В Дудинке и Норильске начинала работать,
отбывала ссылку, вышла замуж
и до сих пор считает себя северянкой
Когда Александра Васильевича убили, дочке — в начале 1939 года — было восемь лет. Убийство отца и сегодня называют «трагической гибелью», как будто машина ушла под леди ли случилось что-то другое, но столь же непредсказуемое.
Очень все было предсказуемо. Во всяком случае после того, как Сталин (на банкете в честь папанинцев) обнял «талантливого многообещающего вожака молодежи» (за него только что выпили, тосты произносил Молотов), поцеловал и прошептал на ухо, уколов усами: «Если изменишь — убью».
Ну, а не заподозрить в измене тот не мог. Не умел. Иначе это был бы уже другой человек. А вождь — заподозрил. Во всяком случае, еще 21 июля 1937 года в присутствии Н. И. Ежова упрекал Косарева;'«Вы не хотите возглавить эту работу» (разоблачать врагов народа в комсомоле, помогать органам НКВД).
29 августа того же черного года генсека ЦК ВЛКСМ «предупреждала» родная «Комсомолка»: «Вина — в первую голову т. Косарева... прошли мимо указаний... проявили нетерпимую политическую беспечность... проглядели... своевременно не проявили (инициативы. — А. Л.), недопустимо опоздали (с разоблачением)»...
И что же делает этот негодяй, «слепой и глухой» Косарев (газетные формулировки 1938 года)? Не допускает расправ над секретарями Донецкого, Харьковского, Ленинградского ОК — Андреевым, Дунашевой, Уткиным. Мало того, учит товарища Сталина!
«Самостраховка выгодна врагам партии, потому что честных людей на основании простых слухов, без разбора, без надлежащей проверки выгоняют из наших рядов, тем самым озлобляют их против нас». (Из записки вождю 3 октября 1937 года).
Между прочим, — об этом вряд ли многие знают — в январе 1938 года Пленум ЦК ВКП.б) «вскрыл» факты произвола над честными коммунистами, формально - бюрократического отношения к апелляциям исключенных из ВКП(б).
Так то над честными... Партия, (читай Сталин) никогда не ошибается. А Косарев обманул вождя, его надежду, ожидания. Пособничал врагам. Мало ли вождь терпел, по-отечески наставлял? А' учёник "что? предал! «...Совесть моя чиста. Никогда я не изменял ни партии, ни советскому народу и не изменю». (На Пленуме ЦК ВЛКСМ 22 ноября 1938 года, в присутствии И. В. Сталина).
Даже не повинился перед Иосифом Виссарионовичем. Не взмолился: «Прости, отец!»
. Его расстреляли 23 февраля 1939 года. Газеты об этом не сообщили: чего сообщать-то!? Не в генерального же секретаря ЦК комсомола стреляли — того разоблачили и разгромили еще три месяца назад, — а в рядового зэка с завышенной самооценкой. Кричал: «Вы разве Косарева губите, сволочи! Вы Советскую власть губите!»
Ему было тридцать пять... Так и названы воспоминания вдовы этого замечательного человека Марии Викторовны Нанейшвили, напечатанные через 50 лет после гибели мужа. (Экземпляр журнала «Семья и школа» мне подарен, и я пользуюсь текстом). А сейчас передо мной сидит редактор другого журнала—«Химия в школе», миловидная, ладная, элегантная, лет, пожалуй, пятидесяти, никак не больше,.. Дочь М. В. и А. В. Косаревых. Лена. Елена Александровна.
Я не буду прерывать рассказ ее вопросами, заданными в беседе, они мало что добавят, да и легко угадываются. А постараюсь быть поближе к стенограмме. Если же удастся, — передать ее тональность.
Да, но для зачина я выложил на стол листок из личного дела Е. А., заполненный ею собственноручно в поселке Норильске сорок лет назад. В графе об отце ответ гласит; осужден по ст. 58, местонахождение неизвестно. То есть в начале 50-х семья еще рассчитывала, пусть на одну тысячную, что Александр Васильевич жив?!
