Названия Решоты, Нижнеингашский район, Краслаг мне знакомы не понаслышке, а на основании горького опыта. Я — из тех, кому удалось выжить «в немилосердной той войне» сталинского режима против своего народа. Но все пережитое забыть невозможно — вот и решил поделиться своими воспоминаниями о том страшном времени, которые, полагаю, будут интересны жителям Нижнеингашского района.
Привезли нас, то есть очередную партию заключенных, после объявления приговора на Урале, в Востокураллаге, в «столыпинском вагоне» летом 1947 года в Краслаг (собственно, это был не приговор, а решение неконституционного органа — Особого Совещания, то есть без всякого суда!). Что такое «путешествие» в таком вагоне — это особая тема не для слабонервных, но это «путешествие» прекрасно описано А. Солженицыным в «Архипелаге Гулаг», а также в романе Ивана Лукьяновича Солоневича «Россия в концлагере», что начал с января печататься в журнале «Кубань». Два слова об авторе и о книге. Иван Лукьянович вместе с братом Борисом и сыном Юрием бежали через Финляндию из СССР в начале тридцатых годов (с третьей попытки, две первые были неудачны). Поселившись в Германии, он написал там книгу «Россия в концлагере», впервые известив мир о концлагерях Советского Союза. За это «открытие глаз» миру его достали «щупальца ГПУ-НКВД»: прислали в редакцию адскую машину, при взрыве были убиты его жена Тамара Владимировна и секретарь, а самого Солоневича в это время в комнате не было. За границей И. Л. Солоневич издал еще несколько трудов, издавал газету, переселился в Аргентину, где и умер в 1953 году. Таким образом, Иван Лукьянович предвосхитил книгу «Архипелаг Гулаг» почти на полвека...
Но я отвлекся в сторону.
...Итак, летом 1947 года наш этап прибыл в Краслаг, в Канск, где в то время, как мне помнится, было управление Краслагом. Довели нас до зоны, но туда не впустили. Прождав несколько часов около зоны, нас, голодных и измученных этапом и предыдущими пересылками, почему-то не приняли, а повели под конвоем на станцию, погрузили в вагон и повезли куда-то дальше.
Как сейчас помню день 7 июня 1947 года, когда мы вышли из вагона в каком-то глухом месте, среди леса (по-моему, это была уже узкоколейная дорога). Помню солнечное утро и пьянящий воздух тайги после смрада и духоты «столыпинского вагона», где мы были набиты в купе, как сельди в бочке. Повели нас в зону ОЛП-10 Краслага — огромную территорию за забором с колючей проволокой поверху и с вышками по углам. Начальником ОЛП-10 был Пелевин или Пехлевин, в звании, кажется, майора. Помню его высокую фигуру, и запомнилось его лицо — что-то у него было с глазом (кажется, протез). После нескольких дней пребывания на этом ОЛПе, нас, долгосрочников, этапом отправили дальше, в самую глубинку Краслага (тут нужно объяснить что «долгосрочники» — это у кого срок более десяти лет , так как 10 лет считалось «нормой»!)
Вот в этой глубинке Нижнеингашского района на л/п-2 ОЛП-10 я и пробыл с июня 1947 года по март или апрель 1949 года, когда всех осужденных по 58 статье стали свозить в Озерлаг («особые закрытые режимные лагеря»).
Постараюсь почти через полвека восстановить в памяти, что это был за л/п-2. Это был сравнительно небольшой лагпункт среди глухой тайги, около были только домики для вольнонаемного состава и казарма для гарнизона лагеря.
В зоне было засилье блатных ( Солженицын правильно акцентирует, что политика перемешивания бытовиков с политическими являлась одной из форм издевательства именно над политическими заключенными, ибо интеллектуальный и нравственный уровень этих двух групп был несоизмерим). Блатных боялись не только «мужики» (то есть не бытовики), но и вольнонаемный состав, предпочитая лишний раз не показываться в зоне. Питание полностью до нас не доходило, сахар достался нам раза два за два года. Жили блатные на особом положении, сами не работали, но их ставили над политзаключенными — из них назначались бригадиры, разные заведующие (кухней, хлеборезкой, каптеркой и пр.). При получении посылок заключенные обязаны были отдавать львиную долю блатным, иначе человек рисковал здоровьем и даже жизнью.
