В «ОСОБОМ НАЗНАЧЕНИИ», первом подлинно «норильском» спектакле норильской сцене, помнится, был эпизод, подвергшийся тогда критике как лишний, ничего действию не добавляющий. Разместившийся на заднем плане хор норильских школьников под руководством репрессированной Надежды Mapковны поет чудесную песню Бетховена, а на авансцене в глубоком раздумье сидит бемолвный Аераамий Павлович Завенягин. О чем же он думал?
Ведь каждому поколению, и рому, к которому принадлежал Завенягин, когда-то, рано или поздно, суждено мысленно оценить пройденный путь. Можно лишь догадываться, о чем мог задуматься в те сценические минуты начальник Норильлага, Его поколение безгранично верило Сталину, и «вождь народов?» был силен этой верой. Пока пылал жертвенный огонь, был жив и бог.
Но ведь не был Завенягин пешкой или, как тогда говорили, винтиком-—он многое знал, был соратником опального Орджоникидзе, И навряд ли| мог хоть изредка не задумываться о том, например, может ли, должна ли политическая цель быть достигнута ценой массового жертвоприношения, иди о том, какова цена выстроенной по ранжиру, солдафонски регламентированной человеческой жизни... Рассудок тут пасует, логика в чистом виде неприемлема — в такие мгновения и впрямь без Бетховена не обойтись. Музыка, как, впрочем и любовь, изначально лишена логики.
Быть может, именно эта сценка с поющими ребятишками и послужила тем мостиком, который вывел Виктора Левашова, бывшего норильчанина и автора «Особого назначения», на замысел новой его пьесы под странным названием «Придурки, или Урок драматического искусства»?
В том первом «норильском» спектакле про Завенягина, будущего заместителя шёфа МВД, в качестве идеального героя все было сугубо документально, персонажи назывались не выдуманными, а настоящими своими фамилиями, у каждого события были дата и точный адрес, В отличие от ранее поставленных на норильской сцене «северных» пьес («Закон зимовки», «Последний стык», «История одной любви», «Проводы») ^Особое назначение» как бы выполнило социальный заказ комбината, носящего имя А. П. Завенягина. Оно стало спектаклем-визиткой, спектаклем для престижа, которым открывают сезон или гастроли, на который приводят особо почетных гостей, который выдвигают на соискание всевозможных дипломов и патриотических премий.
У новой пьесы Виктора Левашова единственный документальный посыл — маленькая заметка, напечатанная а лагерной многотиражке «Металл— фронту!» 8 марта 1945 года: «В клубе КВЧ 2-ro лаготделения с успехом идет пьеса А. Н. Островского «Вез вины виноватые» в постановке местного драмкружка».
У некоторых зрителей, правде, обращение театра и лагерной тематике вызвало разочарованием «Хватит об этом, без лагерей тошно!». Что ж, и в самом деле про ГУЛАГ, про пытки и безмерные страдания тех лет уже столько написано, что, стыдно сказать, сама тема подверглась инфляции, интерес к ней притупился, а удивить уже невозможно ни новыми фактами, ни неизвестными доселе деталями. Но ведь, во-первых, Норильск город особенный, а, во-вторых, театр к этому и не стремился!
Главное в представлении вовсе не связанная с Норильском документалистика и, тем более, не подробности сумрачного лагерного быта. Не случайно же к авторскому названию пьесы «Придурки» театр добавил свой собственный подзаголовок — «Урок драматического искусства»/ Основная тема спектакля — простите эа столь высокопарное словосочетание — жизнь человеческого духа. Нет здесь ни типичных для Норильска примет, ни кипучей атмосферы неистово набирающего силу строительства металлургического гиганта. Все внимание постановочной группы сосредоточено на том, чтобы средствами театра показать рождение театра в условиях, казалось бы, полнейшей бездуховности, в среде, абсолютно противопоказанной творческому процессу.