Анатолий ЛЬВОВ
Мы с мамой точно узнали о судьбе отца только летом 1954-го, когда нас привезли к Руденко, самому главному прокурору. И мы заплакали — там же, в кабинете Генерального прокурора. Вернее, я заплакала, а мама воли себе не д^ла, сдержалась, по-моему.
Шло следствие по Багирову, и надо было с нас взять показания. Маму доставили в Москву самолетом. Она; «Ничего не скажу, пока дочь находится в Норильске». — «А почему?» — «В ссылке!» — «Как?!» (разговор происходил в военной прокуратуре)...
Вчера был ^ень рождения отца. Его нет уже пятьдесят один год, а я в этот день страдаю так, будто потеряла его вчера. Да и люди его помнят, вот, глядите: «Фрунзенская набережная... Косаревым... Свет его души с нами...» Это ступинские ребята, из молодежного клуба.
Я — что... Обо мне, если и писать, только как о жертве. А нужны-то борцы, правозащитники. Такие, как Бородин, Ковалев, Сахаров, конечно. Я, увы, не из них... Ведь меня Якир Петя звал — дело прошлое. А я ему: «Петя, оставь меня в покое. Моей дочке — два года. Не готова я, не чувствую в себе сил».
Не отреклась от отца? Но это же естественно для нормального человека... Ну и что же, что другие отреклись, думаю, такие поступки просто заметнее на общем фоне, вот и кажется, что так .много предавших своих близких... А я вам такой пример приведу — моя нянька. Она пришла к нам в дом еще до моего рождения. Привел ее Михаил Дмитриевич Егорушкин, товарищ отца, работник Бауманского райкома комсомола, женатый на Варваре Ивановне, двоюродной сестре няньки. Так вот, Ольга Яковлевна Ермолаева, неграмотная крестьянка, уж чего только не наслушалась, а никто ведь ее с толку не сбил, не допустила и тени сомнений, клевете не поверила. Это от нее я впервые услышала:
— Никаких кулаков у нас нет, в деревне Степановской не было и в Малом Братцеве не было (это Кольчугинский район Владимирской области), истребили самых трудолюбивых и разорили церкву те, которые бездельники... А отец твой не враг, и не думай насчет этого. Он честный, всегда меня все спрашивал про деревню, болел за нее...
Сохранила мне веру!.. Она заменила мне всех... Я не знаю, как было в деревне в тридцатом, а в тридцать девятом увидела: голодновато... Потом провела в ней четыре года (сорок первый — сорок пятый).
До деревни мы жили в «доме на Набережной», в том самом; мамина мама, Вера Павловна, родители, я с бабой Олей, наездами — дядя Павел, громадный мужчина, тоже будущий норильчанин, увы. Квартира на третьем этаже, соседей не помню, что всегда было много народу, сейчас понимаю — многоплеменного, настоящий интернационал. И все чувствовали себя, как дома, любили у нас бывать, наверное, ценили это грузинско - русское хлебосольство, веселость...
Отец был со мной нежен, мягок, называл Леночкой-пеночкой, но, признаюсь, я его побаивалась, детским чутьем угадывая значительность этой личности, несмотря на его открытость ко всем, простоту в обращении, дружелюбие. Баба Оля тоже, кстати сказать, всегда очень боялась вызвать нечаянный его гнев, неудовольствие, хотя, повторяю, видимых причин для трепета не было.
Помню и дачу — служебную, государственную. Все там просто, ничего лишнего, как и в квартире: то ли общий стиль это диктовал, то ли семейный, не знаю. Но у мамы, к примеру, никогда не видела золотого кольца. «Какая же ты дура! — говорил ее дядя. — Мы же. Нанейшвили, из дворян!» Мол, должны быть побогаче... Как мама познакомилась с отцом? Гоша Беспалов, сосед Саши Косарева по коминтерновской гостинице, обещал ей пропуск на Красную площадь и слово сдержал. А там седьмого ноября они встретились, на Новый год поженились — 1928 г.
