Долго! Очень долго пришлось ждать этих дней. Многое с годами забылось, сгладилось, выветрилось из памяти.
Мне было 18 лет, я учился на 2-м курсе Дзержинского (Горьковской области) хим. техникума, когда, 10 июня, нас нескольких мальчишек арестовали.
Ни за одним никакой вины против Родины и Советской власти не было, да и могло ли быть?
Почти через год, 2-го апреля 1938-го состоялся суд. Подумать только! Выездная Военная коллегия Верховного суда СССР. Кого вы судите? Кто перед вами!
Ох, нетрудно добывать наши «признания»... Десятикратно переполненные камеры, страшная духота, скудное питание; правят уголовники, расположившиеся у окна, где чище воздух, нахально отнимают все, что им понравится. Когда меня перевели в спецкорпус, одиночная камера, где находилось 16 человек, показалась очень просторной. А если допросы идут по ночам, когда так хочется поскорее избавиться от следователя и забыться во сне!
В Горьком допросы велись на «Воробьёвке», в областном НКВД. После допросов в камеру не приводили, а приносили на одеяле и бросали на пол. Человек долго не мог слова сказать, встать ему помогали. Вспоминать страшно. Эти садисты говорили: «Мы — инженеры душ человеческих». А мы: «Давайте подпишу, что угодно, что придумаю вместе с вами», — только чтобы скорее закончился этот кошмар!
Разумеется, в нестойкости повинен был возраст. Видимо, 10 лет тюремного заключения и 5 лет поражения в правах должны были содействовать моему взрослению.
Соловецкий политизолятор. Содержание в тюрьме — сносное, но режим — адский. Ни за что можно получить пять и более суток карцера. Врагу не пожелаешь - без одежды, при температуре около нуля, на 300 граммов хлеба...
А в 1939 году наверху, видимо, решили, что и трехсот граммов не заслуживают бездельники — за что их хлебом кормить? Тогда мы не знали (как выясняется теперь), что запросто могли заменить и расстрелом.
Бездонные трюмы лесовоза «Семен Буденный» Этап. Куда — неизвестно. Суток десять шли северными морями до Дудинки. Что такое этап в преисподней пароходного трюма, да еще с «уголовщиной»? Полный произвол. Ада этого не описать.
19 августа — Дудинка. Холодно, на Енисее ветер, падает редкий снег. Долго сгружались на баржи, а с барж на берег; многократные счеты переклички. Наконец, подали открытые платформы, и по узкоколейке медленно двинулись к Норильску. От конвоя только и узнали, куда. Часов 16 или 18 ехали.
Длительная процедура сверок по формулярам, затем распределение и развод по лаготделениям. Попал в группу, направленную для временного нахождения в бывший гараж близ ВЭС-2.
Прокладывал дорогу к будущему Горстрою, это где-то у современного автохозяйства. Когда вечером вернулись с работы, то все, у кого еще оставались вещи (с воли), таковых не обнаружили. Тут основательно «поработали» всякого рода нарядчики и коменданты. Жаловаться, разумеется, некому. В эту «администрацию» руководством лагеря назначалось обычно жулье, такая мразь, что и вообразить трудно. Лагерное начальство считало обязательным, чтобы в бараках вместе с политическими находились уголовники, что становилось дополнительным и весьма мучительным наказанием. Всю одежду и обувь, если они в хорошем состоянии, клади под голову, иначе, проснувшись, ничего найдешь. И будешь числиться в промотчиках, и никогда не получишь ничего нового.
Перевели в 1-е л/о и направили на рудник № 1, который потом стал «Заполярным», — в самом начале Угольного ручья. На этом руднике прошла вся моя лагерная, а потом и послелагерная, вольнонаемная трудовая биография в Норильске.
1-е лаготделение находилось у Нулевого, поселили в палатке. Что такое жить зимой в палатке, видимо, каждому ясно. Спать ложились, не раздеваясь, обязательно в шапке. Идя со смены мимо коксовой площадки, все захватывали по хорошему куску угля. А лагерный режим (после тюрьмы) особенно не угнетал; главное, что поддерживало живое состояние духа — это молодость. Пожилых людей климат, подчас непосильная работа, гнетущее настроение, бытовая обстановка, безнадежность перспективы быстро приводили к концу.
