ПЕРВЫМ ОБ ЭТОМ рассказал Солженицын. Сначала был «Один день Ивана Денисовича», потом «Архипелаг ГУЛАГ». Об этом рассказывал мне и отец - бывший «враг народа», отдавший семь лет жизни Норильлагу. Теперь я увидел это собственными глазами. Мы летели к рыбакам на Вымскоё озеро. Порыжелая, унылая тундр». Корявые, низкорослые лиственницы. Й во всю даль — озера, озера, большие, маленькие. Потом я увидел это. Навстречу выплывало заброшенное, мертвое селение. Бараки, рухнувшие дома, сиротливые в развалинах печи. Было что-то жуткое во всем этом. Потом, словно мираж, появилось еще одно такое же поселение. И еще. И еще. Казалось, мы летели над огромным безжизненным городом, состоящим из бараков, развалин и бездомных печей. И рядом с этим городом, вдоль него тянулась такая же безжизненная дорога с обвалившимися мостами, застрявшими на путях паровозами, одинокими будками. И все это было мертво...
— Ермаково! — прокричал мне в ухо командир. — Бывшие лагеря заключенных! Дорога на Салехард,
Знаками я попросил опуститься ниже. Он согласно кивнул, и вертолет, круто завалившись на левый борт, стал разворачиваться снижаясь. Мы еще раз пролетели над мертвыми лагерями, теперь уже низко над землей. Сейчас я понимаю: тех, кто впервые видит такое зрелище, оно ошеломляет, потрясает до глубины души, угнетающе давит на психику. И какое-то безотчетное предчувствие того, что что-то должно случиться впереди, овладело мною.
— На Вымском такой же лагерь. Можно посмотреть.
Минут через десять мы были на озере. Зона начиналась сразу от вертолетной площадки, На берегу стояла покосившаяся сторожевая вышка. Идти к ней надо осторожно, иначе запутаешься в мотках ржавой колючей проволоки — в густой осоке и зарослях кустарника ее не видно. Полусгнившая лестница из толстых жердин. Перекладины кое-где вывалились, из пазов сыплется труха. Интересно что видел с верхотуры охрагник? Я было полез наверх — лестница зашаталась, заскрипела. А если обвалится, и я, рухнув вниз на обломки, стану последней жертв ж сталинского режима... . Лучше на рисковать,
ЗОНА НЕБОЛЬШАЯ, квадратная, от одной угловой вышки до другой — 500 метров, внутри — бараки, столовая, штрафной изолятор. Здесь ютилось до 1500 заключенных. За зиму большинство умирало от истощения, цинги, дизентерии, желтухи, куриной слепоты — всякие болезни косили зэков. А весной, когда начиналась навигация, по Енисею шли баржи с новым пополнением. Бывший заключенный этой 'зоны (ныне он живет в Черногорске) Константин Константинович Ходзе вич вспоминает:
— В августе 1947-го состоялся надо мной судебный фарс при закрытых дверях. Меня обвинили в антиколхозной агитации, Дали 10 лет и поражение в правах на 5 лет, а по отбытии наказания были перечислены города и области, где я не имел права на жительство еще 5 лет. Затем меня доставили на сталинскую стройку — вести железную дорогу на Салехард. Десятки тысяч политзаключенных было брошено туда. Царили произвол, жестокость. Человек тяжело болен, не может работать — его в БУР (барак усиленного режима), оттуда мало кто живым выходил. Или больного стаскивали с нар, веревкой за ноги привязывали к лошади и волоком на работу, потому что «труд в СССР — дело чести, доблести и геройства». А как- то летом забыли завезти продукты. Зимой начался голод, умирали прямо в бараках. Трупы бросали под пол в вырытые траншеи или закапывали в снег — хоронить было некому. ^Совсем мало нас дотянуло до лета, а там по воде доставили продукты и новый этап с пополнением...