Сейчас подумала: ведь я помню все эти жуткие процессы тридцатых годов. Даже смерть Кирова. На моих глазах отец становился другим, все угрюмее, ощущалась внутренняя напряженность. На колени уже не усаживал. «Пенковна, расскажи!»— не говорил... От былой жизнерадостности — ни следа.
Арест я не поняла. Может, меня оберегали от лишних переживаний... Потом уже от мамы узнала, что отец был готов ко всему. Ездил — прощался с матерью, Александрой Александровной (рано осталась без мужа, никогда не унывала, подняла пятерых детей, работая на трикотажной фабрике, на растяжке чулок, — всю жизнь). Когда отца сняли, тут же установили открытую слежку. Когда арестовали, заодно забрали маму, даже без ордера' как смела подбежать без разрешения, обнять на прощание — «врага»... Это было на даче, недалеко от сталинской... Мне стало страшно поутру, когда с дачи увозили нас с Ольгой Яковлевной, и меня посадили одну, рядом с незнакомым шофером
Так перед своим восьмилетием я снова оказалась у бабушки Саши, на Русаковской, 8. (Когда-то меня туда привезли из роддома) Теперь там жили, в 64-й квартире, кроме бабушки и меня с бабой Олей, тетка Клавдия (Васильевна), бухгалтер, с сыновьями. А попозже добавился дядя Матвей с женой и сыном Сашей. Матвея Васильевича исключили из партии и выгнали из армии—устроился рабочим на заводе, арестовали его только в пятидесятом году, после меня.
А Саша, мой большой друг, Александр Косарев, очень похожий на своего дядю, моего отца, после Куйбышевского строительного института работал в Норильске (мама просила об этом кого-то из директоров Норильского комбината), в стройлаборатории у Василия Ивановича Бурлака (и я к нему попала!), потом в Ачинске — с тех пор дружен с Юрием Афанасьевым, нынешним ректором историко-архивного института, стал экономическим советником во Вьетнаме, затем референтом Косыгина, начальником управления в союзном Агропроме... Сам ушел из Совмина, надоело в верхах.., Я забежала вперед, но вам, вероятно, интересна еще одна «норильская судьба” .Коль уж отвлеклись, посмотрите снимки альбома.. Это сороковой год, мне —десятый. А это девяностый, моя дочь Саша, архивист, зять Егор, инженер, внучка Наденька, дошкольница. Моя подруга Рина Седова, тоже бабушка — Октябрина Генриховна Вормсбехер, с мамой и сестрой Люсей была в Норильске, в восемнадцать вышла замуж за Павла Васильевича Седова (из проектной конторы). Отец Рины и Люси, министр (или зам?) финансов республики немцев Поволжья, 15 лет сидел в Воркуте, потом— ссылка в Норильске, умер Литве, в Люсиной семье.
Продолжим?. Седьмой класс я окончила в деревне, восьмой— в Кольчугине, девятый и десятый — в Москве, 319-я женская школа Железнодорожного района. Как все кольчугинские, «окала», на что москвичи, естественно, обращали внимание... После публикаций в «Огоньке» и «Комсомолке» позвонила мне школьная учительница химии Ираида Ивановна: «Ты не знаешь, — говорит, — а ведь тебе полагалась золотая медаль. Кто-то «бдительный» поостерег, и уже не хотели давать и серебряную. Но тут возмутилась наш директор, Катагощина Варвара Михайловна, бросилась в бой: «Как не стыдно! При чем тут ребенок?!» Кончилось тем, что ее уволили, но «серебро» она тебе выцарапала...»
