Бывают встречи, о
которых невозможно забыть. Хотя и не видел
никогда человека, не слышал его голоса вживе, а от
душу бередят воспоминания. И могут даже жизни
наши пройти мимо, как разные планеты, а
вспоминаешь о не встреченном тобой мире так,
будто видел, знал, понимал и бесконечно любил его.
Так случилось у меня, когда Минусинске я
обнаружила письма Леонида Оболенского, о котором
до сей поры знать не знала и ведать не ведала. А
он, оказывается, работал здесь в конце 40-х начале
50-х в местном театре. И письма его режиссеру
Гудзенко и актрисе Алле Гордон перепечатывала
заведующая литературной частью театра Ирина
Ефимовна Шадрина. Перепечатывала для музея, для
себя и для самих. Но думаю, что было в этом ее
поступке и некое тайное желание. Еще раз
соприкоснуться с тем человеком, чьи строки были
перед ней. Потому как читать их и не влюбиться в
него было просто невозможно. Потомок древнейшего
княжеского рода, попавший после 1917 года в
водоворот событий, погубивший многих, Леонид
Оболенский смог не только выжить, но и жить. Жить
ярко, Я талантливо и оставаться при этом и
глубоко чувствующим, и пронзительно добрым
человеком.
Попробовал себя на эстраде, стал блестящим чечеточником, снимался в кино и снимал его сам, учился во ВГИКе и преподавал там же, рисовал, актерствовал. И в его биографии, как и у многих тогда, стоит пробел, о котором никто не упоминал раньше. Это годы сталинских лагерей и ссылки. Вот когда он очутился в Черногорске на поселении и работал там маляром, куда за ним и приехал режиссер Николай Клементьевич Гудзенко, нуждавшийся в художнике-исполнителе. И Леонид Оболенский стал расписывать задники, разрисовывать бутафорию м мебель. А потом согласился оформить спектакль, и заезжавший в ту пору в Минусинск художник Илья Глазунов признал его работу вполне профессиональной.
Николай Клементьевич, присматриваясь к новому человеку, обнаруживал в нем все новые и новые таланты, которые тот никогда не выпячивал и о которых никому не рассказывал. Как, впрочем, и обо всей своей жизни. За несколько лет работы в театре, а потом и в долгой переписке он никогда и ничего не говорил о своих лагерных мытарствах. Никаких воспоминаний, рассказов о прошлом. Лишь со временем, постепенно, по просьбе режиссера, Оболенский приоткрыл в себе то, что могло быть полезным театру. Оказалось, что он играет на фортепиано, владеет несколькими языками, превосходно танцует и знает обо всем на свете так много, что к нему можно прибегать при любых затруднениях, как к энциклопедии.
Он стал играть на сцене, а потом и поставил спектакль сам. Гудзенко специально дал ему группу молодых актеров, чтобы те подучились у мастера и у аристократа крови тому, что не может дать ни одно театральное заведение. И не только светским манерам, не еще и умению терпеть и смотреть на жизнь добрыми и мудрыми глазами.
Однажды в те далекие пятидесятые был случай, о котором вспоминают и сейчас с теплотой. Были актеры на сельхозработах. Устали, замерзли. Голодные все. И есть-то тогда особенно нечего было. Вдруг видят: на дамском велосипеде к ним подъезжает Оболенский. Где-то взял картошки, напек, привез и всех накормил.
А Алла Аверьяновна Гордон в ответ на мой вопрос о том, каким же был Леонид Оболенский в жизни, сказала с грустной улыбкой: "Это невозможно рассказать, как стихи. Нужно просто читать его письма, и вы все почувствуете сами".
Вот мы и предлагаем вам окунуться в мир человека, ушедшего от нас, но продолжающего жить в душах людей, его знавших. Жаль только, что письма, лежащие перед вами, лишь небольшая частичка того необычайного явления, которым был Леонид Леонидович Оболенский. Но и они способны напоить вас неиссякаемой влагой мудрости и любви, "которые необходимы всем и во все времена.
Наталия САВВАТЕЕВА.
Письма Леонида Оболенского актрисе Минусинского театра Алле Аверьяновне Гордон.
Милая Алюша!
