Юрий Апполонович Худяков — бывший
политзаключенный брежневско-андроповского
режима, дотянувший до горбачевской
оттепели и ельцинской «реабилитации жертв
политических репрессий». Пока еще живой
памятник диссидентства.
Родился в 1937 году в семье «врагов народа». Места своего рождения не знает. Родителей не помнит: репрессированы еще до войны. Как сына «врагов народа» его определили в Красноярский детский приют. В 1942 году был взят на воспитание в чужую семью. С шестнадцати лет вновь остался один.
Был призван в армию, отслужил, работал, женился, появилась дочка. И все бы хорошо да гладко, но вот какая странность: все чаще стал задумываться над несуразностью жизни, в которой рядом с ветхим бараком, где ютился с семьей, были огромная общественная зловонная помойка и общественный сортир, а в магазинных витринах вместо товаров и рекламы водружались плакаты «Партия и народ едины!», «Слава КПСС!» и прочие. Если живем так убого, то за что КПСС-то — слава? Задумавшись, научился думать, а следовательно, стал искать во всем логику. Логики не было ни в чем: от соцсоревнования до звезд, падающих на грудь генсека.
Думать, как известно, вредно.
А тут еще в 1966-м — неожиданный подарок судьбы и родного завода (за доблестный труд) — путевка-круиз по Дунаю: Румыния, Болгария, Югославия. Венгрия, Чехословакия и Австрия.
Все познается в сравнении, и банальный афоризм приобрел поразительно свежее значение. В новых знакомствах, откровенных беседах прояснилась простая мысль: мечта о светлом будущем так же реальна, как слезы аллигатора. Коммунизм — это просто обман, ловушка для таких простаков, как Худяков. Чтобы они больше вкалывали и меньше думали.
Жизнь в Восточной Европе была на несколько порядков выше, а недовольство правлением коммунистов бросалось в глаза. Особенно в Чехословакии.
Увиденное и услышанное запало в душу. Вернувшись домой, долго не мог избавиться от ощущения дискомфорта. Стал много и жадно читать. А когда в августе 1968 года узнал о вторжении наших танков в Чехословакию, не мог найти себе места от стыда за свою страну. Бессилие переходило в отчаяние: ну что он, рабочий Худяков, может сделать в своем Красноярске? Да ничего — хоть бы и в Москве.
Совесть, однако, одолеть не удалось, и по ночам решился писать — где краской, где мелом — на заборах и стенах домов города Красноярска: «Советы, вон из Чехословакии!», «Программа КПСС — опиум для народа!». И в том же духе. Надписи появлялись с перерывами, но систематически. И после того как танки победили Чехословакию, тоже.
Злоумышленника разыскивали в течение трех лет. Наконец нашли. 22 февраля 1972 года Худяков был арестован. Арест проходил по всем правилам детективного жанра: дюжие молодцы моментально скрутили, даже ахнуть не успел. (Уже потом в ходе предварительного следствия узнал, как тщательно гэбэшники готовили эту операцию, вспомнил кадры из фильма «Судьба резидента», стало и смешно, и грустно...)
В те же утренние часы другая группа захвата нагрянула с обыском на квартиру по адресу: Красноярск, ул.Юности, 39-а, квартира 45. Предъявили жене Валентине Викторовне ордер на обыск, подписанный главным прокурором Красноярского края Е.Р.Дунаевым. Молодчики изъяли дневниковую тетрадь, записную книжку с адресами, охотничье ружье и коротковолновый транзисторный приемник. В деле значилось: нашли рацию, оружие и враждебную антисоветскую литературу.
Был также снят фильм. Для съемок Худякова
специально возили по тем местам, где он
писал лозунги, а кинооператор от КГБ все
тщательно фиксировал камерой. Демонстрация
фильма состоялась в зале краевой
прокуратуры. Для чего это было нужно? А для
того, наверное, чтобы показать, какая у них
сверхважная работа. А как иначе поддержать
свой имидж организации государственной
значимости, как выбивать средства для
содержания гигантского аппарата?
В первый же день ареста следователь Белоусов произнес негодующе: «И ты, рабочий, посмел лаять на нашу родную партию! Образование-то с гулькин нос, а туда же, рассуждать о свободе! О семье бы подумал».
Это точно — не подумал... А у отчима, того самого, у которого воспитывался до шестнадцати лет, на допросе отказало сердце, вскоре он умер. Его зятя, военного, верного ленинца, выгнали из армии. Ну, а жена Валентина от Худякова отреклась.
Его бросили в камеру смертников красноярской тюрьмы и содержали в ней месяц. Сокамерник — некто по имени Вадим. Подлейший человек. «Наседка». Все выпытывал о друзьях, связях, знакомствах. Психологически давил. Вот, например, крики и вопли в коридоре, а Вадим начинает объяснять, что уводят в подвалы для исполнения приговора (то есть расстрела), скрупулезно выкладывает подробности и механику всей этой «процедуры».
Худяков «проходил» по статьям 70 и 190-1 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда, распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный строй). Спасло его то, что — одиночка, хотя следователи и добивались признания в несуществующих связях с НТС и подпольными организациями диссидентов. Во время следствия давали понять, что такие, как Худяков, гораздо опаснее для режима, чем самые матерые уголовники. Позднее, в Институте им.Сербского, открылся смысл сказанного...
Статьи 70-я и 190-I УК РСФСР опаснее прочих для режима в том смысле, что обвиняемые, если их отправлять в колонии, будут общаться с людьми. А разве это не расширение сферы влияния инакомыслия? И система пошла «другим путем»: «политиков» в отличие от уголовников спроваживали не в колонии, а в психиатрические больницы.