Основной работой на лагпункте был лесоповал, участки располагались от зоны неблизко, ходили, естественно, под конвоем, с собаками, с пресловутым «шаг вправо, шаг влево — это попытка к побегу, конвой применяет оружие без предупреждения». При возвращении с работы — унизительный «шмон» около вахты, за пронос запрещенного — штрафной изолятор. Кроме лесоповала, были и разные подсобные работы: сенокос, уборка полей и огородов, заготовка и ремонт орудий труда. Я попал в подсобную бригаду — по своим физическим данным и по своему здоровью. Бригадиром был Анатолий Шорин, из блатных, неприятный на вид — с низким басовитым голосом, узкопосаженными глазами и грубым обращением, независимо от возраста членов бригады (а были и довольно пожилые люди). Помню я несколько диких сцен избиения членов бригады, а пожаловаться было некому и опасно. «Воспитывал» он членов своей бригады в духе беспрекословного повиновения, формулируя права очень примитивно: «вы только от меня зависите, живете со мной, а не с начальством». После рабочего дня, перед сном, дневальный приносил в барак лоток с пайками хлеба по 100 граммов — это полагалось дополнительно к утренней пайке в 400 г (которые обычно все сразу и съедали). Все становились около нар (а они были двухэтажные) и следили, затаив дыхание, будет ли сегодня этот дополнительный хлеб.
Шорин оглядывал всех и по своему усмотрению распределял эти кусочки хлеба, внушая всем, что «получит тот, кто сегодня хорошо работал» {справедливости ради нужно сказать, что иногда и мне перепадал этот драгоценный кусочек). Эти пайки получали не все, так как обычно в лотке оставались пайки, а порой и немало, и никто не мог требовать за них отчета. Эти пайки шли «в фонд бригадира». Что это означало, трудно было сказать, но ясно, что это было разменной монетой бригадира, жившего, таким образом, за счет несчастных «политиков». Например, ужасно любил бригадир массаж спины, в бригаде были корейцы и китайцы, кроме других национальностей, корейцы были мастера массажа и таким образом подрабатывали себе лишние куски хлеба... Ну, а часть членов бригады так и ложились спать полуголодными, довольствуясь вечерней кашей без хлеба. Плохо одетые, всегда голодные, страдающие от неведения, что произошло с семьями, оставшимися за границей, лишенные переписки и посылок, но в абсолютном большинстве люди интеллигентные, ничего не могли изменить в свою пользу в этих условиях — защиты ниоткуда не было. Тут был полный произвол. Помню, в летнее время работягам выдавались грубые полуботинки из кожевенных или дермантиновых отходов — их прозвали ЧТЗ. Однажды, работая на сенокосе, я сильно растер ногу, получилось заражение, возник карбункул на стопе, отекла вся нога — уже ходить было трудно, но зав. санчастью, заключенный фельдшер, спас ногу — вскрыл нарыв. Шрам до сих пор остался.
Тут нужно сделать отступление и рассказать подробнее, что же за контингент заключенных был на этом л/п. «Высший слой» — это были «воры в законе», или, как их назвали «урки», «блатные». Были более мелкие «бытовики» — начиная от обычных воришек-карманников («щипачей») и до бандитов, насильников, спекулянтов, аферистов. И очень большую прослойку составляли «политические-заграничники».
Тут дело вот в, чем. При окончании второй мировой войны советские войска, вступавшие а страны Европы и Азии, проводили «сталинские наборы рабочей силы для великих строек коммунизма», то есть «вылавливали» врагов советской власти (это, отдельная большая тема.— было обещано одно, сделано другое), в том числе российских эмигрантов, вывозили их на территорию СССР и сразу, без следствия и суда, бросали в лагеря, заставляя работать, и такое положение длилось год и больше, так, что за это время часть вывезенных, успела погибнуть или от истощения, или от травм на работа, или во врем в побега. И это опять-таки отдельная тема: допустимо ли, с точки зрения международного права, бесподданных, не совершивших преступления на территории СССР, а в большинстве своем — вообще не совершивших преступления, судить но законам данной страны, а тем более престо заставлять работать до осуждения? Вопросы, вопросы...