Спасибо Вам за
поздравление, за то, что я в Вашей памяти. Как
чудесно все это, правда? Где-то, ужасно далеко,
человек помнит и думает о тебе. И я часто думаю и
повторяю имя иногда даже вслух - Аля. ("Алла"
у меня не получается, это не нарочно, а от сердца,
простите меня). Очень жалко, что прежде всего
забывается голос... Зато всегда свежим остается
облик, запечатленный в какое-то мгновение. Такое
мгновение было. И были глаза, очень чистые и будто
бы с вопросом. И мне хотелось сказать тогда
больше, чем сказал, а о чем - не помню, Помню, что
хотелось. Возможно, что к старости я просто
сентиментален? Где-то от Тютчева: "нежнее и
суеверней... зари последней, зари вечерней..."
Только он очень жалеет себя. Д я не жалею и не хочу
грустить. До сих пор не могу представить себе
вечернюю зарю последней!
Выпал снег, так много! Выпал сразу и скрыл под своей пеленой запахи осени... Дыхание свежести, и так стало светло! И в комнатах, к на улицах. А весной снова буду жалеть: растает сверкание, и влюбленная Снегурочка, от сердца, ставшего горячим, превратится в ручеек. Пожалею ее и буду радоваться, что распускаются почки, а на Троицу зазеленеют березы.
Так, день за днем, год за годом.
И всегда новый день, новый, удивительный, чудесный.
Боже мой, когда же я перестану удивляться чудесам!
Чудо мое, за тридевять земель, в тридесятом царстве, Минусинском государстве живет.
Проплывают корабли с алыми парусами. Улетают вдаль серые гуси. Мои корабли, мои крылатые друзья - мечты.
Боже мой, когда я перестану мечтать?
А может быть, нельзя перестать? Не нужно? Пусть плывут. Никто не уговорит меня, что счастье съедобно, как сладкий пирог, Воздушный, но съедобный, Нет, тысячу раз нет! Счастье - это когда я могу поделиться с кем-нибудь моим, неповторимым миром, отдать эту частицу. А если не возьмут? Ну и пусть! Радостно отдать.
Вот и сейчас: я собрал полные пригоршни звездочек с синего зимнего неба. Ну что мне делать с ними? Возьми, поиграй, пересыпай с ладони на ладонь и улыбнись!
С праздником, милый мой человек!
Ваш ЛЕОНИД.
Ну вот, и слава богу, Алюша, что вы выздоровели. И не хочу спрашивать, что было. Зажило, быльем поросло. И впредь болеть не надо. Берегите себя, хорошая, милая моя. Набирайтесь сил. Они нужны для новых ролей. Труд актрисы нелегкий. Требует огромных внутренних напряжений. Зато и расплата за него - радость, ни с чем не сравнимая радость художника.
Передо мной книга нар. артиста Гардина "Жизнь и труд артиста". Это наш кинематографический корифей (вспоминает обо мне, как о веселом кареглазом Лене Оболенском"). Но самый интересный раздел мемуаров не о кино. Он был партнером великой актрисы В. Ф. Комиссаржевской. Был частью ее неповторимого сценического бытия.
Я знаю Гардина, как актера неподдельной правды. А он завидует правде Комис-саржевской! Ищет секреты этой правды.
-Она умела открывать перед публикой самые интимные стороны души своей, А это труднее, чем выйти на сцену обнаженной. Я помню, в бытность мою в балете я спрашивал мою партнершу, подругу моей юности Зину Т:
- Я мальчишка, а ты не смущаешься, что танцуешь совсем раздетой (были такие "левые" увлечения у балетмейстера Голейзовского)?
- Нет, - отвечает.- я не замечаю. Танец очень трудный... А вот впустить зрителя в самый сокровенный уголок сердца!..
Вы, наверное, помните первые любительские шаги: стыдно целоваться. Стыдно говорить о любви... Потом стало привычно. Ужасно, что привычно. Как привычна становится любовная близость, когда не стыдно наготы, недостатков своих, привычек. Не плохо ли это? Отнюдь нет. Это доверие к возлюбленному. А оно сладостнее и теплее ласки. Потому что и любовь-то сама - это не обладание, в полная и безвозмездная отдача себя, без утайки, доверчивая.
Вот об этом доверии и речь.
И, должно быть, умела Вера Федоровна так отдаваться публике, делясь самым интимным, сокровенным. Без стыда. Она как-то сказала Гардину: "Вы прекрасный партнер. Мне легко с. вами. Но мне кажется, что иногда вы что-то храните для себя. Не все открываете"... И я знаю, что она говорила не о пошлом штампе "темперамента", который нынче ценим посредственностями.