Что представлял собою перед войной Норильск? Сплошные зоны за «колючкой»; зоны жилые и зоны производственные. Вольнонаемных было немного, даже среди начальников были зэки. Основное движение по первым улицам — подконвойные колонны.
Начальником рудника № 1 был Вихрев (вольный), человек довольно суровый, на нас, зэков, как бы внимания и не обращавший, мы для него были только рабсила. Кстати, при малолюдстве Таймыра Норильск уже в те времена представлял собой самый многолюдный пункт (если бы нас, з/к, считали людьми).
Рядом с угольными штольнями работало коксовое предприятие, с громким названием Завод, а в сущности — площадка, где наваливались большие кучи угля, изнутри зажигались. Это был настоящий ад, особенно во время ветра. Надо было находиться возле куч, не допуская, чтобы, уголь горел пламенем (только тлея, он превращается в кокс). Все это — в адском дыму. Нам, под землей (а дважды в день мы проходили мимо коксового) наша работа казалась много легче.
Итак, рудник № 1. От «0» пикета водили конвоем, в любую погоду, 3-3,5 км. За всю первую зиму актированных было дня три, когда боялись в пургу растерять бригаду. Ветер в пургу обычно бывает южной четверти (т.е. нам в лицо) так, что придя на рудник, долго не могли отдышаться. Два года я грузил и откатывал на поверхность вагонетки. Никакой механизации не было, даже конная откатка по главной штольне была начата значительно позднее.
Пришел после работы, около барака, если остались силы, вытряхнул одежду (спецодежда не выдавалась), котелки в руки — и на кухню. Потом кое-как умоешься, поешь — и на нары.
Жили «колхозами», т.е. двое-трое: вместе трудились, питались, рядом спали, вели общее «хозяйство». Ходить в зоне разрешалось, но некуда. В клуб удавалось попасть редко, так что от смены до смены жизнь проходила на нарах, особенно зимой.
Уголовщина круглосуточно картежничала. Каким-то образом немало уголовников устраивалось так, чтобы не работать, — видимо, благодаря содействию своих же из лагерной администрации, которая боялась трогать воров «в законе». Чуть не в каждом бараке встречались членовредители-саморубы. Становились инвалидами на всю жизнь — лишь бы не работать! Это было, как правило, мелкое жулье, мы их звали прокаженники.
Свирепствовала комендатура: поголовные обыски без причин — от скуки и в надежде чем-то поживиться.
Навсегда отложилось в памяти начало войны. Отличная погода, приходим с дневной смены, в бараке — столпотворение. По распоряжению начальника лаготделения на площадке собрались на митинг. Серов, он, кстати, не зверствовал как другие, сказал: «Вы теперь для страны, не отрезанный ломоть» (такие слова не забываются). Ну и, конечно, надо больше и ударно трудиться.
Все причисленные к «врагам народа» подавали заявления с просьбой отправить на фронт. Некоторые из бывших военных исчезли (судьбу не знаю), а большинство и не получало ответа. Ни одного уголовника, подавшего заявление, я не знаю. Правда, стали работать, но не столько по собственному желанию, сколько по законам военного времени.
До войны мы работали по 8 часов, теперь — по 12. В районе угольных шахт и рудника № 1 был создан лагпункт «Угольный», куда и перевели горняков. Резко ухудшилось питание, особенно для работающих на поверхности — почти голодный паек. К начальству из заключенных (придуркам) это не относилось.
Все военные годы начальником рудника был очень порядочный человек Савва, главным инженером запомнился Фугзан. Оба относились к нам хорошо, старались если не облегчить, то, по крайней мере, не отягощать наше существование. Так понимаю — продолжали линию Завенягина.
Но не все были такими, да и не все зависело от производственных руководителей. Много нашего брата ушло из жизни. В навигацию завезут этапы, набьют бараки, а к следующему лету опять просторно... Сначала попадали в «О.П.», как бы в ослабленную партию, в команду слабосилок, но оттуда проторенная дорога под Шмидтиху. Сколько там полегло бедолаг — одному Богу известно.
