Эту тюрьму, центральную каторжную, что в селе Александровском под Иркутском, прошли многие. Здесь рождались бессмертные революционные пески, и когда я слышу их по радио или ТВ, невольно встает перед глазами этот равелин с его нравами и ужасами произвола. После разгрома колчаковщины рабочие превратили тюрьму в музей. А в 1937 году сталинские приспешники возвратили централу роль, предназначенную изначально.
Стены тюрьмы построены из красного кирпича. За долгие годы — с 1873-го — они впитали в себя сырость, запахи, миазмы от выгребных ям- Круглый год со стен камер течет вода, зимой они покрыты инеем. Люди, сидевшие продолжительное время, страдали от заболеваний суставов, ревматизма и туберкулеза.
Посадили в такую камеру и меня.
По истечении месяца я понял, —что впереди никакого просвета, все равно умирать. Чем так страдать и гнить, не лучше ли умереть голодной смертью! И в знак протеста объявил голодовку. На пятые сутки меня забрали с вещами и бросили в одиночную камеру на цементный пол. В окне стекла не было, и я почувствовал всю «прелесть» иркутских морозов.
Отопление (тюрьмы осуществлялось печами, вделанными в стену на две камеры. Норма дров, как нам говорили, 16 кг б сутки на одну печку. А для надзирателей в коридорах стояли «буржуйки», куда и уходили наши дрова. Когда-то тюрьма освещалась газовыми фонарями, позже п нишах появился тусклый электрический свет.
Ко мне в камеру принесли и положили на пол — за все дни голодовки — пайки хлеба, а через два дня зашел оперуполномоченный III отдела Ласточкин и сказал:
— Ты дурак. Неужели до сих пор не понял, что голодовкой никому ничего не докажешь! Умрешь — кто об этом узнает' Мы сами напишем любой диагноз, любую причину смерти. Что, у нас есть другая партия, которая напишет в газетах о твоей голодовке! Так, что не дури. Бери баланду и жри.
Я сказал:
— Хорошо, я брошу голодовку, но только переведите меня в другую камеру.
— Ладно, подумаем.
Через несколько дней меня перевели в камеру, в которой были одни японцы, 30 человек. Вначале они меня приняли за подсаженного к ним провокатора. Затем поместили в эту же камеру еще одного русского, который оказался бывшим зам. наркома связи СССР (фамилии уже не помню). Много доброго он рассказал мне об Алексее Ивановиче Рыкове. Сам он вступил в партию еще до революции. Работал с В. И. Лениным.
Умер в Александровском централе!
Постепенно' я знакомился с японцами. Узнал, что это в полном составе взятый в плен генералитет Квантунской армии. Среди них был старый генерал, которому В. И. Ленин... подарил золотые часы.
Японцы между собой почти не разговаривали. Они целыми днями сидели на нарах с подобранными под себя ногами и качались с закрытыми глазами словно маятники— не то молились, не то в забытьи. Очень страдали без риса и связи с близкими. Впечатление было такое, что из всех русских слов они знают только пять: оправка, поверка, прогулка, обед и отбой.
Нужно отдать должное тюремной библиотеке. Видимо, конфискованное у «врагов народа» сложили в Александровской тюрьме без проверки. Во всяком случае, я встречал книги со штампиками личных библиотек Бухарина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, а чаще (почему- то) Н. К. Крупской... Спасибо централу, там я прочел «Капитал», собрания сочинений Ленина и Плеханова, книги Бухарина и Троцкого, много интересных и редких изданий двадцатых годов, пока не спохватились и не изъяли их из библиотеки.
Мы с женой условились; если ее денежный перевод не возвратится, значит, я существую... Возвратится— значит, замучили, расстреляли или упекли куда-то подальше. Все годы я регулярно каждый месяц получал по 250 рублей. Расходы на ларек составляли не более восьмидесяти: махорка, спички, бумага, граммов триста вонючего омуля, картошка в мундире. Денег на моем счету накопилось 3000 рублей...