Лишь потом, по прошествии года м больше, «политических» стали выловить в областные города, помещать во внутренние тюрьмы и гам вести следствие, кое-кого, впрочем «обследовали»! и «а местах, то есть, в лагерях, не освобождая при этом от работы. Как правило, суда затем не было, а просто присылали бумажку. распишитесь за такой-то срок, по такой-то статье по решению Особого совещания (потом среди заключенных ходил горький афоризм: «На нет и суда нет, но есть Особое совещание». Решения обжалованию не подлежат, а осужденные таким образом ранее «политические» рассказывали, что по. окончании срока им прислали бумажки: «Распишитесь в том, что вы задерживаетесь до особого распоряжения». Практически это «особое распоряжение» означало, что чаще всего уж до конца дней своих человек не выйдет за пределы лагерного забора. Опять-таки вопрос к юристам: что это за «юридический казус»? — так продлевать сроки лишения свободы. Снова вопросы, вопросы. Много их было тогда, но никто не был обязан давать на них ответы, да и задавать их б»мо опасно, что-то еще йог ли «решить»...
Итак, на лагерном пункте — 2 ОЛП-10 Краслага было много вывезенных из Манчжурии и Кореи российских эмигрантов, китайцев, корейцев, японцев. Встречались на лагерном пункте и русские, и иные национальности; болгары, румыны, французы югославы и даже был один эмигрант из Греции. Все это были люди культурные, умные, иногда научные работники. В этом и заключалась трагедия «заграничников». Все они были людьми наивными, доверчивыми, с иной категорией мышления, чем «штатные» лагерные обитатели. Им была чужда типичная лагерная установи» «подохни ты сегодня, а я завтра». Заграничникам внушалось, что искупить свою вину можно только тяжелым физическим трудом — вот люди старались, не думая о последствиях, не воспринимая мудрую лагерную истину, что «день канта (то есть ничегонеделания) равен году жизни».
Выше я говорив, что основной работой иа лагерном пункте быв лесоповал, причем не было электропил иди бензопил, пилили вручную, нормы были высокие — далее обруб сучьев, трелевке, штабелевка погрузка, причем тракторов не было и заодно с людьми мучились и лошади, нещадно избиваемые озверевши ми людьми. В памяти остались несколько таких лесоповаьных бригад, составленных из молодых крепких ребят: сначала они давали хорошую выработку, но быстро доходили до истощения, а кто и до туберкулеза (помню случаи неожиданного легочного кровотечения прямо на работе). Заболевших или ослабевших переводили в другие, более легкие бригады, иногда помещали а стационар и даже отправляли в центральную больницу, но мало кто из них оставался в живых. Тут же о рекордистах забывали все начальники — ценились не люди, а показатели.
В памяти остался Игорь Губин, высокий молодой парень, живой скелет, лежавши» в стационаре на лагерном пунше, а» он и у мер.
Остались в памяти и друзья по несчастью в те годы. Это китайцы Чжао Юн-гуй и Ли Дин-цай (работали в бригаде Шорина дневальными) — очень чистоплотные и старательные работники, и к тому же прекрасные повара для бригадира, причем, дневальные обычно обрабатывались всей бригадой в смысле оформления по нарядам, японцы Итая-сан и харбинец Цуруга-сан (последний особенно культурный и мягкий человек, известный мне еще по Харбину), корейцы Ди Пен-ен и И Дзон-ук и многие другие, фамилии которых не остались в памяти. Некоторые из них являлись «малосрочниками» (то есть десять лет и ниже), работали в прачечной, столовой, хлеборезке и прочих службах, а долгосрочников не допускали даже на кухню чистить картошку в ночное время, что являлось подспорьем для голодных людей.
Остались в памяти долгосрочники из Прибалтики — латыши Знутенс (Кальниньш), Трейрат и Розенекс. Первый был крепко сложенный мужчина средних лет, Трейрат был престарелый худощавый человек, самым молодым был Розенекс. Он и погиб раньше всех от истощения на непосильной работе, через какое-то время умер и Трейрат. Знутенс еще оставался жив, пока мы были вместе. Конечно, были и друзья земляки из Маньчжурии, с которыми судьба сталкивала меня ранее в Харбине. Фамилии их упоминать не буду: часть их еще живы, и не всем хочется видеть свои фамилии в подобных очерках. Но об одном курьезе хочу рассказать. Были на этом л\п два друга: американский летчик мистер Фабиан (американец чешского происхождения) и немецкий офицер Август Тильцер, инвалид по ранению грудной клетки. Фабиан попал под бомбежку немцев и имел огромную незаживающую язву голени (ожог фосфором), и Тильцер попал под бомбежку американцев и получил тяжелое ранение грудной клетки. Фабиан тоже имел инвалидность, хромал, ходил с палочкой, работал в санчасти санитаром, а Тильцер работал тоже в санчасти поваром. Вот так общая беда сблизила двух бывших врагов. Другой вопрос, как они оба оказались в советском лагере — но это тоже целая тема.
