Не слишком искушенный в написании рецензий, на этот раз я испытываю сомнения двойные, тройные... Уж очень не хочется никоим образом влиять на будущего читателя, а ведь он, как правило, верит напечатанному. Меня же больше бы устроило скептическое отношение к моим оценкам: «Мало ли что ему покажется!»
Я вот о чем. У каждого свой жизненный и читательский опыт. Ясно, что имеющий за плечами норильские десятилетия и кто-то, узнающий о Норильлаге впервые из «Норильских рассказов», могут прийти к разным выводам. Ну и пусть! Еще неизвестно, чье понимание книги тоньше и точнее. В одном случае оно основательнее, включает в себя сравнение с услышанным или прочитанным ранее, в другом — более непосредственно, ближе к откровению, не утяжелено невыверенным знанием... Все это к тому, что я сугубо субъективен и отнюдь не настаиваю на своем восприятии рассказов Сергея Александровича Снегова о Норильске 1939-1945 годов.
Прочел их за ночь. Потому, что так легко читаются или потому, что очень интересуюсь периодом и темой? Не знаю. Скорее всего, сказалось то и другое. Но твердо знаю, что значительную часть притягательности, эффекта, заложенной в них информации рассказы потеряли. Часть писательского успеха украдена и возвращена уже не будет. Дело объясняется просто, обидно просто, банально просто: рассказа продержали в темнице сырой примерно треть века. Скажем точнее: целую вечность. Увидели б они свет и свободу не с таким опозданием, это был бы бестселлер на всех сущих языках. Написанные в годы первой «оттепели» («по еще свежим впечатлениям от пребывания в тюрьме и лагере». — Снегов), рассказы вышли к читателю поседевшими, утратившими черты молодости, свежесть.
Вы скажете: а как же «время не властно»? А как же — «хорошей прозе никогда не вредно отлежаться»?
Не тот случай, и качество писательской работы здесь ни при чем. Только представьте себе, что вы читаете «Норильские рассказы» задолго до «Архипелага...» «Колымской тетради», «Крутого маршрута» и всего остального, что успели прочесть на лагерную тему. Представили? То-то же. Властно, властно время, тем более, когда мы имеем дело с прозой документальной, мемуарной, строго привязанной ко времени и месту, к людям, названным своими именами.
Если бы понадобились примеры рассказов устаревших, я бы начал с первого, Лубянского. «Спор» скучен, умозрителен, малоинтересен прежде всего потому, что не содержит новизны. Эсер Панкратов и большевик Прокофьев (попробуй, запомни, кто есть кто) к тому же говорят стертым языком, ходульны, олицетворяют две голые идеи. Заранее известно, что Прокофьева приведут с обыска избитым, и, если это и есть точка в споре, вряд ли его стоило начинать и... печатать.
Бутырский рассказ «Слово есть дело», на мой взгляд, и вовсе фантастический, а не документальный. Как ценили уголовники «тискальщиков (пересказчиков) романов», написано немало, но в ситуацию поверить сложновато. Столь же неубедительна соловецкая коллизия, связанная с доносительством («У самого белого моря»).
И тут я начну себе противоречить. Следующие за первыми тремя норильлаговские рассказы... не устарели! Куда подевалась вымученность сюжетов? Сколь неизбывен драматизм, как располагает к себе авторская интонация, до чего же колоритна галерея образов — от Мишки Короля до Валентины — королевы, отказывающейся от премии (лет на сорок раньше, чем это сделали герои Александра Гельмана)!
«Что такое туфта и как ее заряжают», известно читателям «Енисея» — им знаком этот рассказ. А дальше все для меня было внове, встреченные же знакомые имена (Авраамий Завенягин, Ян Ходзинский, Николай Урванцев, Семен Енин, химик Алексеевский, главный металлург Федор Харин, механик Федор Витенз, изобретатель Глазанов, астроном Козырев, главный инженер комбината Шевченко, начальник завода Белов и другие) обостряли интерес.
Естественно на моем месте было подумать: «А как же те читатели, кому герои рассказов незнакомы, — удовлетворяют ли сведения, приведенные автором, у которого не было возможности копаться в архивах и работать с личными делами героев?».