Стройка, созданная «по личной инициативе товарища Сталина», развертывалась стремительно. Был замысел: провести- трансконтинентальную железную дорогу по северным районам страны вплоть до Сахалина. Уже строился и туннель под проливом. Людей не жалели, дешевая рабочая сила была в избытке. Только на этом участке дороги работало около 40 тысяч заключенных, осужденных по знаменитой 58-й статье. А в напряженные периоды их число достигало ста тысяч. Среди них много было «зеленых» — бывших военнопленных солдат и офицеров Советской Армии, осужденных за «предательство и шпионаж». Дорога строилась на костях зэков. Под каждой шпалой лежит по 5 человек в буквальном смысле, потому что хоронили прямо под насыпью, чтоб не терять время на рытье могил. День и ночь копошились на трассе бесцветные люди в серых бушлатах. Чтобы стимулировать работу, была введена система зачетов: выполнил норму более чем на 125 процентов — день засчитывается за два, если дал полтора задания — день за три. У моего отца таких зачетов набралось около 400, и он был освобожден на год раньше срока.
ГРАМОТА ЦЕНТРАЛЬНОГО ШТАБА ТРУДОВОГО СОРЕВНОВАНИЯ
НОРИЛЬЛАГа МВД СССР
Выдана отличнику трудового соревнования путевому рабочему Леонтьеву Г. Д., добившемуся самых высоких результатов в своей производственной работе, выполнившему план мая месяца на 200%, а также соблюдавшему лагерный режим и трудовую дисциплину. Решением Центрального штаба трудового соревнования присвоено звание «Лучший путевой рабочий POP Норильлага». Протокол № 50 от 17 июня 1946 г.
Был и другой стимул, который действовал безотказно. Норма для бригад путеукладчиков была один километр за смену. Мало. «Сверху» торопили. Чтобы ускорить темпы работ, начальство нашло выход: по насыпи отсчитывали 1200 или 1300 метров, и в конце этого участка ставился стол с утешением — хлеб, консервы, рыба, спирт, махорка. Зэкам говорили: доведете укладку сюда — все ваше! И голодные, полуживые доходяги из последних сил рвались к заветному столу. Кто-то не выдерживал такой гонки, падал, и насыпь становилась его могилой.
В итоге таких бешеных темпов через пять лет поезда уже ходили более чем на 700 километрах Великой северной магистрали. И вот - скорбный для страны, а для зэков ликующий март 1953 года. Не стало вождя, и его детище оказалось никому не нужным. Возить по северной трансконтинентальной дороге было нечего и некого. И в середине марта ее строительство прекратилось. Заключенных стали вывозить на другие «ударные» стройки. Лагеря вдоль трассы обезлюдели, но все осталось в том виде, как было бараки, дома охраны, бани, столовые, клубы. МВД распорядилось все это законсервировать — мало ли что будет, авось еще пригодятся лагеря...
ХОЖУ ПО ЗОНЕ. Тихо. Пустынно. Скученно стоят бараки, крыши на некоторых обвалились, но стены еще крепки. Зашел в один. Небольшой, тесный тамбур, и сразу дверь в жилое помещение. Посредине печь, сложенная из добротного кирпича, — его хоть сейчас пускай в дело. По обе стороны от печи — двухъярусные нары, под потолком — дощатые ящики. Туда, наверное, заключенные складывали свое нехитрое имущество. Стены украшены аляповатыми узорами — старались люди и за колючей проволокой хоть как-то скрасить свою жизнь. Но смотреть на это тяжело. Я ходил по бараку, заглядывал во все углы, надеясь найти хоть что-нибудь, что могло бы хоть немного рассказать про его обитателей. Попалась серая алюминиевая миска. В чьих только руках ни побывала она, какой только лагерной баланды ни видывала! А вот другая находка — самодельное домино. Тонкие деревянные пластинки тщательно отполированы, на них аккуратно выжжены очки. Собрал все пластинки, положил в карман. внимательнее и стал смотреть по сторонам. И увидел между плинтусом и полом торчащий в щели спичечный коробок. Открыл — в нем с десяток спичек, сухая махорка и толстый пожелтевший окурок. Можно лишь догадываться, каких лет газета — Маленков, Каганов... дальше все выкурено.