...В памяти еще сохранились страшные картины побоищ между блатными и «суками» (пришлось вмешаться гарнизону, была стрельба с вышек, были раненые, и только это остановило сражение); зверские убийства в лагере по каким-то личным мотивам или по «кастовости» блатных и «сук»; побег и смерть моего друга Павла Метелева, советского летчика (пришлось присутствовать на его вскрытии, как работнику санчасти — работал я «лекпомом»). Убит был Павел выстрелом в спину, не желая сдаваться живым в руки чекистов, тогдашней грозой беглецов Геликовым, хвастливым девизом которого было: «Я живыми беглецов не беру»; смертельное ранение прямо в зоне командира развода «Ваньки-взводного» (это прозвище дали ему заключенные), а «запорол» его, видимо, по проигрышу, Данил Маслов, бывший детдомовец, старый лагерник, помощник нашего бригадира Шорина; бунт «мужиков» против засилья блатных и разгром последних; ну и многое другое — всего не перечислишь. Тут можно писать целые очерки о каждом таком случае, и опять-таки не для слабонервных... Да, признаться, и поверить могут не все — что это было возможно в «самой свободной и счастливой стране в мире», идущей в «светлое будущее». И все-таки не могу еще умолчать о жестоком убийстве в рабочей зоне («оцеплении») близкого мне знакомого бывшего русского офицера из Румынии — Игоря Учковского: его зарубил на работе член его бригады — кореец...
...Настало время, видимо, и о себе рассказать немного: как же мне удалось выжить в тех нечеловеческих условиях. К физической работе я не был приспособлен, а, значит, конец было нетрудно предугадать. Тут еще «заграничникам» было трудно потому, что они не получали посылок, которыми иногда можно было и «откупиться» и сытнее жить, хотя львиную долю и забирали блатные. Привезенные из-за границы, такие люди были лишены всякой связи с оставшимися там родными, и рассчитывать им в лагерях было не на что. Да и как потом удалось узнать, оставшиеся за границей родные оказались на положении чесеэров, а что это значит — хорошо известно.
Так вот: спас меня в лагере... английский язык. Дело в том, что я в Харбине окончил Ориентальный институт, где получил звание ученого синолога (востоковеда), в институте было хорошо поставлено преподавание английского, японского и китайского языков (наряду с восточными дисциплинами). В первые годы «великого сидения» многие из полученных знаний еще были свежи, в том числе и знание языков.
С благодарностью вспоминаю я заведующего санчастью л/п, заключенного Николая Яковлевича Семенова, фельдшера по специальности (кстати, осужденного по какой-то «хулиганской статье на 5 или 7 лет). Узнав, что я знаю английский язык, он решил его изучать. Вот он и «приютил» меня в санчасти, договорившись с Шориным, чтобы тот меня проводил по бригаде (медик в лагере был немалой силой, особенно если умел себя поставить и перед зэками, и перед начальством, а этими качествами обладал Николай Яковлевич). Тут для меня началась новая жизнь. Я перестал голодать, и в первые же дни, впервые за два с лишним года, наелся досыта. И это было блаженство, понятное лишь тем, кто когда-либо по-настоящему голодал! Во-вторых, работа была в тепле, физически нетрудная. И, наконец, как это ни странно, у меня проявились способности к медицине (хотя никогда ранее о ней не думал, боялся гноя и крови, а именно этого хватало на л/п). Тут еще помогало знание латыни. Все это было для меня спасением. Стал помогать на приемах, делать перевязки, научился делать инъекции, быстро освоил основы асептики и антисептики. Потом меня стали посылать дежурить в качестве лекпома на рабочие объекты на весь рабочий день — это было нетрудно и на природе, в лесу или на полях, на чистом сибирском воздухе.
Естественно, что и одеваться стал лучше: «доктору» полагалось ходить все же не в лохмотьях, приходилось надевать и белый халат. Тут уместно вспомнить с благодарностью и начальницу санчасти — вольнонаемного фельдшера Лидию Алексеевну Чистякову, жену начальника лагпункта. Это была добрая, простая русская женщина, с уважением относилась к заключенным, никогда не унижала их достоинства. И вообще нужно сказать, что среди холода и мрака сталинских лагерей встречались среди вольнонаемного состава добрые и отзывчивые люди, хорошо понимавшие, «что к чему» именно в те годы. Вспоминая теперь, с высоты прожитых лет, этих людей, невольно приходят на ум слова из Евангелия: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». (Кстати, носить нательные крестики, даже из дерева, а тем более моления коллективные, в лагере не разрешалось. Это расценивалось, как заговор, контрреволюционная деятельность!