Я узнал Гардина, когда он уже умел, а может, и нашел в себе СИЛЫ Не Стыдиться и ничего не таить. Результат ошеломляющий! Он так верил в правду и достоверность своего персонажа, что все исчезло для него вокруг. Очевидно, как у моей Зины во время танца. Актер эпизода, он никогда не называл роль "эпизодической". Он считал своего персонажа главным, а встречу с героем - эпизодом из своей жизни.
Как я желаю вам удачи, хорошая моя! У вас есть самое главное для актрисы - вам нелегко дается жизнь. И от этого вы безмерно богаче и прекраснее тех, кому так легко и так бездумно. Их подавляющее большинство, этих "вариантов человеков". Но у них нет счастья. И их надо любить, отдавая себя. Уж так заповедано! Благословляю вас! В добрый час, милый мой, нежный и печальный человек.
Ваш Леонид.
* * *
Алюша, милая, слезы обиды не облегчают. Только когда они от горя - то бывает легче. А от обиды плакать не надо. Это слезы слабости, и сердце от них становится рыхлым. Вы же знаете себе цену. Каждый знает свое место - и это не гордость, это вера в себя, без которой даже котенок не ползет к блюдцу с молоком. Так вот, какой бы хам вас ни третировал "по данному ему штатом праву", вы хуже не будете. Ему хуже. хотя он этого и не замечает.
Человеческое, большое и вечное, разумное и доброе, - ужасно далеко за пределами повседневной суеты. У Экклезиаста в дословном переводе не "суета сует", я "погоня за ветром".
Ветер... Разве угнаться за ним!
А когда грустно, меня забывать не надо. Ну, вот, представь, я не за тысячу километров, а рядом. Разве не подошла бы! Не уткнулась в плечо. со своими слезами! А я бы целовал их досуха. Вот и все утешение. Я знаю. Очень сложные ситуации у мужчин - будь то драматические или даже деловые - решаются просто: прижаться надо к нежной женской груди. Она всегда, как материнская, как детстве, когда приснится страшный сон, - карабкаешься к маме, чтобы прикоснуться к ее теплу. И сразу засыпаешь. Проходят все страхи.
Я всегда с вами, мой друг!
Друг, который около меня, - "нечаянный". Когда умерла Анна (помните, может быть, по Минусинску, мы жили тогда в театре), пришла совсем молодая девушка... И осталась рядом. Чтобы плохо не говорили, мы расписались. Чувства мои, скорее, может быть, несостоявшегося отцовства. Зовут ее Ирина.
* * *
У меня судьба сложилась так, что дважды вдовый, на склоне лет не остался один. Лет шесть тому назад, пришла ко мне в дом девушка Ирина, которой, как и многим, обязательно хотелось стать артисткой. Пришла за помощью. И я помог отвести ее от беды разочарований (ведь в прошлом я доцент института кинематографии). Сотни прошли мимо, единицы остались при театре киноактере, в Москве. Лишь бы отработать спектакли и получить зарплату. И, оказывается, еще помог тем, кто был в беде. Отец разрушил семью, продал дом... Так "птица залетная" осталась в моем гнезде и сделала из него "очаг" (женские руки!), которого я лишился в годы революции. Больше полувека "грелся у чужого огня".
Сейчас все силы отдаю, помогая ей в учебе. Закончила училище, теперь - в институте культуры. Мне бы дотянуться до диплома! Время мое на исходе. Пошел восемьдесят пятый, а я все еще разъезжаю по студиям страны.
На каждом шагу - школа! И во всем. что бы ни делал- "игра". Психологи и труд называют "социальной ролью", обязательной для личности. И собой остаешься и слесарем или кузнецом.
На съемке фильма "Красное и черное" после сцены с Сорелем подошел ко мне юный практикант ВГИКа и спрашивает наивно:
- Как это у вас получается, что совсем, как по-настоящему!..
- Вам сколько лет!
- Двадцать.
- Когда будет 75, вы так же сможете. Жизнь научит...
Примечательно интервью (в "Труде") Еременко. В этом же фильме он много говорил по латыни, заучивая с магнитофона, непонятные слова, как попугай. "А вот. с Оболенским вдруг я понял смысл вопросов и ответов. По интонации, что ли? Да, потому что Оболенский. гимназист, знал - знал латынь!"