С абсолютной уверенностью отвечаю утвердительно. Не потому, что архивный пласт данных мало что добавил бы, — очень много! Но у автора свои козыри, которые среди документов не сыщешь и днем с огнем: непосредственное общение с героями, личный взгляд на них в неповторимых (слава Богу) обстоятельствах, писательская память и наблюдательность. Лучшие же страницы содержат столь глубокие психологические характеристики, что мы имеем дело не только с конкретными личностями, но с типами людей. Тот же Мишка Король или прославленный конник Провоторов со своим другом Бушловым перестают быть носителями конкретных имен. Кстати, автор и не ручается, действительно ли Бушлов — фамилия генштабиста, рыдающего на верхнем этаже нар в начальные дни финской кампании: мало ли было таких военспецов и в 1941-м, которые — с их знаниями и умениями — оказались за колючкой и не у дел.
Не люблю, как многие, наукообразных откликов на книги, но если бы у меня спросили, в чем автор особенно силен, я предложил бы молодому литературоведу тему «Женщины в лагерной прозе Сергея Снегова». Вот уж где сполна проявляется интеллигентность автора, воспитанность чувств, окровавленность души, высокое джентльменство... Не побоюсь добавить о весьма пожилом человеке — юношеская чистота. Если бы не опасаться упреков в цитатничестве, просто-напросто отстучал бы на машинке добрую половину «Повести ни о чем». Полстраницы все же перепишу, даже не выбирая абзацев:
...Она наконец справилась с гневом и снова улыбнулась: «Я приду к вам вечером». Теперь все мои душевные помыслы свелись к одному: узнать, когда начинается вечер. Это перед закатом или после заката? Что отмечает наступление вечера: последний солнечный луч или первая звезда?..
...Я вдруг потерял ощущение окружающего. Я очнулся, когда передо мной стоял молодой человек. Я растерянно вскочил. Он был высок, строен и необыкновенно красив...
— Здравствуйте, Сергей Александрович! — сказал посетитель, улыбаясь, и протянул руку. — Я два раза стучался, но вы не услышали. Я муж Ольги Николаевны... Да простит мне писатель этот примитивный дайджест о первых днях его знакомства с Ольгой Лукашевич, о начале взаимоотношений зека-инженера с начальником исследовательского цеха (и ее мужем). По доброте душевной — простит. Как и разглашение... никакой не тайны: Сергей Александрович не утратил до конца своей влюбленности в Ольгу Николаевну и сегодня, когда им обоим за восемьдесят: переписываются, встречаются, рассказывают друг другу о внуках, вспоминают Норильск 1941-го... И тот вечер:
— Как вам нравится мой муж? — спросила она.
— Ваш муж мне очень нравится. Мне не нравится только, что он ваш муж.
Она с укором покачала головой.
...Надеюсь, в полном виде этот сюжет доставит вам немало приятных минут, не исключено, что напомнит самые светлые страницы русской лирической прозы. При этом вряд ли придет в голову мысль о какой-либо вторичности. Дух, воздух — да, тургеневские. Посреди Норильлага.
Но когда я подсказывал филологу диссертационную тему, в памяти возникали истории не только любви и нежности, но и ненависти, сострадания, жалости...
Это был первый чисто женский этап, который мне довелось видеть, и он врубился в сознание навсегда. Еще многие тысячи женщин должны были прибыть в Норильск, еще многие годы поставка в лагеря женщин составляла важную долю героических трудовых усилий государственной безопасности. Но картина, подобная той, что открылась мне в первом этапе, уже так незнакомо ярко не повторялась. Шел сорок третий год самого кровавого столетия в истории человечества... До нас, нестройно толкавшихся у проселочного забора и живших в искусственном, сравнительно благополучном мирке, вдруг страшным обликом дошло, какие сегодня условия «на материке», на воле, которой всем нам так не хватало, к которой мы все так жадно стремились...
