УВАЖАЕМАЯ РЕДАКЦИЯ!
С немалым опозданием, но до меня дошла брошюра «О чем молчит Нордзик», выпущенная в прошлом году в Норильске музеем истории Норильского промышленного района. Брошюра, к моему понятному (и приятному, конечно) удивлению, заканчивается строками из моего стихотворения-переложения «Прощальная». А под ними подпись: автор, возможно, бывший узник, поэт Владимир Болохов. То есть я.
Как говорит информация, полученная мной по красноярским каналам (а там у меня немало друзей и знакомых, начиная от самого В. П. Астафьева, который, кстати, по-своему и мой литературный «крестный»), стихи мои взяты аж из таймырской газеты, о чем я ничегошеньки, разумеется, тоже ни сном ни духом... Скорее всего, таймырцы взяли их, в свою очередь, из «Красноярского комсомольца», где в 91-м году прошла моя крупная подборка из цикла «Песни гулаговских славян». А эти песни, в свою очередь (вместе со многими другими — в своеобразной «гулагиаде» — материалами), выходят вот-вот солидной отдельной книгой, выпускаемой новосибирским книжным издательством «Сибгиз».
И мне, естественно, хотелось бы внести некоторую ясность на страницах вашего издания, попутно представ с несколькими «гулаговскими песнями», напрямую связанными и с Норильском. Во-первых, я не «возможно, бывший узник», а точно бывший; 8 годков отдал ГУЛАГу (может, случаем, видели в «Комсомолке» очерк обо мне «Соловей-разбойник»?) Ныне я член Союза российских писателей, выпустил несколько книг, стихотворений. Последние журнальные и прочие крупные публикации, связанные с ГУЛАГом и именем моего первого литкрестного А. И. Солженицына, смотрите в журнале «Звезда», № 2, 92-й г. и еженедельнике «Книжное обозрение», № 52, 92-й г.
Сам я сибиряк. Родился в Иркутске. Жил в Красноярске и Северо-Енисейске. Много печатался в красноярской периодике, в частности в альманахе «Енисей». В красноярской земле лежит прах моих дедушки и бабушки, раскулаченных и заброшенных волей «рока» в Красноярский край.
Итак, предлагая немаловажную информацию о самом себе и подборку «песен», повторяю: они идут теперь в отдельной книге «Клетчатые арабески», коей вот-вот одарит меня родина, Сибирь-матушка.
С искренним уважением Владимир БОЛОХОВ.
г. Новомосковск.
Пролетела-промчалась весна,
жизнь прошла по распутице топкой.
Вновь грущу у
чужого окна,
поседев за тюремной решеткой.
Не по сердцу мне тут ничего.
Все постыло — просторы и дали.
Извели-измотали
всего,
в душу, грубо смеясь, наплевали.
Не увидеть в сибирском саду
ни черешни, ни груши, ни вишни.
По весенней я тундре
бреду,
где (и в этой пустыне) я — лишний.
И душой, как бирюк, одинок,
дни гоню без пути и без цели.
Я и сам от себя
изнемог,
чувства-мысли вконец огрубели.
И тоска, как болотная гнусь,
безысходное сердце пронзает.
Я домой непременно
вернусь,
край родимый простит и признает.
И, поверив, что все впереди,
грязь я смою, а грубость запрячу.
И прижмусь к
материнской груди,
и, как маленький мальчик, заплачу.
Прощай, родимый дом и воля милая.
Сегодня, может быть, последний взгляд.
А
завтра — спецконвой, вагон «столыпинский»,
дорога жуткая — в норильский ад.
Суды штампуют срока огромные,
этапы ждут — гулаговскнй заказ,
Взглянн-взгляни в
глаза мои угрюмые,
прижмись-прижмись ко мне в последний раз.
Конвой готов и разнарядка спущена,
рабсилу Нордвик ждет и Магадан.
Ты пожелай
удачного побега мне
иль чтоб не псы меня настигли, а яаган.
И чтоб мой труп под смерзшимся бушлатом
земле предать позволили друзьям.
Не
плачь, не плачь, подруга безутешная,
прощай-прощай, не свидеться уж нам.
Я оторван от мира ледовитою далью,
где на тысячи верст — вековые снега,
что и
совам полярным — по нраву едва ли,
где с опаской скользит и оленья нога.
Когда дикая вьюга над тундрой рыдает,
заметая барак, — я бросаюсь в мечты. П
редо
мною встаешь ты, моя дорогая,
вся из дымки туманной, и все-таки — ты.
Сердце полнится солнцем, как гроздь винограда,
и надрывная нежность в груди —
через край.
Недоступная — снова со мною ты рядом,
как и тот
невозвратно-немыслимый май.
Но срывается мысль в жуткий бред расстоянья,
из которого нету дороги назад.
Дорогая, приди, хоть во сне, на свиданье
и дыханьем своим осуши мне глаза.
Л\ожет, наперекор всей судьбе злополучной
я в глуши ледовитой влачу свой удел.
Сквозь стенанья пурги и свой ропот беззвучный —
я тебе, дорогая, это танго
напел.
Может быть, вопреки ледяной коловерти,
ты услышишь его и за мной подпоешь.
А
потом — пусть в напрасном — напишешь конверте,
что ты любишь и помнишь, и
главное — ждешь.
Кто умирал от цинги в Магадане,
кто в шахтах Норильска горбил,
кто строил мосты
в ледяном океане,
тот долю свою загубил.
Пусть в ледяных заполярных заторах
нас вечная ждет мерзлота: т
ам, где река
протекает — Печора,
там, где течет — Воркута.
Выпьем за тех, кто погиб в изоляторах,
тех. кто сейчас — на краю —
ставит на
пулю, в побеге заклятую,
чтобы — увидеть семью.
Выпьем за тех, кто кропил одиночки
кровью, конечно, своей.
Выпьем за ягодки и за
цветочки —
буров и спецлагерей.
Выпьем за то, что в живых мы оставлены,
мертвых друзей помянем.
Выпьем за час.
неизбежный для Сталина,
выпьем и снова нальем.
Звени, гитара, веселен,
воспрянь в душе, любовь.
В барачных норах лагерей
не
греет сердце кровь.
Там даже вешний небосклон
для узника — иной.
Грызет тоска и
рвется стон —
о воле дорогой.
Полярный ветер, наш привет
горячий передай туда,
где вольный синий свет,
где
милый отчий край.
И зацелуй всех допьяна,
проси старушку мать,
узнай: дождется
ли она —
сыночка обнимать.
Ведь он придет, желанный час
апреля голубей.
Увидим мы в последний раз
«колючку»
лагерей.
И вольный перестук колес
нам станет говорить:
домой-домой, от бед и
слез —
смеяться и любить.
ОТ РЕДАКЦИИ. Не являясь большими поклонниками такого рода лирики, мы все же посчитали возможной эту публикацию, зная, что любители «гулаговской песни» среди читателей найдутся.
Заполярная правда 02.09.1993
Архив Ачинского «Мемориала». Муниципальное бюджетное учреждение культуры «Ачинский краеведческий музей имени Д.С.Каргополова»