Это оптимистическая по своей исходной тональности сценическая повесть о небольшой группе сплотившихся в беде «придурков» («придурок» — это, по лагерному жаргону, заключенный, устроившийся так, что не работает руками), раненных муками не только собственными, испытывающих наряду с ненавистью к железному молоху порочной системы и истинную вору в человеческое достоинство, и непобедимую силу искусства, способного выжить даже здесь, в обстановке безмерного горя и столь же беспредельной, не знающей границ людской жестокости. Не только «враги народа» или «раскулаченные», а миллионы самых что ни не есть «простых» разделили здесь, за колючей проволокой, эту скорбную участь —- за пятнадцать минут опоздания иа смену, эа горсть колосков, подобранных после уборки...
Впрочем, эти самые «придурки» всех мастей, без автор ста, безвозмездно, забыв о честолюбии, следуя одной только творческой воле, вкладывали я общий котел несправедливосо к ним государства тысячи бесценных идей, изобретений, проектов — это мы внаем и по истории Норильлага. К этой же группе талантливых «придурков» принадлежит и главный герой пьесы Спивак, в долагерном прошлом прославленный режиссер, гордость советского театрального искусства, благодаря которому подопечные ему артисты-зэки узнают счастье собственного возрождения, восстановления себя в самых высших своих возможностях. Их глаза, с напряжением, болью вглядываясь в зал, обрекают и нас, зрителей, на сопереживание, на единение в страдании и сострадании.
Особое звучание ее ему происходящему придает время действия — 1945-й. Война «сидела» в каждом, не позволяла отчаиваться до конца. Зависимость личной судьбы от судьбы Родины отодвигала на второй план беду частную. И тем не менее война, будучи одной для всех, была у каждого своя. У каждого свои военные раны, своя боль. Одна — у обреченного, однако же не утратившего веру в людей седого режиссера Спивака, совсем другая «— у только вступающего в жизнь эмвэдэшника Школьникова...
Таков нравственный посыл новой работы театра, тоже родившегося в военное лихолетье, а сегодня приближающегося к своему полувековому юбилею. Если же попытаться проанализировать вклад драматурга и театра, внесенный а материализацию этой сверхзадачи, то приоритет второго над первым очевиден. И вовсе не оттого, что, как было отмечено на заседании худсовета, постановщик спектакля Александр Зыков н актеры, пытаясь усовершенствовать драматургический материал, многое в нем изменили, сократили или дополнили.
Да, пьеса, написанная в свойственной Виктору Левашову социально-обличительной манере, умело скроена. Драматургическая ее фактура, развертывание интриги проработаны с профессионализмом, выдающим поднаторевшую руку опытного мастерового. Неординарность пьесы в затейливой ее конструкции, когда текст, произносимый без вины виноватыми персонажами, то и дело вроде бы незаметно, но эффектно, многозначительно перемежается с фразами из репетируемой ими бессмертной драмы Островского (поэтому норильчанам, еще не посмотревшим ее, рекомендую сначала сходить на «Без вины виноватых»). Прием в драматургии не новый, но «срабатывает».
Пьесу, как мне кажется, можно упрекнуть а некоторой схематичности, в продиктованных сегоднашией конъюнктурой сюжетных натяжках. Наметки к психологическим портретам действующих лиц, к раскрытию непростых их взаимоотношений сделаны иа уровне журнальной публицистики. Глубина же подлинно художественного исследования человека, его поступков она, увы, в дефиците. Говоря образно, театру достались верхушки предполагаемого айсберга, а поднять его, наполнить содержанием — это уже легло на плечи творческого коллектива.
И театр в меру своих возможностей осилил эту задачу. Почти лишенный сценических эффектов (сценограф Иван Сосунов), спектакль обладает весьма ценным качеством — он проникновенен. Его как бы ушедшая в тень, однако же внимательная режиссура, выдвигающая на первый план актеров, нацелена на то, чтобы от судеб частных выйти к трагическим проблемам высокого нравственного звучания. Стремление постановщика и актеров к выявлению внутренних сил человека в переломный, как и теперь, момент истории, судя по реакции зала, не только понятно и близко зрителям, но и заставляет их лишний раз подумать о том, как неразрывно связано прошлое с днем сегодняшним, когда газеты с тревогой заговорили о витающей в воздухе угроза реакции. Что поделаешь, все хорошее и дурное, что вокруг нас, да и в нас самих, имеет свои корни и истоки...
