Ее первое письмо, очень короткое, обращало на себя внимание необычным сочетанием отчества и фамилии, сердечностью отклика на сообщение о будущем памятнике и суммой, переведенной на счет «Мемориала». За строчками почувствовались трагедия и внутренняя сила автора, человека, выстоявшего в обстоятельствах, которые для многих оказались бы гибельными.» Мы продолжили переписку.
Уважаемая редакция!
Расскажу вкратце о своей семье, своей личной судьбе и судьбе моего мужа.
Отец мой, Петруха Калина Тимофеевич, родился в 1863 году. Мать, Прасковья Илларионовна,—десятью годами позже. Родители крестьянствовали на Украине, в Городищенском районе Черкасской области (если по-современному). Хозяйство было небольшое: конь да две коровы, или наоборот, корова и две лошади.
У отца от первого брака на руках осталось шестеро детей. Моя будущая мать пошла за вдовца, на шестерых малых детей, и вырастила их, но в тиф пятеро умерли, а осталась одна дочь, которая прожила до глубокой старости.
У моей матери было своих десять детей, я по счету предпоследняя, вот почему родители уже постарели, когда мы, дети, еще требовали заботы. До коллективизации вся семья трудилась на земле и в саду, даже нас, малых детей, приучали к труду. А когда в деревне организовали колхоз, мы вступили в него, сдали инвентарь и скотину, на «красной доске» были за хорошую работу..
В 1931-м году нас посчитали кулаками. Господи, одна пера яловых сапог выла на троих! Ни одежды, ми денег, семья большая, белый хлеб ели по большим праздникам, а так-то ржаной, с добавлением то ячневой, то кукурузной муки. Соблюдали большие посты, а те продукты, что экономили во время поста, несли на рынок, чтобы продать да купить мыло, керосин, спички, и какого подешевле ситцу.
И сейчас не считаю себя богачкой, у меня в доме скромная обстановка, но я по сравнению с моими родителями во сто раз богаче живу. Лишнего ничего нет, а' необходимое почти все есть. Нет цветного телевизора, но есть черно-белый — большой «Славутич». Нет хрусталя, но есть посуда, какой не могли себе позволить родители. Есть холодильник, а у них погреб заменял его. Нет дорогой полированной мебели, но есть обычная, есть стиральная машина, пусть недорогая, и швейная машина есть, и многое другое, чего у них не было. По сравнению с теперешней жизнью-то мы жили бедно.
Ее первое письмо, очень короткое, обращало на себя внимание необычным сочетанием отчества и фамилии, сердечностью отклика на сообщение о будущем памятнике и суммой, переведенной на счет «Мемориала». За строчками почувствовались трагедия и внутренняя сила автора, человека, выстоявшего в обстоятельствах, которые для многих оказались бы гибельными.» Мы продолжили переписку.
В 1931 году нас выгнали из дома на произвол судьбы. Спасибо, соседи нас приняли, i видела, как тогдашние «активисты» гонялись по двору за последней курицей. Нас душили налогами, земля была плохая, место гористое, песок да глина, а хлеба требовали все больше и больше. А когда уже нечего было с нас брать, то и выбросили из-под крова, а в дом тут же поселился сельсовет.
Мой старший брат был комсомольцем, потом его исключили, он понял, что продолжение следует, и уехал в Харьков. В одну ночь забрали отца и самого старшего брата, уже семейного. Он жил у жены, ее и ребенка не тронули как беднячку по происхождению.
А через месяц нас, оставшихся, собрали, посадили на подводы — много семей тогда пострадали — и увезли в соседний район на станцию Корсунь-Шевченковскую. Там поместили в пустой склад, где мы жили несколько дней, пока насобирали таких же на целый товарный состав. Погрузили, как скотину, в грязные вагоны, битком набили (тут и мужчины, и женщины, и молодежь, и дети всех возрастов).