В Томске судебно-медицинская экспертиза Худякова признала вменяемым. То есть в своем уме. Просто ум такой. Этот диагноз органы не устроил, и назначили повторную экспертизу, теперь уже в печально известном Институте им.Сербского. Постоянный маршрут: институт — Бутырская тюрьма — институт...
Тогда Худяков понял, что выйти отсюда можно только через психушку: почти каждый политзаключенный признавался здесь душевнобольным, невменяемым. Это было логично. Убивалось сразу несколько зайцев. Во-первых, соблюдались нормы приличия в отношении международного договора о правах человека: ну кто, скажите на милость, докопается и начнет изучать дело какого-то психбольного? Во-вторых, инакомыслящие изолировались. И, наконец, постоянный надзор при «лечении» и после «выздоровления» — разве не гарантия полного контроля за поведением «больного»?
Применялся целый букет препаратов для подавления личности. От галоперидола и аминазина до самого зловещего — сульфазина (в обиходе сульфа). «Ну, что, приятель, побалуемся сульфазинчиком?» От этой фразы содрогались душой и телом. Все зависело от каприза и настроения «лечащего» врача — ввести тебе две, четыре или шесть разовых доз. После уколов температура резко поднималась до сорока градусов и даже за сорок, начиналась страшная ломота во всем теле. Многие не выдерживали. Некоторые пытались покончить с собой, но дюжие санитары бдительно следили за каждым, а провинившихся привязывали к койкам ремнями и вновь вводили «сульфу».
Худякову страшно об этом вспоминать, а забыть не получается. И он цитирует Солженицына: «Пора бы разглядеть: захват свободомыслящих здоровых людей в сумасшедшие дома есть духовное убийство, это вариант газовой камеры и даже более жестокий: мучения убиваемых злей, протяжней. Как и газовые камеры, эти преступления не забудутся никогда, и все причастные к ним должны быть судимы без срока давности пожизненно и посмертно. И в беззакониях, и в злодеяниях надо же помнить предел, где человек переступает в людоеда. Это куцый расчет, что можно жить, постоянно опираясь только на силу, постоянно пренебрегая возражениями совести».
После освобождения у Худякова не оказалось ни семьи, ни дома, ни здоровья. Отнято все. Пепелище. Все годы находился под совместным колпаком психиатрии, КГБ, милиции. Года два назад оставили в покое.
Живет сейчас в Хакасии, в Черногорске. Не жалуется, хотя, как легко догадаться, бедствует: даже два года, проведенные на так называемом принудительном лечении, никакой материальной компенсации не подлежат. Нет такого закона! А тот, что есть — «О реабилитации жертв политических репрессий», — не представляет бывшим политзаключенным никаких преимуществ и льгот. Вся реабилитация, пожалуй, лишь в том и состоит, что перестали преследовать, сажать в тюрьмы или в психушки.
Худяков по-прежнему много думает, и это по-прежнему вредно. Те, кто коллективно боролся за коммунизм, ныне еще более рьяно борются с коммунизмом. Они не бедствовали вчера, процветают и сегодня: кто — в руководящих, теперь уже демократических креслах, кто — в депутатских ложах, кто — в коммерческих структурах.
Сейчас бороться с коммунизмом — не только не опасно, но даже выгодно, считает Худяков. И для многих эта коллективная борьба стала разменной монетой в борьбе для них более важной — за власть, за карьеру, за квартиры с двумя санузлами, престижные дачи, загранкомандировки и прочие блага (сил у вчерашних борцов за народное счастье хватило лишь на строительство счастья для себя, но так уже было у столь бичуемых ими коммунистов). Сейчас на этом можно сбить не плохой капитал, за это как бы платят. А еще лет десять-двадцать назад за это приходилось расплачиваться.
Ощущение пепелища не покидает по сей день. Я, шутит Худяков, как Горбачев, вернулся в другую страну. Новая эпоха: культ денег, «Мерседесов» и «Вольво». Новые хозяева жизни — это те, кто богат, кто сумел стать таковым (как сумел — никого не интересует). Новые песни: демократия, свобода. В чем демократия и для кого свобода? Для тех, кто еще вчера топтал и душил даже хлипкие ростки этой демократии и свободы? Для тех, кому все равно что петь, если платят хорошо?
И как получилось, что они, диссиденты, заплатившие своими судьбами за истинную демократию, оказались изгоями и в этом времени? И кто кого победил: они — коммунизм или все-таки коммунизм их?
А, быть может, агонизируя, система мстит прежде всего тем, кто ее не боялся даже в эпоху ее всесилия, кто даже в одиночку мог объявить ей бой? Или все как раз наоборот: судьба этих людей, бросивших вызов системе, а ныне расплачивающихся за это забвением, нищетой и болезнями, — и есть верный знак того, что система жива и по-прежнему сильна?
Раньше, держа под прицелом каждый их шаг и слово, на них заводили дела. Теперь же до них просто никому нет дела. В эпоху первоначального накопления капитала — не до возвращения долгов.
Худяков, конечно же, помнит фамилии и лица следователей, врачей-психиатров: жертвы, говорят, всегда помнят своих мучителей. А вот как мучители — помнят ли? Вряд ли: ведь жертв было много — разве запомнишь всех?
Недавно Юрий Апполонович услышал еще один афоризм: в этой стране, чтобы выжить, надо научиться не думать. Да, соглашается он, выжить можно. А жить?..
Людмила Савельева
«Известия», 01.07.93