ПРО ТО, ЧТО «НЕТ ГОРШЕ ТАТАРСКОГО ПОЛОНА», МЫ ВСЕ ЗНАЕМ ДАВНО. А КАКИМ БЫЛ «РУССКИЙ ПОЛОН» ДЛЯ ТЕХ, КОГО МЫ ПЛЕНИЛИ В ПОСЛЕДНЕЙ БОЛЬШОЙ ВОЙНЕ? ТЕХ, КТО В НЕМ ПОБЫВАЛ, НЕТ РЯДОМ. НО ЗАТО ЕСТЬ СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ, ЖИВШИХ ПОБЛИЗОСТИ С ЛАГЕРЯМИ ПЛЕННЫХ. ОДНО ТАКОЕ НАМ ПЕРЕДАЛ КРАСНОЯРЕЦ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ПРОХОРОВ.
ЯПОНЦЫ ПОЯВИЛИСЬ на станции Тайшет осенью 1945-го. Из эшелона, который шел куда-то дальше, на запад, на перрон вывалила группа пленных. Маленькие, черноволосые, все как будто на одно лицо, они выстроились в огромную очередь за кипятком. Они были в новенькой, чужого фасона форме цвета хаки. Почти все, как нам тогда показалось, — в очках и с золотыми коронками. Гомонили между собой на непонятном языке, непривычно вольно поглядывали по сторонам. Наши з/к, которых перед этим повывезли из тайшетских лагерей на Север, так не смотрели. Да наших ни за что бы и не выпустили без конвоя набирать кипяток.
Мне в ту пору было 11 лет. Вместе с другими пацанами перед визитом на станцию я запасся продуктами и табаком для обмена. Обмен в те годы, особенно ради получения трофейных товаров, считался естественной процедурой. Слово «трофей» — свидетельство Победы — было очень популярно. Наверное, многим казалось, что скоро и наша нищая жизнь станет такой же добротной, красивой, как кровью добытые у врага вещи. С весны 1945-го нам уже были знакомы немецкие часы, куртки, термосы, полотенца. И на станцию мы прибежали в надежде, что теперь удастся «попробовать на зуб» товар японский. Не ошиблись.
Я быстро выменял у пленного за калач тетрадку и карандаш, к концу которого была приделана резинка. И, не дожидаясь отхода эшелона, побежал рассказывать матери о невероятной удаче. На том . первая встреча с пленными японцами закончилась.
А скоро мой отчим устроился работать водителем санитарной машины в лагерную больницу. Ради этого мы переехали на 57-й километр бамовской магистрали — станцию Невельская. И с тех пор почти три года жили среди японских лагерей. Положение, в котором я тогда очутился вместе с другими русскими, в моей жизни, видно, не повторится. На своей земле русское вольнонаемное население нескольких таежных поселков — Невельской, Квитка, Нижне-Удачный — оказалось в меньшинстве по сравнению с многочисленными японскими пленниками.
Они содержались в бараках за колючей проволокой, а мы — снаружи, в казенных квартирах. Паек их был меньше, а рабочий день тяжелей и дольше, чем у наших. В Невельском стояли три лагеря пленных — 7-е лагерное отделение, 32-я колонна, номер третьего уже забылся. Большинство японцев оттуда были заняты на сооружении насыпи для БАМа — продолжали дело, начатое нашими заключенными еще в 30-е голы. Катали тачки вручную с утра до ночи. В общем, жестокий лагерный принцип «каждому — свое» разделял нас. Особенно заметно это было в первую зиму, когда японцам пришлось совсем туго.
Они прибыли к нам свежими, полными сил людьми. И уж поначалу-то плен им не казался гибельным. Содержались японцы не в пример вольней наших заключенных. На работу ходили своим строем, без конвойных. При этом распевали на ходу песни — бравурные и одновременно как будто тоскливые.
Несмотря на плен, между старшими и младшими чинами внутри японских подразделений соблюдались жесткая субординация и дисциплина, что все три года поражали нас. Как только перед солдатами появлялся офицер со звездочками в петлица, те вытягивались перед ним в струнку.
Работали они очень споро и дружно. Правда, наши смеялись над частыми, куцыми движениями, которыми они выполняли работу. Над тем, как они вдесятером с криками «сэй-но-эй-за» — что-то вроде нашего «эй, ухнем» — облепляют одно бревно вместо того, чтобы двоим подставить плечи. Но когда приходило время подсчитывать, что сделано, то уже наши — как рассказывал отчим — чесали затылки. Мол, русскому никогда столько за день не наработать. Конечно, старались японцы не на благо победителей. А — за дополнительный паек риса и табака, положенные «ударникам». И, наверное, в них слишком крепко сидела привычка выполнять все добросовестно.
