Из биографии Николая Урванцева.
Когда я вышел на набережную Невы, в глаза, естественно, бросился крейсер. Но мне было в другую сторону, через Кировский мост. Большой дом на Литейном.
Старым ленинградцам не пришлось бы объяснять, что это такое, а в любой аудитории достаточно сказать: близнец Лубянки. Именно здесь меня ждала ещё одна встреча с моим героем – гениальным российским геологом.
Урванцев, как известно, в длинные списки убиенных в тридцатые годы не попал, хотя могло быть иначе, о чём свидетельствуют биографии, к примеру, его непосредственных начальников по Геолкому (Д. И. Мушкетов) и Арктическому институту (Р. Л. Самойлович) и лучшего талантливейшего ученика и соратника (Б. Н. Рожков). Но «дело» на него завели.
Сегодня над ним можно размышлять, его можно читать …
«Обручев, Ермолаев, Рожков и я составляли третий пятилетний план по Арктике. Инструкции давал Самойлович … (понятное дело, вражеские. – А. Л.).
-- Шмидт и Бергавинов настаивали в ЦК ВКП(б), чтобы разрешили начать разведку каменной соли в устье реки Хатанги. Но предварительных разведочных работ не было. Соль добывали плохую, с примесью гипса. В этом, конечно, есть вина Главного управления Севморпути …
-- Я сын купца, и среда (сами понимаете. – А. Л.). Моя мать (что можно ожидать от … – А. Л.) … Политически неграмотный, я легко встал на путь контрреволюции под влиянием офицеров царской армии, бывших моих сокурсников. Дружил с Часовниковым, у него на квартире велись антисоветские разговоры. Сочувствовали мятежу чехословаков …
Норильское месторождение мною было полностью освоено (? – А. Л.). Я там разведал запасы угля на 65 миллионов тонн, а мог и на 100 миллионов, но я не применял буровых станков, т. к. достать их трудно … В дальнейшем я старался не поддерживать связь с Шольцем …
-- Под давлением Баевского вновь вступил в контрреволюционную организацию.
-- «Правда» села на мель … Я признаю своё вредительство».
Давайте всё же прервём этот поток лжи. В чём здесь ужас? Это как же надо было бить и запугать человека, чтобы он брал на себя всё что угодно. Пароход сел на мель, и Урванцев на нём находился … Эта вражина, понятно, не могла не пробраться к штурвалу, быстро вычислила ошибочный курс и посадила «Правду» на мель. «Я признаю своё вредительство».
Он очень не любил рассказов и вопросов об этом периоде. Только однажды произнёс: «Ну, конечно, били», – тоном, сомнений не оставляющим, мол, ну что вы спрашиваете то, что знают дети …
Мы ему не судьи. Во-первых, все крепки задним умом. Во-вторых, все герои, кто не прошёл кругов ада. В-третьих, у каждого из нас есть возможность (пока, слава богу, не историческая) защимить какой-нибудь чуткий к боли орган или член, хотя бы дверьми, и при этом спокойным тоном продолжать суд над теми, кто не выдержал в своё время.
Самойловича уже взяли – в Кисловодске 24 июля 1938 г. Учитывая, что Рожков исчез ещё за полтора года до этого, Урванцев не мог благодушествовать на свой счёт. Уж кто-кто, а он, с его происхождением и «грешками» времён гражданской войны, не мог не понимать, что орден Ленина его не спасёт, а заслуги перед Советской властью тем более … А вот и первые ласточки – статья в журнале, потом в стенгазете …
Урванцевы стали ждать стука в двери, и, действительно, за толстыми стенами Большого дома уже выписывали ордер № 9/981 для выдачи сотрудникам Управления Государственной Безопасности (каждое слово с прописной буквы) УНКВД по Ленинградской области для производства обыска в квартире 190 дома № 61 по Лесному проспекту и ареста гражданина Урванцева Н. Н.
Пришли товарищи Литвинов и Нацаренус в полночь, работали до шести утра, а когда занялась заря одиннадцатого дня осени знаменитого 1938 года, увели хозяина, унесли его орден, забрали охотничьи ружья и экспедиционные материалы.