Один раз в год нам разрешалось письмо — написать и одно получить. Но это при условии, что за тобой не было никаких нарушений режима. Надежды на выживание оставалось мало. Начали одолевать цинга, дистрофия, сердечные боли, невосполнимая потеря крови от геморроя. На этом питании в кишечнике почти не содержалось отходов, оправлялись раз в неделю. А главное — моральная угнетенность и беспросветность. К нам продолжало поступать пополнение — более свежие «враги народа» — из Ленинграда, по делу Попова и Кузнецова. Еще и еще раз подтверждалось, что Сталин настойчиво и последовательно уничтожает все умное, талантливее, благородное, честное.
Жена мне писала: «Если есть возможность, делись деньгами с обреченными». Через уполномоченного III отдела я добился разрешения покупать, сверх положенного мне, махорку и по 30 г вареной картошки для японцев. Они повеселели, стали играть в домино и в шахматы. Оказавшийся среди них доктор излечил меня приемами тибетской медицины и массажем от желудочного заболевания.
Когда меня забирали «с вещами», сокамерники выстроились в шеренгу, по одному подходили со сложенными перед лицом ладонями и за все благодарили: «Спасибо, Бабичев-сан». А старый генерал, который был на приеме у Ленина, обнял и поцеловал меня.
НАШ СУТОЧНЫЙ РАЦИОН — вернусь к этому: 400 граммов хлеба, 6 граммов жиров, 9 — сахара, 2 —- специй, 300— овощей и круп; раз в десять дней — 17 граммов мяса в сыром виде с костями. Но и этот смертельный минимум не доходил до нас, обкрадывался обслугой и надзирателями. А если учесть нервозную обстановку в камерах, подозрительность, стукачество, угрозу камерных дел «за клевету на Сталина и его окружение», подсаживание рецидивистов, уголовников, которые терроризировали больных и ослабленных заключенных, то станет ясна ничтожность шансов на выживание (выйти же отсюда с нормальной психикой — почти теоретический вариант). Могу твердо сказать, что люди, попавшие в тюрьму после сорока пет, большей частью оставались здесь навеки.
Медицинское облуживание в основном осуществлялось через кормушку в железной двери. Стонущего накрывали подушкой, чтобы не мешал жить остальным; все равно никто ничем помочь страждущему не может.
За малейшие нарушения режима наказывали семисуточным карцером. Карцер — это маленькая одиночная камера. Посредине — намертво схваченная бетоном скамейка, без спинки, высокая, долго не усидишь, ибо ноги свисают. Днем тебе оставляют ботинки на босую ногу и нижнее белье. На ночь вносят деревянный щит, с которого то и дело скатываешься на пол. Если вздумаешь не подчиниться карцерному режиму, то к тебе применят усмирительную рубашку — мешок с длинными концами для ног и рук. Два надзирателя скручивают тело человека в спираль, медик следит за пульсом. Когда пульс начинает исчезать, спираль отпускают. Пытка повторяется до тех пор, пока человек не"потеряет сознание.
(В карцере сидел в свое время Ф. Дзержинский. Об этом напомнил оперуполномоченный).
Я настолько устал бороться за жизнь, что несколько раз пытался покончить с собой. Но НКВД мою жизнь оберегало.
Однажды в камеру зашел со свитой толстый, выхоленный, в военной форме, человек с большими погонами. Впервые в своей жизни я видел советского генерала в старорежимной форме. Это был начальник тюремного отдела НКВД СССР.
— Вопросы есть?
— Есть. Кто вы и откуда!
— Я из Москвы.
— Я хочу есть.
— А что, вас не кормят!
— А вы не видите, что перед вами живые трупы!
— Успокойтесь.
— Вы меня словами не успокаивайте. Лучше бросьте кусок макухи. Вы собак лучше кормите, а людей доводите до истощения. Расстреливайте, но не мерите голодом. Вот я сейчас брошусь на вас и буду грызть ваше горло.
