стали сбегать в разные стороны. Сибирь велика. Я же, почувствовав признаки малярим, уехал на родину, в Белоруссию.
В Лиде восстанавливали разрушенный лесозавод. Бывший партизан, директор Иван Осипович Мороз мне был рад. а Главбелдрев лаже назначил «сибиряка » главным инженером. Работал успешно. Кроме бруса. шпал, досок, пошел паркет, потом другие изделия. Строили дома для своих, подвели ветку железной дороги. Золу после сжигания опилок крестьяне использовали, как составную часть удобрений...
И вдруг: «Старовойтова А.Е. командировать... в трест «Сахалинлеспром». Я ответил, что меня перевод не устраивает. Мне телеграммой объяснили, что я забываюсь...
А ВЫ ЗНАЕТЕ, ТЕПЕРЬ Я НЕ ЖАЛЕЮ, что попал на «каторжный остров». Дел там было невпроворот и в леспромхозе, и в главке «Сахалинлесбумпром». Японское наследие оказалось нулевым, писал наставления, инструкции, методические указания, составлял справочники — для нормировщиков, бригадиров, учетчиков, мастеров, бухгалтеров, даже лесорубов. Со временем появились двуручные электропилы, «Дружбы», трелевочные трактооы, тяжеловозные автомашины... Богатый край и люди хорошие!
Пришел день, когда меня вызвали в следственный отдел военной прокуратуры;
— Вы были репрессированы? Где и когда? Пришел материал о зашей реабилитации.
Вскоре мне выдали и новый партбилет.
...Вот я и возвращаюсь на берега Невы. С бумпромом уже не расставался до пенсии. Журналистская профессия так и не далась мне в руки, видно, не судьба.
Заполярная правда 08.06.1990