Повезли нас на Урал. Есть такая станция за Чусовой — Басская. Выгрузили нас, пожитки — на подводы, а мы — пешком, 24 километра, в глухую тайгу. Там построили шалаши, покрыли их пихтовой корой, а к осени начали строить домишки потеплее, барак под школу-четырехлетку, магазин и клуб. Вот в этой школе я с пол-января и пошла в четвертый класс. Здесь и закончилось мое «высшее образование». Через неделю умерла наша мама, видно, не перенесла горести-несправедливости. Действительно, за что???
Совсем немного мама поболела, а голод ее доконал, паек давали очень скудный. Летом хоть грибы в лесу собирали, траву всякую, иногда рыбешки в реке попадались, а зимой? Тяжело. Сестра, 14 лет ей было, поехала в Чусовую выменять на «тряпки» крупы— не вернулась. Поговаривали, что, случалось, людей убивали, все отбирали. Так, наверное, и сестричку убили.
В 1932 году мы, т. е. отец, я и младшая сестра, бежали назад, т. е. на Украину, хотя знали, что там никто нас не ждет. Но отец сказал: «Умирать— так на родине!» Самый старший брат (помните?) пропал без вести. Самая старшая из сестер тоже бежала, без нас, и осталась жива.
По приезде на Украину мы с младшей сестрой пошли батрачить к людям. Горя испили полную чашу. Отец тоже поселился у чужих, протянул недолго, умер от голода в возрасте 70 лет. Мы тоже все распухли, но суждено было нам выжить. Сколько мы слез пролили, как били нас и выгоняли хозяева, а идти было некуда, плакали и просили не выгонять.
Шли годы, мы выросли. Я уехала в Днепропетровск, там работала в прислугах. Потом встретила Мамедова, демобилизованного солдата, полюбила, вышла замуж. Через год родилась дочь, и он увез меня в Баку, на свою родину. Отца у него уже не было, семья большая, мать и еще четверо детей. Жили они очень бедно. К тому же моей свекрови я, «русская», не понравилась, она нашла сыну другую невестку, пусть с ребенком. а нас развела.
У меня уже была вторая беременность, восемь месяцев, и я не могла легко это перенести — заболела и легла в роддом. Сын родился нормальным, но на шестой день умер: роды были тяжелые, температура до сорока, бред... Пролежала я три месяца, за это время свекровь выбросила мою дочь в январе на улицу в одном платьице. Ребенок заболел воспалением легких и в больнице умер.... Так я потеряла детей.
Началась война. Опять было очень трудно. А в 1942 году меня призвали в армию, я прослужила до конца, до Победы. Имею награду за оборону Кавказа, медаль за Победу в Отечественной войне 1941 — 1945»годов, юбилейные медали. После демобилизации мне некуда было ехать, я написала в Москву, младшей сестре: можно ли устроиться на работу? Отвечает: приезжай.
Я строила университет на Ленинских горах. Все площади, дороги и тротуары вокруг университета — мои, потому что своими руками укладывала бетон. Потом окончила курсы маляров, малярничала в разных корпусах и по всей Москве, где было нужно. В 1956 году подруга по работе и общежитию говорит: «Поехали ц Норильск, строить в Заполярье город». Ее земляк приезжал в отпуск и хвалил Север: «Очень красиво!»
В райкоме за Москвой-рекой человек из Норильска набирал рабочих. Таким образом я, попала по путевке комсомола. на строительство Норильска. Правда, не города, а комбината — в контору «Промстрой», строила заводы. Окончила курсы каменщиков, сдала экзамены на «отлично» и получила пятый разряд.
У нac был инструктор, а затем и звеньевой Вегнер Отто Иванович. Я с ним проработала семь лет, подружилась с его семьей, часто бывала у них (он и его жена Мария Фридриховна тоже сталинские жертвы, в Норильлаге были), К ним часто заходил высокий, худой, даже изможденный мужчина. Я долго не обращала на него внимания, а Вегнеры мне рассказали, кто он и что он. Это был Дейч Антон Христианович, их давний знакомый и друг — по лагерю и по работе после освобождения. Он был женят, жена его обобрала до нитки и уехала на Ангару, на свою родину. Мужа обижала, не жалела, сама никогда не работала, в лагере сидела за спекуляцию.