Надо сказать, и учителя, и соученицы вели себя с удивительным тактом, никогда не заговаривали со мной о родителях... Чего не скажешь о некоторых современных историках, которые не страшатся «мертвых львов». Есть такие, Алексеев или Криворученко из ВКШ: «Косарев был заодно со Сталиным» и т. д. Уже пишут, как Саша Косарев рубил головы юнкерам (интересно, не в 14-летнем ли возрасте?)...
Страшное потрясение подстерегало меня с самой неожиданной, а потому и
незащищенной стороны. Мальчик из соседней школы, синеглазый блондин Костя,
первая любовь — и предательство. Когда меня арестовали, он даже не пришел в
тюрьму. Теперь-то все ясно: физтех, первый курс, кляксы в автобиографии
недопустимы... Тогда пережила тяжело, очень тяжело...
На физфак МГУ, в педагогический (тоже физфак), в геологоразведочный документы
у меня не брали — даром что с медалью. А в Тимирязевскую академию взяли. Только
подивились, что москвичка — и вдруг... А я-то сельская!
— Это что? — у меня спрашивали. — А это?
А я спокойно называю и овес, и ячмень. Комиссия не понимает, откуда москвичка такое может знать. Впрочем, удивлялись недолго: на другие вопросы я тоже отвечала, про репрессированных родителей, про жизнь в деревне...
Взяли! На плодоовощной, престижный факультет... И тут приходит письмо от мамы: «Лена, в наши края начали поступать дети, ты должна немедленно уехать из Москвы» — примерно так. Решаю: «Будь что будет, никуда не поеду». Во-первых, я уже учусь, во-вторых, как я без Кости!..
Это сентябрь 1949 года... Маму уже один раз отпускали, она уезжала из Норильска в Грузию. В Рустави у нее была шестиметровая комнатка, но мне никто не мешал жить в Тбилиси, у дяди Миши в его двухэтажном доме. Я ездила в Рустави, мама потихоньку — ко мне. Я собиралась пробыть в Грузии с год— и вдруг маму арестовали. Ходила с теткой Тиной в тюрьму, пока маму не перевели из Тбилиси в Баку, а оттуда на «вечную ссылку в Красноярский край». Ужасы того дудинского этапа я опускаю, Унижения страшные... Но это все было позади, мама снова в Норильске, пишет оттуда... про Костю она ничего не знает... Про синеглазого блондина, с которым я познакомилась у Гали Городецкой, где мы встречались нашей компанией, говорили о литературе... ГБ ничего не стоило приписать нам «группу». Слава богу, на этот счет обошлось — насчет «группы».
Но арестовать меня все же арестовали. Ночной звонок. В квартире бабушка, дядя Матвей, тетя Леля, Саша - восьмиклассник .и я. Баба Оля была в деревне. Входят... Вместе с понятыми. Соблюдалась «социалистическая законность».
Обнаружили оружие. Холодное. Кортик Саше подарил дядя с материнской стороны, который жил и работал в Ровно, кагэбист. Мне эти кинжальчики подложили! Плюс отцовские, материнские снимки разных лет— врагов то есть (так ничего и не сохранилось, не осталось на память). Статья была предъявлена 58—10. Антисоветская агитация.
Ощущения? Ужас! Жизнь кончена... безжалостной рукой все расшвыряли — как при обыске. Никогда больше никого не увижу. И Костю...
Привезли на Малую Лубянку, во внутреннюю тюрьму. Водили меня по боксам, брали отпечатки, фотографировали — все, как полагается. Попала я в камеру. где уже обитали трое. Лида была, по сегодняшней терминологии, интердевочкой. Муся Лобова — дочь наркомлеса (довоенного), еще одна женщина, тоже, видимо, как «член семьи изменника Родины» — жена работника министерства иностранных дел.