Это признание дорого стоит. Оно потребовало куда больше мужества, отчаянной решимости, чем в случае, когда потребовалось открыть читателю раненное любовью сердце. Ведь мы привыкли к изображению лагерного существования, как к адовым кругам: болезни, смерти, недоедание, произвол — и прочее. И вдруг заключенный увидел себя со стороны: а одежде и обуви, пусть даже чиненых-перечиненных; поеного и кормленого, пусть даже не досыта; может быть, впервые подумалось о том, что на воле не многим лучше, а в чем-то и хуже: никто не отвечает за твою жизнь, никто не заинтересован, как за проволокой, чтобы ты был в состоянии выполнить норму (пусть подчас убийственную)…
Однако я все же переоцениваю, видимо, оригинальность взгляда на «волю» как на вариант заключения. У Солженицына одна из первых глав «Архипелага» начинается с того, что у арестантов каждую декаду был горячий душ, и это в Питере-то, в блокаду…
...Мы стояли у проволочных изгородей и смотрели на женщин, а женщины шли мимо и смотрели на нас. Мы с нетерпением ждали встречи с женским этапом, готовились, уверен, приветствовать подружек по несчастью веселыми криками, шутками, острыми лагерными словечками. Вместо криков и шутливых поздравлений мы были подавлены…
А мимо нас тащились трясущиеся от холода, смертно исхудавшие женщины в летней одежде — да и не одежде, а в немыслимой рвани, жалких ошметках ткани, давно переставших быть одеждой. Я видел молодые и немолодые лица со впавшими щеками, открытые головы, открытые ноги, голые руки, с трудом тащившие деревянные чемоданчики или придерживавшие на плечах грязные вещевые мешки.
К этой теме Снегов возвращается в в рассказе «Духарики и лбы»: «Я знал, что на воле... возможно, и хуже, чем в лагере. Там, на воле, меня заставили бы... клеветать на соседей и предавать друзей, кричать при этом «урa!» по каждому поводу, а пуще без повода. Здесь же можно молчать и сохранять про запас чистую душу, честно трудиться и отдыхать...». Редкий идеалист Снегов, да и в условия попал не самые худшие, но размышления все равно любопытные.
...Женщины не переговаривались между собой, не перекликались с нами. Только одна вдруг восторженно крикнула соседке, когда они поравнялись с вахтой:
— Гляди, мужиков сколько! — Живем! — отозвалась соседка.
И вся любовь. Это, конечно, далеко от энциклопедичности солженицынской главы «Женщины в лагере» (во втором томе «Гулага»), но у Снегова своя краска, свои детали Большой Советской Энциклопедии Каторги, создающейся на наших глазах против воли тех, кто уже взмолился: «Хватит! Хватит о лагерях!».
Сколько ни напишут, ни вспомнят — не хватит...
Увлекся снеговскими героинями, а давно пора отметить афористичность, юмор, эрудицию автора, его умение изложить чью-то жизнь в нескольких запоминающихся строчках, его восторг перед родным языком...
— Тюремное словечко «дохожу» математически точно формулирует оставшийся отрезок жизненного пути.
— В недалеком прошлом он был профессором истории музыки... долго бедовал на общих работах и в тепло попал сравнительно недавно, заплатив за это, кому следовало, извлеченным изо рта золотым зубом.
— Показуха... началась в нашей стране именно здесь, в ИТЛ, истинном мире туфты, и уже отсюда пошла победно шествовать.
— Сделать человека подлецом проще всего, внушив ему, что подлость благородна.
— Я уважал людей, а не должности, ум, а не положение, душу, а не чин.
Иными словами, характерное для Снегова — классика фантастики — присутствует и в мемуарных рассказах. Впрочем, хоть Сергей Александрович мне друг, истина — дороже. Поэтому стихов я не цитировал. Какие-то вещи, пропущенные редактором, не приемлю: улыбнулся ухмылкой; послужить за крюк; был иной, чем думал... Случаются ошибки географические, исторические (норильского масштаба), в именах и фамилиях — следствие излишней доверчивости, а также давности лет. Еще больше претензий к... не знаю, корректору, техническому редактору. И это — «Советский писатель»!
Красноярские полиграфисты имеют возможность внимательно ознакомиться с тем, как не надо работать (это отличились их коллеги-туляки), а краевые издатели могут взять на заметку два обстоятельства: во-первых, ничтожный тираж «Норильских рассказов» (50 тыс.); во-вторых, в книгу вошла лишь третья часть написанного автором о Норильлаге.
Дай Бог Снегову здоровья. Спасибо ему за настойчивость, талант и память.
Анатолий Львов
«Красноярский рабочий», 31.01.1992 г.