Его привезли б Центральную больницу лагеря в тяжелейшем состоянии, вернее сказать — безнадежном. Возраст — не более двадцати, а может быть, и 18. На вопросы не отвечает. Пульс еле прощупывается, живот вздут, резко болезнен.
После осмотра стало ясно: разлитой перитонит в результате какой-то аварии в животе. Возможно, гнойный аппендицит. Срочная операция необходима.
Конвоир, доставивший больного с направлением из лагерной тюрьмы, сказал только,
что заключенный — смертник и что за ним. должен быть «особый надзор».
Термин «смертник» был для нас ясен: приговорен к «вышке» (высшей мере
наказания). Ждут решения Верховного Совета, куда направлено прошение о
помиловании. Замечание об «особом надзоре» вызвало горькую усмешку. Больной
умирает, почти недвижим и, если убежит, — на тот свет. Больше некуда. Врачей
беспокоило другое: как бы не погиб у нас, на операционном столе.
Широкий продольный разрез. Из живота хлынула мутная жидкость со сгустками гноя. Тут же подтвердился диагноз: причина перитонита — воспаленный аппендикс.
Гноя и воспалительной жидкости было так много, что мы лили физиологический раствор в раскрытый живот и прополаскивали петли кишок, как в тазу. Удалили аппендикс, засыпали в живот пенициллин, зашили рану, предварительно вложив толстую марлевую турунду для отсасывания гноя. Для специалиста ясно, что по ходу операции у больного не раз пропадал пульс, сердечные средства и кислород не дали ему умереть на операционном столе. Однако состояние больного не внушало никаких надежд.
Назавтра сообщение «жив!» было воспринято всеми как чудо. Правда, «тяжелый» — крайне: пульс еле ощутим, сердце прослушивается с трудом, выделений из брюшной полости столько, что больной (под простыней во всю ширину кровати подложена клеенка) лежит в луже...
Днем, вечером, ночью все вним¬ние персонала обращено к нему. И каждое утро — тот. же радостный ответ: «Жив, жив!»
Мы боролись за него. День ото дня ему становилось чуть легче. Больной (его звали Алеша) стал отвечать на вопросы и даже улыбаться. Наконец, настал день, когда смерть от него отступила. Улучшение уже было заметно невооруженным глазом: встал на ноги... прошел по коридору... помог санитарам в уборке палат... разносил по палатам лекарство.
Был он приветлив, добр, вежлив, и никто не слышал от него худого слова. Для всех нас он стал родным пареньком, чудом вырванным из когтей смерти.
Прошло около пяти недель. Дней через 15 можно было говорить о его выписке.
Однажды ночью меня вызвали в больницу. Бегу. В вестибюле —лейтенант из Особого отдела. Я приглашаю его в дежурку. Он спрашивает меня о состоянии. Алеши. Отвечаю, что выписывать рано, что до выздоровления еще 2-3 недели.
И тогда, глядя куда- то в сторону, лейтенант говорит: «Поправляться ему не к чему. Распорядитесь, чтобы сейчас же выдали одежду. Я приехал' за ним и подожду его в коридоре».
Это был приказ. Распорядившись, чтобы одели и вывели Алешу, я остался в дежурке. Понял, что пришла бумага из Москвы, в помиловании отказано.
И вот «во исполнение» службист отвезет спасенного нами от смерти... туда, где спасенную жизнь отнимут...
Мог ли я проститься с Алешей? Заглянуть ему в глаза?
Не смог.
Когда послышались в коридоре шаги и хлопнула дверь, я вышел на крыльцо.
Было еще темно. Мела поземка. Легковая машина медленно заворачивала к вахте, где для нее открывали ворота. Сквозь летящий снег зловеще смотрели на меня красные глаза уходящего автомобиля.
Это было в сорок четвертом. Но до сих пор, как ни стараюсь, не могу забыть этих страшных минут.
За что так жестоко был осужден Алеша? Этого я так и не узнал. В лагере об этом не спрашивают.
Знаю только, что был он хорошим человеком, , и мы были бесконечно счастливы, вернув его к жизни.
Нужно ли было это делать? Не лучше ли было ему умереть, не приходя в сознание?
Прости нас, Алеша.
Г. А. ПОПОВ (Москва)
Р. 5. Это не выдумка. С первого до последнего слова — правда.
«Норильская панорама», № 13 (17), 07.08.91