Следователь — Юрий Поляков, лет тридцати с небольшим. С первого допроса он пытался меня убедить, что я вела антисоветскую агитацию —раз, и «нам все известно» —два. Когда же мне удалось выяснить, что под «агитацией» он подразумевает мои выступления в защиту отца, т. е. врага, я только улыбнулась, хотя и невесело. Дело в том, что никогда, ни одному человеку ни слова об отце я не говорила. Даже поразительно, насколько деликатны были люди, меня окружавшие.Не знаю, может быть, классный руководитель Евгения Павловна предупредила на этот счет моих соучениц по школе, но даже они ни разу не заговорили со мной о родителях, а не могли не знать про мои горести-беды.
— Вы восхваляли отца...
Болтун ты, думаю, просто тебе сказать нечего, а начальство, наверное, требует что-то «криминальное» доказать... Даже с самыми близкими подругами —Белой Холодовой и Люсей Лягиной —и то ни словом я не обмолвилась об отце, а они в душу не лезли, деликатнейшие девочки (одна училась на филолога, другая изучала в МГУ математику).
Я быстро почувствовала, что Поляков «доказывает» мою вину ради проформы, никакой уверенности у него в моей вине нет. Правда, по долгу службы он подсылал ко мне эту шлюшку в качестве подсадной утки : та уговаривала «сознаться». Но я и ее убедила в отсутствии «состава преступления», о чем она и доложила следователю, когда ее в очередной раз увели «на допрос». Короче, не прошло и двух недель, как статью мне изменили на «СОЭ» (социально - опасный элемент, но и не более того).
Если бы я оказалась не в Москве, а в деревне, в Тбилиси? От этого ничего бы не изменилось; я подлежала высылке (как минимум). Но получилось как нельзя лучше: вполне могла оказаться и в таком «обществе», что... лучше не надо об этом.
И без того была «хороша». Когда меня увидела женщина-прокурор (запомнила ее на всю жизнь), она со слезами на гла-зах мне посоветовала: «Лена,скорее всего ты получишь ссылку. Прошу тебя, ни в коем случае оттуда не убегай — это чревато вечной каторгой».
Я подписалась под обвинением по статье 7—35, меня ночью поместили в отдельный бокс, один из многих (там был целый «вокзал»), ходили - поглядывали в глазок: не так уж много социально-опасных типов, восемнадцати лет от роду.
Свою следующую камеру я вспоминаю с нежностью. Не окно с козырьком, не черное одеяло на тюфяке и не, извините, парашу, понятно... А чудесный, очаровательный народ, всех этих эсерок, анархисток (повторницы, привычные к тюремным условиям и несломленные. Там же была Рита, внучатая племянница Троцкого (только-только закончила вуз), студентка Валерия Герлин, совершенно замечательная девушка... Мы даже хохотали! А когда я сказала:«Тихо! А то выгонят!» — последовал просто взрыв хохота. Кого только бог не послал мне в подруги по «темнице сырой»! Не без удовольствия признаюсь, что фамилия моя, как правило, воспринималась очень уважительно, и самые разные люди старались каждой мелочью облегчить мое существование, не дать «скиснуть», поддержать любым способом... Это касается и колхозницы, которая у себя в правлении слишком темпераментно стучала по газете, мол, там сказано, что... А пальцами попадала по портрету вождя — ну как же ее было не посадить !
А Люська Шпулька! Эта уголовница меня просто спасла: «Говори, что, кто тебя обидит,— будет иметь дело со мной». И, действительно, пришлось кое-кому угрожать, и помогло!
Татьяна Кирилловна Окуневская. проведшая год на Лубянке и в Бутырках, с косой-короной, жена Бориса Горбатова, к ней неравнодушен был даже Тито (не потому ли попала под подозрение? Или Горбатову хотели попридержать язык? ). Арестовали ее, когда муж был на писательском пленуме... Ей тогда исполнилось тридцать лет, и она с пятнадцати, с «Пышки», снималась в кино. Ах, как она выглядела на прогулке в своей голубой синтетической шубке! Впрочем, и когда с Люськой Шпулькой мыла пол в камере... Люська — за пайку, а Татьяна—чтобы не потерять форму! Дело в том, что заниматься физкультурой нам не позволяли. Но мыть пол — пожалуйста. Чем не гимнастика?! А после нее — водные процедуры. До чего же хороша была нагая красавица, обливающаяся холодной водой, — ее надо было видеть в эти минуты!