* * *
Алла, не сетуйте на возраст. Для художника он самый верный друг. Ренуар уже не мог ходить, не мог кисть в руке держать - привязывали. А писал женские портреты такого изящества и очарования, как не добиться ни одному юному с академическим образовани"м.
Видел Степанову, полвека тому - Софьей в "Горе от ума". А недавно - пенсионерка. она блестяще провела пьесу - диалог с юношей, к которому приехала по ошибке, как к внуку. Пьеса на двоих (да телефон и подмогу!). За полтора часа спектакля она из хорошего парня вытравила современную пустышку "хип-пи"... Смотрел по телевидению. И забывал, что "картинка"... А Раневская!
Нет на нас возраста! Были бы ноги, чтобы держаться прямо. Союз кинематографистов предлагает настойчиво Дом ветеранов, шикарный, московский. на Матвеевской, где дачи "звезд". Категорически отказываюсь. Равно как и от мемуаров. Только в гуще жизни, и только "сегодня", а не в воспоминаниях. Каждый прожитый ДЕНЬ - еще и ожерелье новых открытий.
Ваш Леонид Оболенский
Письма Леонида Оболенского режиссеру Минусинского драматического Николаю Клементьевичу ГУДЗЕНКО.
Пользуюсь
случаем, Николай Клементьевич, поговорить о
делах нам близких - творческих. После вашего
письма о постановке Чехова "заезжим"
режиссером. Ведь это не частный случай.
Театральные журналы буквально кровоточат от
беды, постигающей театр. Испуганные глаза и у
молодых, которых я готовил "поступать".
Выучились. И домой приезжают в слезах от
идиотизма режиссуры. Оскорблены, Так, как
оскорблен и Чехов на сцене вашего театра, помесью
творческого маразма, скорее, шарлатанства. Все
дозволено для "самовыражения" наглости и
деляческого наскока на гонорар.
Заболел театр. Читаю в "Театральной жизни" - пишет зритель, педагог (оказалось, мой земляк, челябинский) о трех контактах, которые нарушены в корне. Театр - зритель, актер - театр и актер - актер. Нарушен он спросом. Это ведь по Марксу: "Спрос рождает предложение". Кто же заказчик? - спрашивает автор. Это человек из "обслуги". Банщик, сантехник, продавец в магазине или просто некто, который может достать потребителю запчасти для автомобиля. Все они, эти мелкие дельцы, разбогатев и окружив себя "мебелью-стенками", вытеснили театрального зрителя из первых рядов. И потребовали за свой труд нашей с вами "обслуги" -развлечения, удобно-понятной пустоты или "авангарда" вроде рояля без ножек и брички без колес, подвешенной на веревках. "Мы понимаем, - говорят они, - это ново... как в Москве..." Понимать непонятное стало весьма престижно! Равно и в кино. Микросюжеты и микрострасти заменены проходами и проездами, многозначительным ничем и многословным объяснением словесных ситуаций и действия. Либо эстрадными дивами и барабанным боем. Делают профессионалы-ремесленники. Не подкопаешься. А нет ничего. Ролан Быков определил просто: есть два жанра (а, может быть, и вида) - талантливый и бездарный. А тираж - по метражу. Кино жалуется на прокат. Есть хорошие талантливые вещи, которые прокат... не принимает! Не оправдают себя материально! Вот ведь как-проблемы? "Ох уж эти проблемы! У нас дома их много" - говорят разбогатевшие обслуживающие. Как быть? И прокат посылает социологов... 80% зрителей - молодежь. Та, которая "зайдем в кино?" или "встретимся в кино?".
Зато театр пришел на телевидение. И дает порой поучительный пример культуры.
Знаю Казакова. Знаю, как требователен он к себе. Читал его интервью в журнале "Сельская молодежь"... Взялся он за инсценировку "Пиковой дамы". Включили в план. Год писал сценарий и... отказался от работы. Не получилось... Вот это ответственность художника! "На всякого мудреца". Постановка Игоря Ильинского. Тоже актера! Да еще пробовавшего себя в кино, в юные годы на нашей студии. Сумел сохранить и приблизить характеры, написанные Островским, и театральные акценты облечь в кинематографические.