И началось. В тот же день. В ночь. В день. В ночь … я насчитал 25 допросов, и это не было концом. Так долго не сознавался? Ну что вы, чтобы заставить его признаться в преступной деятельности, хватило 9 допросов … Как будто без его признания им не была ясна степень вины этого колчаковца, участника контрреволюционной диверсионно-вредительской организации в Главном управлении Севморпути. Эти негодяи от науки, к примеру, задумали и сорвали навигацию 1937 года в Арктике. Не случайно в постановлении правительства от 28 марта 1938 г. говорится не только о плохой организованности в работе, наличии самоуспокоенности и зазнайства, но и о «совершенно неудовлетворительной постановке дела подбора работников Главсевморпути» (см. «Сов. Арктику», № 5, стр. 21).
Железная метла продолжала мести. В поле её чудес попали полярники. Однодельцами Урванцева оказались:
М. М. Ермолаев, 1905 г., уроженец Краснодара, доцент-орденоносец Ленинградского университета и сын профессора, а главное – зять Самойловича.
Л. И. Кальварский, 1901 г., уроженец Ленинграда, нач. планового отдела Всесоюзного Арктического института.
П. М. Цеткин, 1900 г., тоже ленинградец, нач. гидрографического отдела ВАИ.
Если Урванцев и Кальварский подписали «обвинение мне понятно, виновным себя признаю» после 9-10 допросов, то двое остальных подельников виновность не признали до 15-го допроса. Естественно, никто не поддержал «идею» следователей о «группе четырёх» как ячейке глобального заговора.
… Ужас может выжать стон из железа. Железо может выжать всё, что требуется, если его раскалить.
Но тут следствие ждал страшный удар. Так тщательно подготовленное дело, на которое ушло восемь месяцев (с 6 июля 1938 года до 2 марта 1939 года), лопнуло. При первом же удобном случае подсудимый Урванцев сказал:
-- Всех названных лиц я оклеветал, потому что от меня требовали назвать участников контрреволюционной вредительской организации в ГЦ СМП указав, что я должен знать очень многих: двумя-тремя фамилиями следователь не удовлетворился и требовал большего …
Не знаю, как вы, а я представил Н. Н. в эту секунду почти выигравшем дело. Не о том, конечно, речь, что его прямо из зала суда доставят домой. Просто успел сказать.
И снял очки. Если опять будут бить, главное сохранить очки. (Бедный Николай
Николаевич, его так легко было сделать беспомощным и беззащитным – без окуляров.
Он не видел даже с какой стороны ждать удар).
И суд прервали после нескольких малозначащих вопросов.
Тут я должен предупредить будущих исследователей темы. Дело в том, что официальные документы указывают на разные даты, не совпадающие на день, на декаду и больше (особенно если включать в научный оборот названные по памяти, чего я делать не хочу). Но ощущением поделюсь, хотя оно граничит с фантастикой: четвёрку развели по камерам, чтобы назавтра … предъявить новые ордера на арест.
Возможно, это выглядело и не так формально, однако факт, что никто их не выпустил из внутренней тюрьмы Большого дома, и следствие стало добиваться старой цели … Вряд ли новыми средствами, но практически с начала.
С ноября 1939-го до марта 1940-го Урванцев находится в этапах и в одном из соликамских лагерей, где и узнает, что 22 февраля приговор отменён и дело производством прекращено. Возвращение в Ленинград, приглашение на кафедру в горный институт, участие в похоронах Ю. М. Шокальского в Москве (известный эпизод, который слишком дорого обошёлся Урванцеву, хотя, возможно, он напрасно придавал событию особое значение: коль уж решили изъять из жизни, нашли бы и не на похоронах).
В августе 1940 года старое дело было направлено на доследование. Урванцев этого знать не мог, но 11 сентября – в тот самый день, что и за два года до этого – последовал новый арест, а 30 декабря, под 1941 год – очередной приговор. На этот раз – восемь лет ИТЛ, да с зачётом отбытого.
