Уже стало традицией публиковать материалы, отражающие исторические события нашего народа, рассказанные краеведов И.Ф.Никитиным.
Сегодня вашему вниманию мы предлагаем очередной рассказ-воспоминание, записанный им со слов очевидца и участника событий, латыша Альберта Александровича Деглина, бывшего жителя деревни Тойминка Уярского района.
Идет тридцать седьмой год. Страна живет в страхе. Опасно встречаться и разговаривать с рядом живущими соседями, да что с соседями, друзьями. Страх, управляемый всеми, превращал человека в орудие уничтожения друзей и близких родственников.
Кто то за кем-то следит, кто-то, уже выследив, спешит с доносом в НКВД, с радостью сообщая, что выявил «врага народа». Кого выявил! Да того же рядового труженика!
Наступает день. Слышно на работе, на улицах среди прохожих: «Сегодня ночью приехали с района и забрали двух соседей».
Придя на работу в артель «Экспорт», узнаю от нашего председателя, мол, арестовали нескольких рабочих, а за что, неизвестно.
Что могло случиться? Что они сделали? Почему забрали ночью?
Эти внезапно исчезнувшие бесследно жили рядом так же как и мы ходили на работу, варили пихтовую лапку, стремились в меру своих сил выполнять трудовые обязательства, в революционные праздники шли на демонстрации, неся портреты вождей партии, знамена, лозунги. На транспарантах своими руками писали: «Очистить ряды от врагов народа», скандировали: «Да здравствует Великий непобедимый вождь, наш родной Сталин!»
Чем дальше, тем беда появлялась все чаще и чаще в домах, как призрак, как нечистая сила, унося кормильцев и самых работоспособных, опустошая семейный очаг.
Наша семья — отец и два брата, жили на хуторе в тайге. Хутор стоял на берегу реки, а кругом виднелись соседние. Неподалеку работал пихтовый завод.
Мы, как и еще двадцать семей, вошли в артель.
Как-то весной, после майских праздников, к нам в артель приехали два агента НКВД. Вызвали председателя тов.Комашко и приказали готовить подводы.
Мы затаились, предчувствуя беду.
С работы вызвали по списку около двух десятков рабочих, в том числе моих двух братьев, Ивана и Якова, под конвоем увезли в район. С того дня я больше о них ничего не слышал. Исчезли без следа.
Прошло полгода.
Зимой тридцать восьмого мы ждали, что они вернутся, мы еще надеялись. За что? Этот вопрос не давал покоя. Чувство тревоги не покидало.
В одну из зимних ночей постучали. Два уполномоченных забрали меня и еще нескольких человек из артели. Под конвоем нас посадили и, как предыдущих, увезли в район. Там водворили в камеру предварительного заключения (КПЗ).
В КПЗ оказалось так много людей, что не было места даже стоять. На другой день повели на станцию, посадили в товарный вагон проходящего поезда и под охраной повезли в Красноярск в пересыльную тюрьму.
Там я попал в большущую камеру, где разместилось множество людей. Кто лежал на полу, кто на нарах, даже под нарами у тюремных параш.
На допрос вызывали каждого в отдельности. За столом сидели три военных. Они смотрели на меня своими стеклянными глазами, ничего не спрашивая, только писали.
Один из них сказал: «Встать!» И зачитал приговор: «10 лет».
Мне ставили в вину, что я говорил среди латышей делать из СССР Латвию, покушался на нерушимый Союз.
Так мне был приклеен ярлык «врага народа». Так я впервые столкнулся со сталинскими опричниками.
Через месяц в тюрьме сформировали большой этап.
Под усиленной охраной конвоя в сопровождении собак повели на военную платформу, где стояло несколько товарных вагонов.
Весь этап повезли до ст.Заозерной, откуда под охраной пешком двинулись в длинный и тяжелый путь в тайгу к Саянским горам.
Шли два дня. Наконец стали подходить к реке Агул. Вдали виднелись бараки, велась заготовка леса. Это был лагерь «Тугач» системы Гулага.
Меня в партии заключенных загнали в зону, где находилось более 2-х тысяч заключенных. Эта зона отныне стала моим продолжительным местом жительства.
Разместились в бараке со сплошными деревянными нарами и печкой «Буржуйкой», сделанной из железной бочки.
Началось формирование бригад по 20-25 человек с оформлением на каждого его члена карточки-формуляра. Нарядчик по формулярам выводил бригады на работу.
Первую ночь я проспал на голых нарах, а утром получил матрасовку. Стал набивать соломой, наволочку набил пенькой.
Робу (спецодежду) нам выдавали списанную от военных частей. Валенок не хватало, тогда шили бахилы — верх брезентовый, а подошва из прорезиненного ремня. Эту обувь в зоне прозвали «ЧТЗ». Ее я получил в каптерке.
Дежурный каждое утро в шесть часов извещал о подъеме ударом в подвешенный кусок рельса.
Зима была лютая, морозы и бураны добивали и без того измученных людей.
Заключенные систематически болели. Каждые сутки умирало по 5-10 человек, но на смену им поступали новые партии заключенных.
Кто мог выходить на работу, тем выдавали основную пайку ржаного хлеба – 600 гр, за выполнения задания добавлялось 200 гр. Нетрудоспособным выдавали пайку в 400 гр. Обеды варились постные, с капустой и мороженым картофелем, с добавлением 100 граммов растительного масла.
Цинга свирепствовала среди заключенных. Умерших вываливали в траншею, выкопанную по берегу реки Жедорба. Траншеи копали и хоронили только из числа уголовников. Заполняемость их трупами учащалась весной.
Время шло, а классовая борьба в лагерях возникнув, все разрасталась.
Начальство лагерных пунктов производило расслоение контингента по классовому признаку на категории: воры-рецидивисты, уголовники (кличка «фраера») и враги народа. Искусно производилась травля одних на других. В начале войны эта травля достигла предела. Заключенным запрещалось на территории зоны собираться по 3-5 человек и разговаривать. После отбоя (с 23 часов) запрещалось выходить из бараков. Особенно ужесточился режим конвоя с вводом самоохраны из числа уголовников.
Санитарное состояние в зоне отсутствовало. Бараки не белили, полы и нары не мыли. В банный день, а он был через 10 дней, меняли «белье». Клопы и вши заедали.
Пересказать невозможно, как мы смогли выжить.
Когда в зоне сообщили, что в марте 1953 года умер Сталин — заключенные ликовали, все сразу стали верить в свое освобождение. И получили. Я просидел более десяти лет.
Сколько прошло времени, но я просыпаюсь ночью от снов, напоминающих те далекие годы красного террора. Я помню всех, кто принял мучения того периода, тех, кто покоится в траншеях на безымянных могилах.
С наступлением весны на поверхности этих траншей ковром растут полевые цветы. Подснежники сменяют жарки, а жарки красный клевер.
То цветут цветы памяти по латышам и русским, по украинцам и немцам, по всем, кто пострадал в те страшные годы, напоминая живым — это не должно повториться!
«Вперед», 24.11.1990 г.