— Лена, чего бы ты хотела в свой день рождения? — уже не помню, кто первым задал мне этот вопрос в конце двадцатых чисел декабря. И я ответила:
— Чтобы деревья были в инее... Вдалеке звонил трамвай... А я ела мороженое.
После этого мне только и оставалось делать вид, что не понимаю, чем объясняется оживление в углу у окна: там из сне-га и сэкономленного сахара готовилось нечто сверхизысканное — «порадовать девочку». Забегая на день-другой вперед, добавлю: «все, что было заказано, все исполнилось в срок». Деревья в инее, трамвайные звонки, приглушенные расстоянием... Но все это слишком хорошо, чтобы стать правдой; между замыслом и воплощением затесалось «мероприятие», которое вполне уложилось в те временные рамки и которое вспоминаешь не иначе как с брезгливостью и внутренним трепетом.
В ночь на тридцатое распахнулась дверь: «С вещами — на большой обыск!»
Шмон. Когда женщинам, молодым и семидесятилетним заглядывают во все мыслимые и не мыслимые места... Ужас! Если не ошибаюсь, Татьяну Кирилловну и сестру поэта Фефера увели еще вечером, и к охраннику обратилась Дора Заславская: «Мы вас очень просим, не ищите ничего на подоконнике, у нашей девочки день рождения, и там стоит мороженое для нее».
Не тронули. И деревья во дворе дышали инеем. И слышались трамвайные звонки. А на эту картину накладывается голос Татьяны Кирилловны, читающей царственные строки Ахматвой: «Один идет прямым путем...»
...Меня увели из камеры после отбоя. Приговор: «Десять лет ссылки в Караганду» За час до Нового года я оказалась в холодном боксе — до утра. Баба Оля утром уже все знала, потому что принесла мне варежки. И шарфик.
Машина с надписью «Фрукты». поезд, столыпинский вагон. Пересылки... В Куйбышеве, только я получила . полагающееся мне продовольствие и раздала селедку: «Кто на «кэ»?. — «Я на «ка». — «С вещами!»
Со мною там была жена одного из Межлауков. Она (и другие) решили, что меня возвращают в Москву и там расстреляют... Очень страшно. Сижу на хлебе, каждый день меняется народ, водят мыться к Волге (февраль!). Наконец вызывают:«Во изменение решения ОСО от 31 декабря... направляется к месту ссылки матери — в Дудинку...»
Тогда я не знала, что за всем этим скрывается, но понимала: просто так ничего не случается. А было так. Мама сердцем почувствовала, что, не делая никаких шагов, дочь можно и не увидеть, пишет... Сталину... Дело в том, что с Поскребышевым, помощником, она была знакома: Аня, мамина подруга (давно покойная, умерла во сне, порок .сердца), была его возлюбленной.
Чтобы не скомпрометировать Поскребышева, мама в письме обращалась лично к вождю: так, мол, и так, мою дочь арестовали, бедная девочка, за что ей такие мучения, ни образования, ни профессии, пропадет на чужбине, пришлите ее ко мне.
Поскребышев организовал розыск, а пока новое решение не приняли, держали меня в Куйбышеве... По дороге в Красноярск обокрали. Вышла с пустым рюкзаком, от мамы получила телеграмму такого примерно содержания: «Сама доедешь или подождешь лета в Красноярске? Если второе- иди в Дом крестьянина» (А мне выдали из расчета по 2.50 на день и предупредили, чтобы не обращалась в гостиницу) В Дом крестьянина меня не взяли, вернулась в тюрьму, отправив маме телеграмму «Жду денег» В тюрьме устроиться помогли: «Возьмите девочку на несколько дней - беспаспортная»
Через несколько дней у мамы в руках было доказательство того, что дочь повеселела (судя по подписи) «Деньги получила, вылетаю, Элен».