— Хорошо, разберемся. Генерал быстро покинул камеру.
Василий Герасимович Цупко, старый большевик, мне сказал:
— Виталий, ты неисправимый бунтарь. Плохо тебе будет...
В этот же день вызвали меня с вещами и перевели в одиночную камеру. Плохо! Но, во-первых, я сразу почувствовал свежий воздух, а, во-вторых, баланду получил погуще, чем в общей камере.
ОДНАЖДЫ я заметил, что в углу возле параши поселился паучок. Нас в камере стало двое. Через месяц он превратился в паука. В очередной шмон надзиратель увидел место напарника, сначала испугался, а затем раздавил его сапогом. Я закричал: «Зачем! Что же вы сделали!» Тот, по-моему, ничего не понял, а я затосковал...
В уборной увидел кусок непровалившейся газеты. Рядом с унитазом — окурок «козьей ножки» из газетного обрывка. Я мигом все это подобрал, обчистил, обмыл и приклеил на грудь, под рубаху. А в камере, когда бумага просохла, прочел и узнал, что в Китае произошла революция.
Обычно срок наказания заключенные исчисляют годами. Но когда остается до звонка 100 дней, мысленно сбрасываешь каждый прожитый день. Особенно тянутся последние 10 дней: что будет дальше! Куда еще сошлют!
Дней за 70 до звонка опер Ласточкин сказал;
— Мы сообщим в Москву о том, что у тебя заканчивается срок тюремного заключения по приговору суда, и в зависимости от того, что они предпишут, отправим тебя — то ли на волю, то ли в ссылку. Или в другое место...
Я попросил зачитать мне приговор суда: «До сих пор толком не знаю, за какие грехи меня засадили на 15 лет». Даже Ласточкин удивился. Через три дня вызвал и зачитал приговор, из которого через 15 пет заключения я узнал, что завербован в К. Р. (контрреволюционную) организацию заместителем начальника Долгинцевского политотдела. В целях вредительства я срывал женские собрания и дал указание начальнику ж-д узла Верховцево Гальчинкову заразить три вагона под зерно клещом. Узнал также, что статью УК 54-9 прокурор Союза ССР Вышинский вычеркнул и что с приговором суда я был ознакомлен ( в глаза не видел!).
Ласточкин также сказал, что постановлением Особого совещания НКБД СССР мне дважды снижался срок наказания на 3 и на 2 года за организацию в Норильлаге театра КВО, но оперуполномоченный Ш отдела Аскинас в этом отказал, считая меня неразоблачившимся и активным врагом народа.
РОВНО ДЕНЬ в день, через 15 лет тюремного заключения, меня повели в баню, сняли полосатое обмундирование, взамен выдали хранившиеся все эти годы, покрытые плесенью мои лагерные пожитки. Разрешили на дорогу купить махорку, бумагу, спички, посадили в черный ворон. Пришел старший надзиратель Фролов, я попросил у него зеркальце. В первый раз за все годы увидел себя — и не узнал. Лицо чужое, серо-землистого цвета.
Фролов меня предупредил о том, что придется до Иркутска ехать с человеком, который не выдержал испытаний и сошел с ума. Это оказался бывший редактор какой-то грузинской газеты. Он вел себя прилично, но заговаривался. Я его угощал махоркой.
В Иркутской тюрьме меня посадили в камеру к уголовникам, а затем отправили этапом в тюрьму красноярского распределителя. В Красноярске поместили в камеру-вокзал. Несколько сот зэков со всех концов необъятной Родины здесь ожидали своей дальнейшей участи. Отсюда НКВД распределял своих «воспитанников» по тюрьмам, лагерям, ссылкам, на лесоповал и даже на новые стройобъекты.
В. Н. БАБИЧЕВ (Киев)
«Норильская панорама», № 13 (17), 07.08.91