Положение начало меняться с наступлением холодов. Скудный паек пленных не позволял им одолеть непривычно суровый климат. И к тому же, как сказал мне отчим, многие из них от тягот сильно затосковали по дому. Среди них начались болезни. Отчим на своем санитарном «студере» целыми днями развозил пленных по трем лагерным больницам. Но наша убогая медслужба, конечно, не спасала. Японцы начали умирать тысячами. Многие из них, особенно, говорят, офицеры, сами шли навстречу смерти — делали харакири. У них начали отбирать все режущие предметы. Но они умудрялись выполнить этот жуткий ритуал консервными банками и даже острыми щепками.
На Золотой горе, на Нижне-Удачном появились и начали быстро расти огромные кладбища. Над каждым из умерших сами японцы ставили нумерованный столбик.
Болезни и смерти начались еще до настоящей, жестокой зимы. Между прочим, таких изматывающих, неотступных морозов. какие стояли над Тайшетом в 40-е, с тех пор там больше не было. Минус 47 считалось будничной температурой. При ней плевок, не долетев до земли, превращался в ледышку, а лицо обмораживается за несколько минут, если не закрыть шарфом.
Для японцев встреча с морозами осложнялась еще и тем. что им мучительно не хватало табака. На паек выдавали очень мало. И они вынуждены были выменивать за табак все, что еще у них оставалось, — кошельки, часы (стоили 20 стаканов табака). Но главное, многие отдавали за табак свою зимнюю форму.
О форме, в которой квантунская армия собиралась воевать в Сибири, стоит рассказать. Это была экипировка, невиданная. по изощренности. Если перечислять в том порядке, в каком все одевалось на тело, она состояла из: х/б белья, очень плотного шерстяного белья, которому нынешнее китайское не годится в подметки, х/б френча и штанов, ватных фуфайки и штанов. Поверх этого одевались лохматая шуба, большие меховые рука вицы со специальными палочками для стрельбы, длинноухая шапка. Завершал костюм меховой колпачок для носа, который крепился вязками. В этом костюме японский солдат превращался в увальня и падал без посторонней помощи у всякого бугорка. Но зато уж от холода был защищен надежно.
С этим сокровищем японцы расстались как бы добровольно, в порядке «честного обмена». А вот с продуктами их объегорили, я думаю, наши снабженцы. В первую послевоенную зиму и японцы, и вольнонаемные питались, как у нас говорили, запасами квантунской армии. И правда, в нашем пайке было немного риса4 побольше — двух грубых круп — чемизы (вроде гречки, но гораздо хуже) и гаоляна (эту звали голянка). У японцев, говорят, рис скоро пропал совсем. В это можно поверить, потому что я сам много раз видел, как лагерные экспедиторы продавали из-под полы мешки с рисом. А на чемизе никто долго не протянет.
Мы уже не чаяли после всех зимних передряг увидеть в живых хоть с десяток японцев — так стремительно они умирали. Но, видимо, для них произошел какой-то счастливый перелом. Схоронив тысячи, еще тысячи пленных все же уцелели.
Помню, как в первую оттепель увидел их шагающими с работы, разомлевшими, расстегнувшимися. И едва ли не в первый раз за зиму — улыбающимися.
— Что, упарились, завоеватели! — презрительно говорит кто-то из нашей пацанвы и тут же получает пинок под зад от своего старшего, более сознательного товарища.
Весной произошел какой-то окончательный перелом в отношении к пленным со стороны лагерного начальства. Их практически совсем расконвоировали да плюс ко всему перевели на хозрасчет. Теперь часть средств, заработанных сверх нормы, им позволяли оставлять у себя для улучшения питания, приобретения личных вещей и проч. У них появилось свое подсобное хозяйство. Пленные-«управленцы» со своими вертикальными счетами сновали между поселками. В ограждении лагеря образовались дыры, которые никто не заделывал. Постепенно японцы в своей деловой суете почти полностью смешались с русскими.
К слову сказать, я не помню случая, чтобы русские пожалели о том, что расконвоировали пленных. О воровстве, насилии, грабежах или просто жульничестве с их стороны не было даже слухов. Лишь однажды я видел, как японский солдат, разгружавший в Квитке продукты, тайком спрятал в снег кусок мяса. Наш охранник пожаловался японскому офицеру. Офицер тут же что-то пронзительно крикнул. Перед ним по стойке «смирно!», откидываясь назад от напряженного страха, встал уличенный пленный. Офицер быстро, гневно что-то протараторил и наотмашь ударил его по лицу. В ответ тот несколько раз униженно поклонился и торопливо потрусил на разгрузку.
