Недавно в архиве
своего мужа, писателя Анатолия Клещенко, я нашла
две рукописные тетради: красивым, ровным
почерком художника написаны стихи. Даты - 1945,1951,1953
- переносят в места заключения. В 1941 году молодой
поэт, написавший стихи против Сталина ("Пей
кровь, как цинандали на пирах" - опубликованы в
журнале "Юность № 8 за' 1989 год), был осужден
военным трибуналом по трем статьям. Его
приговорили к высшей мере наказания, но ему
повезло - смертная казнь незадолго перед войной
была отменена. Получил 10 лет и 5 лет поражения в
правах; Анатолий Дмитриевич был натурой
артистической, и часто мне говорил, что хотел
быть артистом. В лагере ему казалось, что он
когда-то уже все это пережил. Он часто пишет об
этом в своих лагерных стихах, сравнивая свою
судьбу с жизнью французского поэта Франсуа
Вийона. Последняя публикация перед арестом в
журнале "Литературный современник" № 5-6
называется "Вийон читает стихи". В этом же
номере напечатано стихотворение Анны Ахматовой
"Клеопатра", написанное в Фонтанном доме, в
котором бывал Анатолий Клещенко. И после
реабилитации Анатолий поселится в поселке
Комарове и станет ближайшим соседом Ахматовой.
Сейчас в издательстве "Советский писатель" готовится книга к юбилею поэта. В лагере он написал большую поэму "Вийон читает стихи" - так я решила и назвать книгу.
Я с большой радостью приняла предложение редакции "Советский цирк" дать подборку стихов. Мой муж любил цирк, вероятно потому, что вся его жизнь напоминала профессию канатоходца. Один раз он только не удержался и погиб на Камчатке при исполнении обязанностей охотинспектора в декабре 1974 года.
Белла КЛЕЩЕНКО.
Тик-так... Тик-так. . Являясь ниоткуда
Спешат уйти секунды в никуда.
Вот так из проржавевшего сосуда
За каплей капля точится вода.
А я - соринка в нем. И суждено
Мне по веленью страшному чьему-то
Следить, как за минутою минута
Текут, текут... И с каждой - ближе дно!
И, падая, с минуты на минуту,
Все вниз и вниз, я слышу: в тишине
Равно ценя спокойствие и смуту,
Так равнодушен маятник ко мне.
ПРИОБЩЕНИЕ
О, долгим чтеньем скрашенные дни,
Беседы с Гете, Дантом и Шекспиром!..
Звени, Кифара, тонкая, звени!
Ты, Цезарь, победившим триумвиром
Вступай в ликующий и праздный Рим,
Священный город Рема и Ромула.
Увянет завтра лавр, неповторим -
Сегодня форум зыблется от гула.
Заезжий двор повозками запружен.
В окно харчевни кованным копьем
Стучи, мой рыцарь: самый скудный ужин,
Если вино за ужином мы пьем
Вдвоем с хозяйкой бойкой - стоит рая.
А сердце остановится в груди -
На струганной постели умирая
О выдуманной женщине тверди.
Пусть инкрустаций меркнет позолота,
Бельмастый шлем во тьму глядит совой
И над костлявым телом Дон Кихота
Санчо Панса колпак снимает свой.
Так странствуй, мой сегодняшний герой,
По колким пожням, по большим дорогам
Копеечною карточной игрой,
Считая жизнь, ниспосланную Богом,
А, проиграв, пощады не моли:
Что миг, что век - всего лишь только даты.
Уходят все - шуты и короли.
Епископы, наемные солдаты,
Чтоб повторить, не возвращаясь вспять,
Все тот же круг, лишь в окруженье новом,
На новом, чистом полотне опять
Все тем же, прежним, следовать основам -
Вершить войну, на рать бросая рать,
Любить не столько, сколько ненавидеть,
Ласкать детей, дряхлеть и умирать
И новыми глазами солнце видеть.
А вечно справедливая судьба,
Чей гордый облик никому неведом,
Преображает короля в раба
И делает Гобсека кифаредом.
И справедливость - в этом разве мы,
Бродящие под окнами с сумою,
Великие и малые, из тьмы
Пришедшие и станущие тьмою
Вольны, могущи это изменить?
Мы также нищи разумом, как духом,
А Мойра рвет, когда захочет, нить...
Лишь россказни, приставшие старухам,
У самовара, чаем опоенным
В холодный вечер после Покрова -
Известны нам! И может быть, с Вийоном
Худые руки, спрятав в рукава,
Скитался я по грязному Парижу,
Без шпаги рыцарь, нищий без сумы?
И, может быть, я не впервые вижу
Готическую камеру тюрьмы
С тяжелым добросовестным запором
С решеткой на окне и надо мной
Великим богохульником и вором
Палач пенькой размахивал двойной?
И, может быть, осенняя путина
Меня по волнам воющим гнала:
Мне голову срубала гильотина,
Пронзала грудь пернатая стрела?