И речи, и поступок без желания, без того, чтобы захотеть что-то преодолеть, что-то открыть или что-то достигнуть не бывает! Актеры это знают. И, становясь режиссерами, пытаются разбудить своих коллег и говорят: "Чего ты хочешь?.. А захотел - скажи, двинься. От себя - образ. А не играй образ. В типаж. Все равно нос фальшивый, " ты вот со своим будь Сирано!" Модерновые режиссеры морщат нос и кривят губы:
- Это не театр! Это говорящие головы!
Да, такая пришла пора, заглянуть человеку в глаза. Потому что оказалось, что он не только "сумма социально-экономических отношений", но и сила, слагающая эти отношения. Он слагаемое, со своими намерениями, установками, целями. Друг или недруг, добр или зол - это уж зритель разберет.
* * *
Прав кинематограф: не преемлет стариков! На моем веку возраст побивал попытки старцев удержаться около экрана. Последние фильмы Протазанова, Гр. Александрова, Абрама Роома-да, пожалуй, и Куросава (его "Оскар" скорее утешителен, не более) -это а лучшем случае ослабленная эмоциональность, а в худшем - маразм. Один из симптомов атеросклероза мозга - старик, пытающийся быть молодым.. По министерству кинематографии есть "подпольный приказ" таких ветеранов, как Роом, Рошаль не провожать на пенсию, не обижать, но "в план не рекомендовать..." Юткевич и Райзман уже не могут "собрать" фильм - разваливается.
А на театре старик на сцене остается мудрым. И его слушают. Актер говорит уже не от автора, а от своего большого житейского опыта. И он интересен.
* * *
Я дважды вдовец. С первой женой разлучила меня война и все, что обрушилось не меня после. Вторая (Анна, она была со мной в Минусинске) с годами пристрастилась к выпивке. И погибла в состоянии опьянения.
С ее гибелью, думаю, связаны и мои неприятности. Ее сестра Митрофанова (в Черногорке) добилась открытия "уголовного дела об исчезновении Анны Григорьевой". И меня крепко впутала в это дело, наводнив письмами суды и отделы прокуратуры и партийные организации. Оказалось, что гибель Анны в Миасе произошла • мое отсутствие. Я был на съемках в Прибалтике. Но все это дело тянулось годами. Лишь в этом году опознал я "труп неизвестной" и давал показания. Вот и тянутся следы, слухи, сплетни, волокита. Отсюда и "как бы чего"...
Однако судьба сложилась так, что освободила меня от хлопот. После прекрасной встречи со зрителями в Доме кино, в Москве (то, что и хотели показать в ТВ), встречи, прощальной для меня. я вернулся с добрыми пожеланиями друзей, коллег, и что дорого - учеников, ныне мастеров. А месяца полтора тому назад я упал в зале местного ДК, на скользком паркете, и сломал ногу. Шейку бедра. (Это в мои-то 84!)
...Месяц лежал в больнице, в положении "биологического бревна". И, естественно, многие ценности сами собой переоценились. Так закончился мой "кинематографический марафон" (бежал более шестидесяти лет) и свалился на финишной прямой. И увезли меня в "скорой"... Хватит. Набегался.
Сейчас дома. Надо заново учиться ходить!..
Что-то делать заново, чтобы не жить прошлым, необратимым.
* * *
В силу того, что я, несомненно, стар - помню театры дней моей юности. Они были тоже "хозрасчетные" - это антрепризы, что еще строже! Это было всегда риском! И всё равно играли и Шекспира, и Островского, и Леонида Андреева, и... делали сборы (или "горели"!)!
Решал опыт подбора труппы антрепренером. Сейчас дело усложнилось: изменился спрос, свидетельствующий об изменении нравственного уровня поколения. Это естественно: война, и еще война, и гражданская, и террор. Историк Ключевский ставит эти соц. потрясения (еще тогда, в старину) условием формирования нравственности и уровнем культурного спросе! От беды этой лечит только история!
*..*...*
"Все желают знать, как я реагирую на все, что с нами происходит. Все это было, было, было... И я стоял со старой берданкой в 17-м году, когда Керенский сделал недоворот, а Ленин - переворот. И я верил, что это поколение будет жить при коммунизме. Разговоры о политике ничего не дадут, ничего не принесут. Вы хотите получить рецепт, как вам по-человечески уцелеть! Надо уходить за мудрым словом. И оно непременно приведет к упорядоченности и закономерности нашей жизни. А исцеление нужно начать с веры, с любви ко всему живому, как творению Божию".
Л. ОБОЛЕНСКИЙ.
Красноярский рабочий, 29.12.92