Тем не менее, я так считаю, война меня спасла: худо-бедно все же кормили. Завоз людей сложен, да и лагерей много: металл нужен? Нужен! Никуда не деться: надо кормить. Ну и не давали в Норильске особенно производить лагерной администрации (хотя и не обошлось без этого, особенно со стороны всякой сволочи из тех же заключенных).
После победы ждали перемен к лучшему. Изменений дождались, да в противоположную сторону. Строже стал режим в лагпункте, ввели бессмысленную проверку, долгое стояние в любую погоду перед вахтой. Относительно свободнее чувствовали себя на работе, к которой ни лагерное начальство, ни коменданты касательства не имели.
Так продолжал отбывать срок до 1947 года. Уже перестал верить, что когда-нибудь буду свободным, но удачно попал в период, когда осужденных по 58-й еще освобождали по окончании срока, потом прекратили — «до особого».
После лагеря жизнь на воле, хоть и с поражением и правах, показалась великолепной. Относительно, конечно. Трудовой договор не заключали, полярки не начислялись. А вскоре отобрали паспорт, даже ущербный, как говорили, «температурный» (с 39-й статьей). Выдали какую-то бумажку. Каждую декаду надо было отмечаться в милиции.
Сумевших после освобождения выехать на «материк», ловили и снова привозили в качестве ссыльных в Норильск или в другие отдаленные места, чаще всего — на лесоразработки. Такая, с позволения сказать, свободная жизнь продолжалась до 1954 года, когда после смерти вдохновителя и организатора всех бед и ужасов, постигших страну, чуть повеяло свежим ветром освобождения. Ведь изверились, что в стране может быть жизнь в иной, не давящей человека атмосфере. В первый раз разрешили выехать в дом отдыха «Таежный», но не далее границ края и все еще с «конским» паспортом (бумажкой).
И вот знаменитый 1956 год. Великий XX съезд, поистине великие и смелые решения съезда о культе личности и преодолении его "последствий. И пришла оттепель в политическую жизнь народа. Все мы, бедолаги, получили настоящие, правда, еще с 39-й статьей, паспорта, свободу выезда, а также и гражданские права. Вскоре начали получать и реабилитацию, получил ее и я, а также новый, полноправный паспорт, и только тогда почувствовал себя человеком.
Жить стало легче. Все мы, кто прошел ужасы сталинских тюрем и лагерей, после XX съезда ждали более полного высветления трагических годов произвола, ждали правды, но постепенно все разоблачения стали спускаться на тормозах, все реже в печати появлялись материалы о «деятельности» банды, учинившей в годы культа разбой и избиения невинных, меньше стало высказываний о главном организаторе истинного террора над народом. Стали опасаться рецидива произвола.
Н.С.Хрущев во время своего руководства один раз обещал до конца разоблачить кровавых палачей и все их преступления, даже виновников убийства Кирова. Но сделано было очень мало. Чувствовалась какая-то половинчатость в этом вопросе. В народе существовало мнение, что работе по разоблачению очень мешают какие-то силы из-за боязни, что вскроют их собственные неблаговидные дела.
Во время лидерства Брежнева вообще уже не рекомендовалось говорить о культе личности Сталина, Брежнев сам как-то заявил: «Поговорили и хватит».
Вот так все и шло до наших теперешних дней. Выявление событий и лиц идет, но, к сожалению, очень медленно, и мало по именам называются преступники. Дело, конечно, сложное. Мне вряд ли дожить до полного торжества правды. Что же говорить о людях, которые-были постарше меня!
Для многих молодых культ личности Сталина — это какая-то абстрактная, их не касаемая история, вроде истории времен Ивана Грозного. А для нас это жизненная трагедия. Даже теперь, во время успехов гласности и демократии, порой становится боязно: не дай Бог вернется прошлое.
В.В.Баранов, г.Дивногорск
«Норильская панорама», № 13 (17), 07.08.91