В эту пору и я узнал пленных поближе и совсем перестал относиться к ним как к врагам или чужакам.
Когда потеплело, мы с мальчишками стали забегать в Квиток на шпалорезку, где японцы устроили кузницу и что-то мастерили. Мы подружились с ними после первой же встречи. Всех детей они звали . «маринький» (то есть «маленький»). И уже завидев нас издалека, кричали нам: «Э-нэ-нэ, маринький!».
Угощали жареной змеей. Эту снедь приправляли травкой, которая росла всюду и которую русские не ели. Блюдо получалось вкусное. А те, кто получше научился говорить, или офицеры, которые с самого начала хорошо понимали по-русски, без остановки расспрашивали, как мы живем, как учимся, есть ли отец, а если нет, то где погиб, и помним ли мы погибших. Они говорили, что воюют с 1937 года, что дома у них тоже «маринький». Иногда кого-нибудь из нас они сажали в пустую тачку и с гиканьем и смехом катали по кругу...
Мы с отчимом ходили в баню подразделения связистов. Всю связь, там, собственно, оборудовали специалисты-японцц, которые как привилегированные, «спецы», жили в отдельном домике. Однажды отчим предложил: давай зайдем к ним, посмотрим, как живут. Увидев нас в дверях, пожилой японец сразу вежливо заулыбался и сделал приглашающие жесты. Оглядевшись; я поразился идеальной чистоте, какой не встречал даже дома, хотя мать меня очень строго следила за порядком. Некрашеные половицы были выскоблены до желтого блеска, в ряд стояли деревянные «домашние» туфли. Нищенские одеяла на кроватях были тщательно выстираны и заштопаны. На стене тикали чудные самодельные часы, сработанные японцами.
Вместе с пленными мы все лето прямо под открытым небом смотрели вечерами кино. Тогда в Невельскую привезли новую ленту «Волочаевские дни» — о том, как лихо громили наши партизаны японцев в гражданскую. После этого фильма пленные без злобы и обиды разоружающе убежденно говорили нам: мы так не воевали.
И еще одна, может, самая памятная встреча с пленными выпала мне. Уже под осень у нас потерялась корова. Мы с матерью искали ее до глубокой ночи, зашли далеко в тайгу. Там увидели на поляне костер и решили подойти, спросить у людей у костра, может, они видели корову. У огня сидели четверо японцев. О Зорьке нашей они ничего не знали, но пригласили погреться. Когда мы присели на бревно, один из японцев вдруг предложил мне: давай, погадаю тебе по лицу. «По губам твоим вижу, — сказал, — ты потерял отца, а у самого тебя будет трое детей, старший умрет, ты сам будешь учиться до 34-х лет, а проживешь 64 года...». Много разного еще сказал. Я до сих пор не интересуюсь предсказаниями и не верю в них. Но чем дольше живу, тем чаще отмечаю про себя: все, что нагадал японец, сбывается.
Провожали пленных обратно в Японию в 1948 году. На Невельской был торжественный митинг. Со штабеля шпал с речами к ним обращалось лагерное начальство, и японцы что-то говорили в ответ. Общий смысл выступлений был таков, что, мол, встретились мы здесь врагами, а расстаемся друзьями. И точно, большинство пленных радостно смеялись и говорили нам что-то хорошее. Поезд их был украшен венками и портретами японских коммунистов. Да и не с пустыми руками уезжали. Пленные умудрились-таки на своем хозрасчете, немыслимым каторжным трудом заработать «излишки». И накупили в магазинах модных советских «кировских» часов и нашей простецкой одежды. Правда, были среди японцев в этот день и мрачные, я бы даже сказал, мрачней обычного люди.
Из наших пацанов, конечно, тоже нашелся один умник: привязал к последнему вагону поезда метлу. Точно так поступили с японцами в «Волочаевских днях». Но мы быстро вразумили его, и позорный знак был снят...
До конца 70-х годов я часто приезжал в те места. Когда бродил по тайге, часто натыкался то на православные русские, то на литовские с трехметровыми крестами, то на японские кладбища. Русские посещались, конечно, чаще других. Литовцы тоже приезжали несколько раз и оставляли на крестах длинные узорные полотенца. А японские кладбища, хоть и огороженные, были совсем дикими. Лишь на одном столбике я однажды увидел сломанный фарфоровый венок. Как он туда попал — не могу представить. Кажется, за последние сорок лет он был единственным знаком памяти людям из Страны восходящего солнца, погибшим в Сибири.
Записал И. КОСТИКОВ.
Красноярский комсомолец, 1990 г.