Остается еще добавить, что занятия английским языком велись у нас с Николаем Яковлевичем месяца три-четыре, после чего он их прекратил, тактично отговариваясь разными причинами (то «жарко очень, в голову занятия не идут», то очень заняты другими делами, и т. п.) Но для меня уже тогда было ясно, что тут вмешалась оперчасть : как это изучать английский язык, нет ли тут шпионажа или разведки - а стукачей среди заключенных тоже хватало) Но я уже в это время «внедрился» в санчасть и был неплохим помощником. Так и остался там работать.
Начальником л/п был старший лейтенант Гредякин, муж Л. А. Чистяковой. Это был в общем-то человек безвредный, но ужасный матершинник — ни одной фразы у него не получалось без мата. Но это было как-то беззлобно, «для связки слов». Потом Гредякина сменил капитан Макеев, тоже ничего худого я о нем не запомнил. Зато командир взвода -это была отвратительная личность, всеми фибрами души ненавидевший заключенных, особенно «заграничников». Фамилии я его не помню, но звали его «Ванька-взводный», то есть звали его Иван, — вот его и «запорол» потом Данил Маслов прямо в зоне (смертельное ножевое ранение в печень). Для характеристики Ваньки-взводного достаточно привести такой пример. Он бывал в зоне, где проверял режим, при этом не раз подходил к заключенным в столовой во время принятия пищи и лез ложкой в миски, из которых ели заключенные, и если в супе на дне было много густого, то со злобой комментировал: «Да, так можно отбывать срок». Так вот, и такие садисты были среди вольнонаемного состава и военных.
Нужно сказать, что и заключенные были разные. Стукачей хватало. Да и вся система была построена так, что сильные жили за счет эксплуатации слабых. Мастера лесоповала были из числа таких бытовиков. Запомнилась отвратительная фигура такого мастера лесоповального участка Михаила Балуткина, в распоряжении которого была бригада украинцев- крепышей (кажется «бандеровцев»). Бригадиром был Мозговой — довольно тихий и сговорчивый человек (имя не помню), но командовал бригадой именно мастер Балуткин, а не бригадир, вплоть до того, что беззастенчиво пользовался посылками, что получали ребята. Работали ребята здорово, давали «объемы» леса рекордные, но какой ценой? И все это шло на пользу прежде всего Балуткина, который и зарабатывал себе «авторитет» по принципу «давай, давай!».
У меня в памяти остался Коля Мельничук, такой казалось бы, тщедушный паренек, деликатный и вежливый: и как только он мог так работать? Но участь его оказалась печальной: он заболел кажется, туберкулезом, конечной судьбы его не знаю.
У меня, опять-таки с высоты прожитых лет, сложилось убеждение, что Балуткин был ставленником оперчасти, так как влезал в душу наивных «политиков», они с ним откровенно делились многим, а потом, уверен, все это передавалось в оперчасть. Вторым мастером был Борис Маслов — это был более скромный и приличный человек. А техноруком был Румянцев — вольнонаемный, высокий худощавый мужчина, желчный и грубый.
Вспомнился мне еще Алеша Николаев, старше меня лет на пять, очень деликатный, интеллигентный человек, начитанный и интересный собеседник. Но задавленный системой лагерной жизни, он в конце концов, чтобы уцелеть, переменил свое лагерное «амплуа» — стал «шестеркой» (прислужником) в бараке блатных, и стал, конечно, лучше жить: был всегда сытым и прилично одетым, на общие работы его не выводили — блатные имели возможность так устраивать своих прислужников. Я был дружен с ним: мы подолгу вели задушевные беседы, его очень интересовала заграничная жизнь, он просвещал нас, неопытных, как нужно в лагере жить, и память о нем у меня осталась самая светлая. Где-то он сейчас, Алеша Николаев?
Николай Яковлевич Семенов, мой патрон по санчасти, незадолго до моего этапирования в Озерлаг был переведен на другой л/п (кажется, его уже готовили к освобождению по окончанию срока). Вместо него на л/п прибыл другой врач, тоже заключенный, доктор Могильный (фамилию его помню, а имя-отчество нет). Это был тоже хороший человек, при нем я тоже продолжал работу в санчасти до самой отправки в Озерлаг.
Работал еще при санчасти хороший врач-кореец Чен Хен-Сук, тоже из числа заключенных. Вместе с ним мы одно время работали потом на л/п и в Озерлаге.