Однажды Вегнеры Антону посоветовали: женись, мол, на Шуре, то есть на мне, лучше жены тебе не найти. Так мы познакомились, через полгода поженились и прожили 25 лет, до его кончины в 1986 году. За время совместной жизни он очень многое порассказал о своем прошлом. Родители его тоже были раскулачены. Отец работая в г. Николаеве на судостроительном заводе. Семья жила в селе неподалеку. Мать занималась пчеловодством. Когда их раскулачили, вся семья разлетелась кто куда. Антон уехал на Северный Кавказ, где жили родственники. Документов у него не было, пришлось возвращаться за метрической выпиской... Безо всякого объяснения причин его «загребли», посадили в николаевскую тюрьму, набитую до отказе.
Спали на полу, кормили очень плохо. Вызывали по одному, чтобы подписывали сами себе приговор, без суда и следствия. Отказавшегося подписать избивали до полусмерти. Антон пришел к мысли: «Что толку в протесте? Изобьют в очередной раз —- и все!» Расписался «на восемь лет», как за «агитацию». Вроде бы сам всем рассказывал, что в колхозе... плохой борщ варят для колхозников! А он вообще никогда в колхозе не работал и не ел там борща.
Тюрьма не прошла даром для здоровья Антона, прежде всего — душевного. Переживания были слишком велики. Его лечили, потом стали усиленно кормить — перед отправкой на Север. По Енисею — в трюме на барже, от Дудинки — на санях-волокушах, которые тянул трактор... Жил в палатках, даже зимой. Спал одетым и в валенках. Строил бараки в зонах. Кайло, кувалда, клин, лопата — вот и вся техника. Питание недостаточное, особенно для не выполняющих норму. Умирали, не выдерживая непосильной жизни. Раньше других — кто физически был послабее: конторские в прошлом люди, а также не желающие работать. Муж говорил, что и у чего развились цинга и слепота от истощения, чуть тоже не погиб, хотя он работал добросовестно. Мастера видели это и знали, потому и направили в медсанчасть. Там его, хорошо подкормили, тем и спасли.
Восемь лет отсидел, год добавили, еще пять лет о невыезде ходил отмечаться. В общей сложности проработал в Норильске 26 лет. Мне хотелось поскорее его вывезти «на материк», на витамины. Уже собиралась подавать на расчет, когда нас попросили задержаться. Строилось новое здание горкома партии, предстояло стеклоблоками выложить стену на высоту лестничной клетки, пять этажей. Дело было новое, и никто, кроме Дейча, им не владел на хорошем уровне. Я не хвастаюсь, просто в курсе: последний, восьмой по счету год в Норильске, я работала с мужем в «Горстрое», плиточницей. Все же потеплее, чем в «Промстрое», каменщцком! (Нет-нет, никто меня не обвинит, что искала теплое местечко, у меня было много всяких поощрений, грамоты, благодарности ценные подарки).
В 1964 году уехали сперва на Урал (там жили сестры мужа), а в 1980 году переехали в г. Черкассы... Он только мне одной обо всем рассказывал как вею жизнь боялся и стеснялся своего прошлого. Даже того, что немец. Говорил: «Из- за проклятого Гитлера всех немцев народ проклинает». Ведь и сам же пострадал из- за Гитлера! Он не любил объявлять свою национальность: «Хорошо еще, что Антон, а не Ганс».
Я тоже никогда никому не говорила о своем прошлом, все боялась, что люди неправильно меня поймут. И большое спасибо редакции за предложение поделиться той тяжестью, которая душила наши души. Жаль, муж мой не дожил до такой радости, всю жизнь мечтала с кем-нибудь поделиться наболевшим что всю жизнь меня угнетало и мучило — о незаслуженном, о прошлом, незабываемом. Хотелось рассказать, но не находилось такого человека, кроме мужа, которому это было бы интересно, — про жертв сталинской эпохи.
Вот и все о самом главном в наших судьбах. Спасибо за внимание ко мне. Желаю норильчанам мягкой зимы и всего хорошего. Я свой долг выполнила, спасибо, что прочли.
С уважением А. Мамедова.
Подготовил к печати А. ЛЬВОВ
Красноярский рабочий. 1991 г.