Даже трудности этапов не остались в его памяти непреодолимыми, тем более месяц, проведённый в Красноярске, когда он консультировал строительство причалов накануне отправки самолётом в Норильск (январь 1943-го: он-то прекрасно знал, что торопиться на Север ни к чему, пока стоит полярная ночь).
14 лет в Норильске – особая статья. Заметим, что лагерное пребывание (достаточно условное) ограничено было здесь двумя годами, остальное время он не чувствовал себя одиноким, а не нужным делу – ни дня.
Боюсь, однако (не додумался спросить), что праздник пятидесятилетия в первые же дни знакомства с новым для него Норильском был горьким, даже если не на барачных нарах, а в комнатке геологического отдела.
Но это уже было не смертельно. От смерти Урванцева спас врач. Он же скостил Н. Н. лагерный срок на семь лет, в перерыве между сроками подарил на 5 месяцев институтскую кафедру и вообще сделал всё, чтобы большой геолог и географ выжил и максимально сократил число прожитых чёрных дней.
Не одно лишь любопытство заставило меня отправиться в Большой дом. Когда-то Александр Емельянович Воронцов, сменщик Урванцева на юге Таймыра и преемник его, норильчанин с 1930-го, передавший эстафету в 1945 году … опять Урванцеву … не стал скрывать …
То ли факт, то ли версию: Урванцев оговорил Рожкова.
Не знаю, доходило ли это до ушей Н. Н., но если да, можно представить, чего это ему стоило.
Слово не воробей. И вот, много лет спустя, слух дошёл до замечательной женщины, племянницы Б. Н. Рожкова, Наталии Гавриловны Сапроненковой. Я посчитал своей обязанностью выяснить истину или сделать всё возможное, чтобы моя корреспондентка … не обратилась в архив.
Вот что я нашёл на страницах от 20 сентября 1938 года, тех самых, выбитых на девятом допросе: «Я, Урванцев Н. Н. Мною в конце зимы 1936 года был завербован … ещё геолог Б. Рожков … с которым был знаком с 1925 года … работал у меня в качестве коллектора … слушал радиопередачи на немецком языке … Я понял, что Рожков был человеком антисоветским. (С этим «признанием» соседствует ответ на вопрос: «С какой целью вы скрыли угольное месторождение в районе Хатанги?» – «В районе Хатанги никогда не был и скрывать ничего не мог»).
Завербовал. В свой вражеский круг. Я антисоветский, и он антисоветский. Мы оба антисоветские. Только бить не надо.
А потом взорвал ту самую бомбу: я всех оклеветал, не выдержав «давления».
Вот как было.
Было ещё кое-что. Однажды Н. Н. раскрылся: «Я не назвал ни одного имени, кроме Шмидта и Обручева, до которых вам не добраться, из тех, кто не арестован. Я назвал только тех, кто, я это твёрдо знал, и без меня подведён под монастырь». Судили 23 мая 1937 года, приговорили к 10 годам лишения свободы, расстреляли в Смоленске 22 апреля 1938 года – нашли же в день … за 5 месяцев до девятого допроса его учителя. Реабилитировали 19 марта 1957 г. Урванцеву о судьбе Рожкова известно не было даже после возвращения из Норильска. И, по-моему, до самого конца.
В условиях политической нестабильности и слабости властей, близкой к параличу, перспективы повторения массовых репрессий конца 1930 годов, или точнее – очередная их кампания, – вовсе не сугубо теоретическое положение. Вот почему считаю возможным и необходимым возвращаться к этой теме, по возможности проливая свет на чёрные страницы. Такого рода доклады и публикации ни в коей мере не направлены против тех, кто не выдержал пыток или уступил психологическому воздействию органов дознания. Больше того, нельзя не отдавать себе отчёта, как трудно было сопротивляться системе даже находившимся на высоте положения.
Анатолий Львов, собственный корреспондент «Красноярского рабочего».
Красноярский рабочий, № 116-117, 19.06.1993 г.