Ну, а из «голодного периода» пребывания на л/п-2 еще вспомнилось как китайцы нашей подсобной бригады, мастера на разные «пищевые изобретения», делали колобки из лебеды, добавляли туда соль, варили — и это блюдо было таким для нас «вкусным», да и желудок был набит — притуплялось чувство голода. Когда работали на полях по уборке турнепса, то также набивали им желудок, получались кишечные расстройства, рвоты.
Я, возможно, излишне подробно остановился на своей судьбе, но она была довольно типична, и пусть читатели еще раз на этом свидетельстве убедятся, что такое была лагерная жизнь в глубинке сибирской тайги, особенно для «заграничников». Причем моя судьба еще оказалась не самой печальной — могло быть и хуже.
Очерк мой, хотя и довольно объемистый, все же получился несколько схематичным. О многом можно было бы написать подробно, но это уже специальная тема.
Наступили новые времена, появилась истинная гласность, возможность писать и печатать подобные очерки. Пережившие эти ужасы люди в абсолютном большинстве реабилитированы, многие пожили по-человечески, работали по специальности или же приобрели новую специальность. И все же остается горечь в душе оттого, что лучшие годы жизни прошли за заборами с колючей проволокой, и годы уже не вернешь. И вот еще какое соображение хочется привести в заключение.
После освобождения заграничники еще имели свежие головы — это те, коим удалось выжить и не опуститься ( а были и такие, хотя и единицы ). Такие люди могли бы быть очень полезными по своей специальности, полученной за границей. Например, в то время я еще неплохо знал восточные языки, а также психологию, историю, культуру и быт восточных народов. После освобождения я обращался в высокие инстанции с предложением использовать именно на этой работе, но получал отказы по формальным причинам: «нет вакансий», «штаты заполнены» и т. п. Но истинная причина была, безусловная: недоверие к тем, кто из-за границы. Сколько же наша страна потеряла интеллектуального и духовного потенциала из-за сталинской и последующих правителей тактики — не доверять людям «оттуда», «тащить и не пущать». Мало этого: освобожденные и даже реабилитированные «заграничники» все равно ощущали на себе некую «длань» свыше, а со стороны народа иногда чувствовалась настороженность к людям «оттуда». Так был воспитан народ за 70 лет, и нельзя за это его строго судить. Особенно это чувствовалось при разных выдвижениях, награждениях', предоставлении льгот. Что касается меня, то я вынужден был потом, «на свободе», оформить свою специальность дипломом и вышел на пенсию медиком.
Возможно, эта газета попадет в руки тех, кто со мной сталкивался на этапах пути по Красноярскому краю, кто был вместе со мной на лагпункте. Был бы рад получить весточку от них, кто еще помнит меня. Что касается Николая Яковлевича Семенова, то я давно его ищу, но безуспешно. По справке учреждения У-235, «Семенов Николай Яковлевич, 1914 года рождения, освободился из мест лишения свободы 25 сентября 1950 года и убыл в город Кировоград Кировоградской области». Но все мои попытки найти его по этому адресу окончились неудачей: сообщили, что в области он не проживает и куда убыл или умер — неизвестно. Я был бы благодарен тем лицам, в руки которых попадет эта газета (может, кто и остался в Нижнеингашском районе?), если бы они сообщили все, что знают, о Семенове Н. Я., или назвали бы лиц, кои этими сведениями могли располагать.
И последнее. Я давно занимаюсь туризмом, много объездил и повидал. Появилась мысль: нужно разработать маршрут «По островам Архипелага Гулага». А такой маршрут, уверен, со временем будет. И в нем должен занять соответствующее место и Нижнеингашский район. Нужно уже сейчас хоть примерно обозначать места бывших лагпунктов и кладбищ, где хоронили заключенных. Между тем, как мне сообщили много лет тому назад официально, лесосырьевая база в Нижнеингашском районе давно освоена, и поселки около лагпунктов не сохранились.
Наверное, в Нижнеингашском районе существует отделение общества «Мемориал». Полагаю, что именно ему нужно заняться организацией «музея под открытом небом», чтобы последующие поколения знали, что пережили люди в те страшные годы сталинского произвола. Это нужно и мертвым, это нужно и живым: пусть такой «музей» будет предупреждением для нашей страны и всего мира во имя высшей справедливости, гуманности, народности, в конце концов.
И. Пасынков
"Победа" (Нижнеингашский р-н) 27 июля, 30 июля, 1 августа, 8 августа 1991