События семидесятых, о которых здесь идет речь, были много лет покрыты глубокой тайной за семью печатями.
И эти пожелтевшие листки в архивной папке мне вновь напомнили о них.
Даже в оперативной милицейской папке «дело Химченко» было зарегистрировано как мелкое хулиганство, а не политическая диверсия против тоталитарной системы, что, в своей сущности, и отвечало действительности. Но властям предержащим нужно было, чтобы злоумышленник Химченко был подвергнут уголовной ответственности «на всю катушку», как дерзкий политический хулиган
Ранним июньским утром, задолго до начала рабочего дня, Павло Федирко приехал с дачи и, разминаясь, не спеша направлялся в свои апартаменты.
Он любил эти часы, спокойно обдумывал план своих важных партийных дел на день грядущий.
Поднимаясь по широким гранитным ступеням высокого крыльца, он вдруг остановился, увидев справа от двери зияющее отверстие разбитого окна, на полу мелкие стекла искрили солнечными зайчиками.
Предчувствуя недоброе, Павло Стефанович нетерпеливо распахнул дверь, дежурный сержант милиции, вытянувшись в струну, доложил о том, что в половине пятого утра на крыльце появился высокий старик с бородой «как у Льва Толстого», и, взяв из ниши металлический совок дворника, стал бить им по окну. Так, без всякого повода.
Федирко хотел спросить: «Он псих, что ли?» — но промолчал, направляясь в свой кабинет. Концовку доклада сержант рапортовал уже в спину уходящему главе краевой партийной организации:
— Преступника мы передали дежурному наряду Центрального РОВД.
Настроение было испорчено. В этом чрезвычайном происшествии Федирко видел скрытые, далеко идущие мотивы, которые не могли не насторожить его. Дело в том, что незадолго до этого ЧП неизвестные злоумышленники масляной краской метровыми буквами написали на северной стене здания крайкома партии крамольный лозунг: «Мы придем не к коммунизму, а к анархизму». Тогда этот же сержант, сняв китель, пытался им стереть со стены надпись, но тщетно, только китель испортил.
Вызвали строителей, те больше двух часов лупили отбойным молотком бетонную стену, сотрясая здание. В итоге буквы антисоветского лозунга из красных стали серыми в виде выбитого углубления, претендуя на вечность, как наскальная надпись. Чекисты сбились с ног, но «подпольщиков» не нашли.
Не успел Павло и его соратники, члены бюро крайкома, прийти в себя, как на переходе между гостиницей «Красноярск» и горкомом партии появился второй лозунг аналогичного содержания. Но и это еще не все: посредине проспекта Мира, где Федирко запретил любое автомобильное движение, кроме своей персональной «Волги» без переднего номерного знака, вместо которого зеркально блестела металлическая пластинка, краской КЧ у перекрестка улицы Перенсона злодеи печатно начертали: «Долой Федирко!».
Не является ли этот оконный разбой старика звеном одной и той же цепи, а точнее, акцией антиправительственной организации?
Федирко поднял трубку прямого телефона начальника УВД. Грабежов был на месте.
— Дмитрий Иванович, — забыв поздороваться, глухо пробасил Федирко, — объясните мотивы этой политической диверсии, — теперь он был уверен в наличии нелегальной группы злоумышленников, а разбитое окно — их происки.
— Какой диверсии? — не понял генерал.
— Что значит «какой», — возмутился Федирко. — Вы что не в курсе?
Пауза еще больше расстроила Павла Стефановича и, не дождавшись ответа, он продолжал:
— Как же после этого вы можете руководить краевым управлением милиции, если вам не докладывают таких важных чрезвычайных происшествий? Это же Дом Советов, а не какой-нибудь курятник! Это же история краевой партийной организации! История края, наконец!
Затем, сбавив тон, повелел:
— К десяти часам милости прошу ко мне с подробным докладом. Будет бюро.
***
Вечером зэку Химченко отрядный сказал, чтобы он завтра утром явился в спецчасть за получением документов и денег по случаю его освобождения на волю.
— Поздравляю тебя, Савелий Степанович, — капитан пожал ему руку.
От неожиданности у Химченко затряслась борода, подкосились ноги, он заплакал.
Трудно в это поверить, но с Химченко случилось такое, что он «потерял» дату своего освобождения. Имея одиннадцать судимостей с последующими надбавками, числясь особо опасным преступником-рецидивистом, он «накопил» столько лет сроку, что для его отбытия понадобились бы минимум две жизни. Химченко сбился со счета и, махнув рукой, решил, что на волю ему не выйти.
И вдруг такая новость! Но... Куда он поедет, на какую волю? Ни одной родной души в целом свете. Тридцать восемь лет беспрерывной отсидки. ГУЛАГ, хрущевская «оттепель», застой — все это он слышал, но его личная жизнь не менялась. От воли он настолько отвык, что стал ее бояться. Здесь кормят, одевают. А там, на воле, он кто? Ни пенсии, ни здоровья.