ИСПАНСКИЙ ТАНЕЦ
Моя Кармен опять со мною
И сердцу сладок этот плен.
Как сбился пеной кружевною
Тончайший газ вокруг колен.
Заворожен ее улыбкой,
Как лезвие согнувшись вдруг,
Хозе, стремительный и гибкий,
Ломая танец, входит в круг.
Она глядит и скорбью сужен
Ее недавно лишь, вот-вот
Слепивший блестками жемчужин
Недавним смехом пьяный рот,
Темно-вишневый и овальный,
Последний помнящий ожог...
И обрывается прыжок
Танцовщицы провинциальной.
* * *
На этот раз, игравший в бонзу,
И я отречься не дерзну.
Волос сентябрьскую бронзу.
Печальных глаз голубизну -
Я не забыл за дни разлуки,
Сменив на искренность игру.
И нынче сердца на поруки,
Как было прежде, не беру.
* * *
Выцвело золото дрока...
Плющ увядает в саду...
Вьется в тумане дорога...
Ждешь меня! Я не приду.
Так же ли дорог тебе я?
Милая... Я не такой...
Новый я!.. Стукну, робея,
В узкий наличник рукой?
Рваный бушлат и глубоко,
Страшно запали глаза -
Выцвело золото дрока!
Вот я каков, стрекоза...
Глянешь с обычной насмешкой,
Усик расправишь плющу...
"Что тебе надо? Не мешкай
Или собаку спущу!"
Брякнут дверные запоры.
Ты поторопишь: "Скорей!
Вот ведь, шалаются воры...
Мало на вас лагерей!.."
* * *
Ушла в феврале, в снегопад и пургу,
А встретила в августе, прямо с этапа.
Я письма твои до сих пор берегу.
Я даже избить тебя здесь не могу
Доскою, оторванной с трапа.
Люблю! Да тебе-то она не нужна,
Похожа на проводы раннего лета,
Любовь босяка, как она ни нежна...
Чего ему надо, какого рожна,
Когда его песенка спета?
Я в глиняном Мерве курил анашу.
В Одессе менял кокаин на доллары
Я только мотал, не копил по грошу,
А нынче с трудом, с хрипотою дышу
Как все широкеши с Салары.
Уйти?.. Перемучусь на первых порах,
А там успокоюсь: командская юрта,
Мак, тайно цветущий в Гиссарских горах
Кальян и укус кара-курта.
* * *
В заборе - красном, кособоком,
Калитка в травы пустыря,
Сизак над ржавым водостоком,
Тележка, кинутая зря.
Мне в переулке узком этом
Был каждый камешек знаком:
Отсюда я ушел поэтом,
Чтобы вернуться босяком.
Здесь сына блудного встречая
Без причитаний у дверей,
Спешила мать стаканом чая
Отогревать меня скорей.
Вот только чайник нагибая,
Рука дрожала иногда...
Туманов проседь голубая
Да тень этапов... Шли года...
Я в этих странствиях с тоскою
Мечтал, как мать прижму к плечу,
Суровой нежностью мужскою
За горечь детства заплачу.
Но встретит женщина чужая,
Да пес затявкает брыласт.
И, в тьму и холод провожая,
Мне скажут только: "Бог подаст!"
* * *
Ты называешь первым приближеньем
Знакомой формы тяжесть и объем:
Кувшинками заросший водоем
С глубоко утонувшим отраженьем,
Ветшающих руин особняка
И небо, обожженное закатом,
И над водой, на берегу покатом,
Зеленые купины ивняка.
Не приближай их больше: во втором
На числа формул распадутся формы -
Кокошники закатов, грозы, штормы
И пруд, заросший ряски серебром.
И ты поймешь - ты и с тобою иже
На классы променявшие Парнас,
Что суть вещей, чем мы подходим ближе,
Тем дальше удаляется от нас.
МУРАВЬИНЫЙ БОГ
Их мир цветущ и бесконечен тоже.
Когда они глядят по сторонам,
Их вертикали кажутся положе,
А мелочи значительней, чем нам.
Мой мир для них непостижим и страшен:
Что может быть известно муравьям
О сущности мостов или природе башен,
О чашах вод с лесами по краям.
А я вхожу в их выкладки и меры
Вне их расчетов, выкладок и мер,
Как в наши измерения - химеры,
Как вещь в себе, как Бог наш, например.
Бродя без цели по земным дорогам,
Заняв свой век бесцельным бытием,
Я понял раз, что перед нашим Богом
Я навсегда останусь муравьем.
* * *
Я пыльную лелеял старину,
А наши дни меня не занимали,
И "горькую" предпочитал вину,
Когда Друзья бокалы поднимали
За прямоту и славу прошлых дней
И становились лица их темней.
Друзья давно переменили мысли
И круг друзей приобрели иной,
Лишь только тучи черные нависли...
Да уж и я не грежу стариной:
Сам равнодушно, первым жду седин
И чистый спирт стаканом пью. Один.
1941-1953
Ураллаг, Тайшет-Красноярск
Советский цирк 9-90