Рядом с этим бараком — приземистое бревенчатое строение без окон. Внутри темно. Зажег спичку — черные, нештукатуренные стены, в широкую печь вмазаны два котла, высокий ступенчатый полок — так и есть, лагерная баня.
Потом заходил в другие бараки. в клуб, столовую, дом охраны — что-то осталось целым, что-то разрушило время. В таком же лагере отбывал срок и мой отец — безграмотный деревенский мужик, ни дня не бывший в школе, но заочно осужденный «тройкой» НКВД на восемь лет по статье 58 КРД (контрреволюционная деятельность). Обвинение было настолько сумасшедшим и нелепым, даже чудовищным — связь с германской и японской разведками, подготовка вооруженного восстания.
— И ты подписал такое обвинение?
— Подпишешь, когда все нутро отбивать станут.
Говорить на эту тему отец не любил, вспоминать о пережитом тем более. Когда, отбыв срок, он вернулся в Красноярск, ему в 24 часа было предложено покинуть пределы города. Так наша семья оказалась в Березовке. Отец стал работать на заводе токарем и каждую неделю как поднадзорный ходил отмечаться в местное отделение НКВД а чтобы съездить в город к родственникам, нужно было получить специальное . разрешение. Репрессированных тогда на заводе работало много, и кто имел над ними хоть маленькую власть, мог безнаказанно помыкать ими, пренебрежительно называя «контриками». Они были лишены всех прав и безропотно терпели издевательства, унижения — этому терпению их научили сталинские лагеря. Помню, я учился уже в 7 или 8 классе, отец повел со мной трудный разговор, чтобы сменить мне отцовскую фамилию на материну, пока не получен паспорт. Он боялся, что мне, как сыну «врага народа», в жизни потом будут ставиться всякие рогатки. Поступить в технический вуз, например, я не мог, только в гуманитарный. Меня бы не приняли даже разнорабочим на завод «Красмаш». Слава Богу, вовремя умер «мудрый вождь и отец всех народов».
ВРАГИ НАРОДА, жертвы тюрем и лагерей. Их, как и участников войны, осталось очень мало. В Березовском районе, например, се-годня в живых только девять человек. Когда слушаешь из рассказы, волосы на голове встают дыбом. Полной мерой испил чашу тюремных страданий сельский учитель Илья Федорович Таратин. Вот его рассказ:
— Летом 1937 года я экстерном закончил Красноярский учительский институт. Предстоял выпускной вечер, нам должны были вручить дипломы. А вместо этого меня арестовали. Камеру канской тюрьмы набили так плотно, что на полу негде было при сесть, нечем было дышать. Никакой вины за собой я не чувствовал и все происшедшее считал недоразумением, ошибкой. Но начались допросы, проводили их всегда почему-то ночью. Следователь спрашивает меня, в какой контрреволюционной организации я состоял и с какого времени? Отвечаю, что никогда ни в какой организации не состоял. «Кто вас туда завербовал, на какое время назначено контрреволюционное выступление?». Снова говорю, что никто меня никуда не вербовал, я ничего не знаю. Вижу, он пишет что-то свое, а мои ответы даже не слушает. Потом протягивает мне бумагу: подпишите протокол. Читаю и глазам не верю. Будто я состою в Красноярской контрреволюционной органи¬зации с 1936 года, вел активную подготовку к восстанию, имел связь с Бухариным и Рыковым... Отказываюсь подписывать такой протокол, Он молча нажимает кнопку на столе, в кабинет заходит сотрудник, бьет наганом по голове, кричит: «Отсюда ты все равно живым не выйдешь! Пристрелю, как собаку! Подписывай!». Я еще пытаюсь говорить, что не виновен, требую прокурора. «Если не подпишешь протокол, завтра будут арестованы твоя жена и твои родственники». Я снова отказываюсь. И тут началось изощренное избиение. В. камеру из кабинета следователя утаскивали волоком. Так издевались надо мной без перерыва двадцать суток. И вынудили подписать. .10 лет лагерей дали.