Не сомкнув глаз, проворочавшись до утра, Химченко не уснул, а утром закрылся в своей каптерке, где столярничал, вытачивая изумительной красоты шахматы и другие поделки для начальства, и затаился, не открывая дверь на стук.
Но это не помогло, по приказу строгого начальства его отыскали, доставили в спецчасть, где были приготовлены документы, заставили расписаться, выдали, что полагается в таких случаях, и отвезли на станцию.
Прибыв благополучно в Красноярск, Химченко был ошеломлен огромным количеством автомашин, перейти улицу он боялся, ему казалось, что каждая мчащаяся машина летит на него. Все куда-то бегут сломя голову, чего в лагере даже во время «шмона» не бывает.
Кто-то ему сказал, что можно устроиться в Дом престарелых. Но разве с такими документами его туда примут?
***
С детства Савелию не везло, семи лет он остался без отца, утонувшего на рыбалке, а в пятнадцать получил десять лет лагерей за то, что вечером, играя в деревенском клубе со своими сверстниками, уронил с красной тумбочки гипсовый бюст Сталина. При падении у вождя отломился нос.
И пошло-поехало: этапы, лагеря, тюрьмы, о которых Химченко знает столько и рассказывает так складно, что слушать его очень, интересно.
— Самые хорошие тюрьмы, — полушутя, полусерьезно говорит Савелий Степанович, — в Болгарии, где нашего брата-арестанта хорошо кормят. Даже в камерах - стены покрашены, хочешь лежи, хочешь — в шахматы играй. В Англии в тюрьмах немного похуже, но культурней, чем у нас.
После окончания войны Химченко оказался в американской оккупационной зоне и по каким-то причинам, о которых он не говорит, не захотел возвращаться на Родину.
Самыми плохими тюрьмами он называет ленинградские «Кресты» и Александровский централ. Однако там, считает, больше порядка, чем в Красноярском следственном изоляторе № 1. Но все же они лучше китайских тюрем. Дело в том, что в Китае к преступникам относятся откровенно жестоко, вместо обычных тюрем роют глубокие ямы, сверху которых кладут тяжелые железные решетки с замками, в неделю раз на веревке опускают туда ведро воды. Живи, как хочешь.
...На вторую ночь Химченко разбудили сотрудники милиции, проверили документы и сказали, что слать в зале ожидания запрещается, посоветовали пойти в гостиницу, на проживание в которой у него не было денег.
Через несколько дней, окончательно измучившись, вновь разбуженный милиционером, Химченко понял, что так больше продолжаться не может, и утром пошел куда глаза глядят.
У Савелия Степановича в руках ничего не было, вещмешок, в котором лежали шапка и теплые носки с куском мыла, украли, когда он спал в сквере на скамейке. Молодые воры просто выдернули мешок из-под головы и убежали.
Хотелось спать, его шатало от слабости. Вдруг он увидел светящиеся неоном большие буквы, расположенные сверху вниз: «Ми-ли-ция».
Умоляюще просил дежурного:
— Ради Бога, посадите меня в камеру. Хочу спать.
— Здесь тебе не гостиница, — резонно ответил ему дежурный по райотделу лейтенант Долгушин и приказал какому-то Марченко закрыть за стариком дверь. Усатый парень выставил Химченко на улицу.
Он направился в сторону железнодорожного вокзала, ища скамейку, чтобы лечь. На высоком сером здании заметил чуть колышущийся на легком ветру красный флаг.
«Ага, — смекнул Химченко, — здесь наверняка прокурор находится». Для него не существовало другого начальства, кроме прокурора.
— Во-от он, голубчик, — вслух проговорил Химченко, — сейчас мы с тобой потолкуем, — и он решительно пересек проспект Мира.
***
В Центральном РОВД разразился скандал. Дежурный по райотделу милиции, который, в отличие от Федирко, действия Химченко квалифицировал как мелкое хулиганство, а не диверсионным актом, срочно был наказан генеральским приказом. Против Химченко тут же было возбуждено уголовное дело по признакам дерзкого хулиганства по ст.206 части второй Уголовного кодекса.
Суд был скорым. Он признал Химченко виновным в совершенном им преступлении: «разбитии окна в здании краевого комитета КПСС из враждебных побуждений».
Кроме подсудимого и двух конвойных в зале судебного заседания никого не было. Председательствующий читал: «...и приговорить Химченко к трем годам лишения свобода с содержанием в ИТК строгого режима». Затем, сделав паузу, задал осужденному обязательный в таких случаях вопрос:
— Вам, подсудимый, понятен приговор?
Химченко стоял, улыбаясь. Затем с поклоном сказал:
— Конешно, понятен. Как не понять, Благодарю праведный суд за то, что продлил жизнь мне на три года. Я вить помирать уже собрался, так как восемьдесят второй годок мне стукнул. А теперь, хошь-не хошь, начальник, а наказание отбывать придется.
***
Я не знаю, состоялось ли бюро крайкома партии, на котором должен был обсуждаться вопрос по «делу Химченко», но Дмитрий Иванович Грабежов той осенью подал в отставку...
Геннадий Шестаков
«Вечерний Красноярск», 13.04.1993 г.