К маме все относились очень хорошо. Во всяком случае, начальник порта Стифеев послал телеграмму, чтобы меня без очереди посадили в дудинский самолет, и маме «выговаривал»: «Почему вы написали «за свой счет»? Мы оплатим» А когда были сложности с устройством на работу в Дудинке, мамина непосредственная начальница Алла Александровна приняла меня, оберегала, нянчилась- удивительный человек, благородный, смелый... Она не боялась к нам заходить!
Между прочим, маму поселили с ссыльной по имени Марта, взяв с той слово, что будет сообщать о каждом шаге и каждом слове Косыревой. Мама это быстро поняла и объяснилась. Услышала в ответ «Напрасно вы... Никогда я бы вам зла не сделала» Наверное, так и есть. Меня Марта привлекла к танцам, я стала солисткой... А чекисты быстро перепоручили маму другой ссыльной, не хочу ее называть. Такие были правила...
Дудинка мне напомнила Кольчугино- тоже деревянный городок. «Ты в каком балке живешь?»- и вся разница, что там избы. Гланое, что произошло здесь в моей жизни- мы с мамой стали друзьями... Когда мы встретились в сорок седьмом, она мне ничего не рассказала. В Рустави и Тбилиси тоже не решалась на полную откровенность, боялась за мою нервную систему прежде всего. И только тут... Кстати, мы и работали вместе. Она занимала должность старшего инженера- экономиста отдела водного транспорта Норильского комбината МВА СССР, я тоже называлась довольно громко - оператор по флоту.
Больше всего огорчало, что меня не принимают учиться. Директор ВЗПИ отказывал, хотя в Норильске был консультационный пункт. Между тем прокурор сказал мне: «Вы не лишены даже избирательных прав, не говоря уж о праве на образование» Нина Александровна Васина поддержала безоговорочно: «Лена, не трать время, мало ли когда Москва разрешит? Приходи, слушай лекции, сдавай экзамены, может быть, в конце концов это зачтется»
Так и произошло. После реабилитации отца, когда спросили, чем мне помочь (кажется, Кириллин, будущий зампред Совмина), я ответила «Зачтите мои норильские экзамены и переведите в МИТХТ» Но это позже...А тогда я переехала в Норильск из Дуды, поселилась у дяди Павла, на улице Севастопольской, у него была 11-метровая комната, а он еще не женился. Потом он женился (и мы породнились с Гайдарами), а я вышла замуж за прекрасного человека, который прошел и немецкий плен, и норильский лагерь. Мой Петя, между прочим, после стройки работал в одной комнате с мамой, на БОФе, куда ее перевели, но мы познакомились не через маму, а сами.
...Как-то сижу дома, стучится человек в форме: «Где Мария Викторовна?» - «На работе» - «У нее счастье». Я решила: несчастье. «Нет, нет. Телеграмма из Москвы. Она реабилитирована»
Я встретила маму на остановке автобуса, объявила ей- она не поверила. А девятого мая- солнце! У нас звонки непрерывные: «Это правда? Скажите, что это правда!»
Десятого мая вылетела в Красноярск, там она получила паспорт. В июне, по телеграмме, отправили меня. Закончились пятьдесят месяцев моего дудинского пребывания. Шла весна 1954 года.
Анатолий Львов
Вот и весь рассказ, если коротко. Прошло 37 лет. 27 лет назад инжинер-химик Косырева пришла младшим редактором в журнал «Химия в школе», в 1977 году возглавила его, 170 тысяч экземпляров расходятся легко, хотя учителей химии в стране только 90 тысяч. Значит, журнал интересный. С чем и поздравляем главного редактора Елену Алексанровну.
Красноярский рабочий 26 июля 1991 г.