К наиболее существенным недостаткам спектакля я бы отнес невнятность, сценической речи большинства актеров. Слишком уж много текста попросту не доходит до зрителя из-за излишней подчас аффектации. Шепот, крики, рыдания — все это понятно, но не должны же заглушать они произносимые актерами слова. Некоторые сцены из-за этого остаются попросту непонятными зрителю.
Немало споров среди зрителей вызывает образ молодого офицера войск МВД Школьникова, взявшегося сыграть в зэковском представлении роль Незнамова. Кто он — бездушный негодяй или юноша, изначально добрый, даже нежный, влюбленный в театр, но сломленный тяжким грузом своих уставных обязанностей? А ведь Школьников в очень убедительной, по-моему, трактовке Сергея Игольникова — не тот и не другой. Он — фигура трагическая. Школьников- актер, а точнее — пробудившееся в нем в период репетиций творческое начало, пусть подсознательно, но пытается спасти от нравственной гибели Школьникова-человека. Однако тщетно — слишком уж он дитя своего времени, эпохи, когда над всеми властвовали буйная паранойя, двоемыслие плюс право убивать. Историки, кстати сказать, пишут, что родственники князя Феликса Юсупова единодушно осудили его эа участие в убийстве Распутина, избавлению от которого радовалась вся прогрессивная Россия. Но то было совсем другое время, другими были и нравы...
Совсем иные, чем Школьников, жизненные университеты прошел режиссер Спивак. Удивительно сочетаются в этом образе, уверенно слепленном Валерием Оникой, мягкость и задушевность с трагическим чувством обреченности. Ясное сознание своего крестного пути сделало Спивака философом, добрым и чуточку ироничным. Вот он, даже и не помышляя о лаврах героя-страдальца, вдохновенно носится по площадке, подхлестывая своих актеров. Он, маэстро, делает все возможное и невозможное не Только для того, чтобы спектакль собрался, обрел смысл, отлился в форму, но и чтобы его актеры, быть может, впервые в этом безысходном кошмаре осознали себя сообществом не парий, а творцов.
Ярко, сочно нарисовали характеры своих сценических героев Лариса Ребрий («блатная» Зюкина), словно шагнувший сюда из «Особого назначения» темпераментный Василий Решетников (разведчик Бондарь), Сергей Ребрий в роли простодушного конвойного, шаг за шагом, но все-таки набирающегося ума.
Сложнее говорить о противоречивых образах Жука и Фроловой. Именно о такой женщине, как выдающаяся актриса Фролова, которую играет Нина Валенская, поэт мог бы сказать «..в ней что-то чудотворное горит». Но, к сожалению, за доведенным до исступления отчаянием, за физиологически изображенной абсолютной сломленностью начисто пропало в ней именно «чудотворное» — то самое величие крупной артистической личности, что так притягивает к себе того же Школьиикова. Как бы то ни было, Фролова должна из подстреленной чайки хоть на миг превратиться в раненную, но не утратившую своей царственности орлицу.
Не повезло и ветерану норильской сцены Олегу Федорову: весьма неубедительная психологическая мотивация предательства, совершаемого украинским крестьянином Жуком, связала актера, что называется, по рукам и ногам. Надо «дотянуть» образ, возможно, что-то изменив в драматургической его основе.
Однако при всех «но», без которых не обходится, пожалуй, ни один спектакль, сценическая повесть о «придурках», в которой есть и мастерство режиссера-педагога, и искренняя, берущая за душу игра актеров, заслуживает зрительской благодарности. Фундамент спектакля, выложенный драматургом, постановщиком и актерами из кирпичей собственной памяти, из судеб своих близких и прошлого Норильска, оказался прочной основой театрального «мемориала», сценического реквиема, достойного памяти тех. кому он посвящен. А она, эта память, нужна не только им погибшим, но и нам — как вера и приобщение, как точка нравственного отсчета, по которой сегодня, спустя 45 лет после показанных на сцене событий, должны сверять все что происходит при нас.
Г. КРОДЕРС.
На снимках: сцены из спектакля «Придурки».
Фото Вл. Камышева.
Заполярная правда 11.01.1991