Илья Федорович далее рассказывает:
— В камере рядом со мной сидел на полу старый врач. Его взяли только вчера. Он говорил: «Начальник НКВД по телефону вызвал к себе на квартиру. У него заболела жена. Я у них и раньше бывал, по праздникам вместе гуляли, считались друзьями-приятелями. А тут он со мной не разговаривает, только спросил, что с женой. Я объяснил, попрощался и ушел.
Вечером снова вызывает, но уже к себе в кабинет. Я удивился, прихожу, спрашиваю: что, мол, тоже заболел? Он молча протягивает мне ордер на арест. Тут же заходит конвой — и в тюрьму меня. Назавтра сам вызвал на допрос, говорит: «Нам извес¬но, что вы систематически отравляли людей, которые приходили в больницу лечиться. Как и чем вы их отравляли? Сколько людей погубили?», Смотрю на него, ничего не понимаю. Потом он потребовал, чтобы перечислил своих друзей. Я стал называть имена и его назвал. Туг он кулаком по столу ударил, закричал, чтоб я забыл его фамилию навсегда, иначе пообещал отправить меня на удобрения. Потом спрашивает: от кого получал задания? Говорю: никаких заданий не получал, только лечил больных, вы это сами хорошо знаете. Он не слушает и все пишет. Потом дал протокол на подпись». Врач категорически отказался от подписи, но через несколько дней, сломленный пытками, подписал...
И ТОЛЬКО В ЛАГЕРЕ политзаключенных на Вымском озере я окончательно понял, с какой дьявольской расчетливостью был разработан чудовищный механизм физического уничтожения людей. Начинался он с того самого момента,, когда «черный ворон» ночью увозил человека в тюрьму. Там следователи хладнокровно выбивали из человека все человеческое, ломали его волю, методически вбивая в голову обреченность и бесполезность дальнейшего упорства, — «все равно замучаем, все равно признаешься, из «ежовых рукавиц» никому еще вырваться не удавалось». И ломали, и человек сам подписывал себе приговор — враг народа. И без имени, под зэковским номером, то есть безликим, шел этапом в сталинский лагерь на ударную народную стройку. И великое счастье было его, если сумел выжить, вернуться домой и дожить до реабилитации.
Моего отца реабилитировали в 1956 году. Вызвали в Красноярск в НКВД, и там сотрудник этого грозного учреждения сказал отцу: забудьте, что вы были в заключении, ничего не было. Примерно такие же слова ему сказали в Норильске при освобождении в 1949 году: забудьте, что вы были здесь, никому не говорите, что видели, как работали, как жили, иначе... И дали подписать бумагу об ответственности за разглашение государственной тайны. Поэтому отец и молчал все эти долгие годы. Недавно он сознался, что ему часто снится один и тот же кошмарный сон: будто где-то спохватились, что он освобожден досрочно на год вместо 8 лет отсидел 7, и за ним снова приехал «черный ворон»... Слава Богу, что это только сон, хоть и жуткий. А месяц назад ему вручили удостоверение, где сказано, что реабилитированый Леонтьев Георгий Денисович приравнен к участникам Великой Отечественной войны и имеет право на всё льготы, как участник ВОВ. В 82 года он радуется этому, как ребенок. И теперь, после того как я побывал в лагере политзаключенных на Вымском озере, я понимаю эту радость.
...Перед отлетом я попросил командира сделать прощальный круг над лагерем. Мы поднялись над сторожевой вышкой, вертолет прошел квадрат над зоной и взял курс на Игарку. Внизу, словно мираж, потянулся безжизненный город из бараков, развалин и бездомных печей — лагерь смерти. Когда-нибудь люди об этих лагерях узнают больше, чем мы, ныне живущие, узнают потому, что прошлое не может убрать всех своих следов, и по ним люди восстановят истину.
В. ЛЕОНТЬЕВ, специальный корреспондент «Красноярских профсоюзов».
Красноярские профсоюзы 02.11.1990