Самородки
Дверь однокомнатной квартиры открыл мужчина в летах (Александр Григорьевич Евдокимов не любит говорить о возрасте), в полосатом махровом халата до пят.
— Радикулит мучит. Пошел вчера в баню, а там вход стоит полтыщи, а то и больше, и веник тысячу. Ну, я развернулся и ушел. А душ в холодной ванной — это же издевательство. Вот радикулит и прострелил.
Александр Григорьевич вытачивает неслыханной красоты люстры...
— Искал себе как-то люстру, а магазинные все такие поганые. Разучились у нас красоту в вещи вкладывать, да и свет рассеивать по комнате надо умеючи. Безвкусной люстрой, пусть хоть золотой, можно не праздник создать, а одно уныние. Человеку не жизнь без солнца, и, когда оно прячется, мы ищем что-то похожее.
— Но люстра не может заменить солнца...
— Может. И зайчики будут дрожать на стенах, и как будто тепло пойдет по телу. Вот, смотри.
И Александр Григорьевич начинает переключать свои люстры. Они вспыхивают в полумраке то закатными мягкими лучами, то полной луной в звездную ночь. Вдруг — полуденным солнцем, радугой после ливня, когда отмытое дождем небо отсвечивает всеми цветами.
Ему еще нет семидесяти. Все бы ничего, но замучила гемофилия — несвертываемость крови. Зуб вырвут — десять дней кровь не останавливается.
Десять дней — это он сам себе установил, когда однажды умирал. Неизбежная операция закончилась, увы, кровотечением. Катастрофически снижался гемоглобин. Уже хотел вызывать родственников, проститься, но собрался с силами и сказал себе: «Через десять дней кровь остановится». Врачи удивлялись, экстрасенсы потом проверяли, говорили, что биоэнергетика у него богатая, мог бы людей лечить
Подбирает на свалках разные выброшенные железки, морокует над ними.
— Бывает, днями вынашиваешь в голове новую люстру.
Сейчас вытачивать детали негде. Хотел дома токарный станок поставить, даже видел подходящий «на материке», триста килограммов весит, если бы не летел тогда с пересадками...
В Норильске с 1941 года. Приехали с матерью к отцу, он приходил к ним в барак только в сопровождении военных. Мать работала уборщицей в заведении (что было возле домика Урванцевых) — там пытали заключенных. Видел трупы после пыток, а однажды в четвертом классе, когда пришел к матери на работу уроки делать, сильно испугался нечеловеческого крика, сам закричал. Дежурный его — в охапку, но начальство «засекло». После этого мать перевели в другое место. А в том кабинете, где пытали, сам видел тросы, веревки, палки, утюги, валенки.
Где похоронили пропавшего в заключении отца, так и не узнали. Пацанами следили за подводами, которые каждый вечер вывозили ящики с трупами, часто расчлененными.
Два раза охранники стреляли в него, раз попали в ногу.
На пенсию в 52 тысячи покупает книги. Страсть. Недавно двадцать тысяч сэкономил — купил капусты, засолил. Довольный...
Шестнадцать лет бессемейный. Недавний свой день рождения провел один. В обед про него вспомнил, к вечеру забыл. Давно убедился, что никакими застольями хреновую жизнь не разбавишь. Тарелки вымоешь после гостей, а все как было, так и останется. Мяса не ест уже два года.
— Если в магазине в очереди больше десяти человек, ни за что не буду стоять. Ни за чем.
Не любит шумных улиц, вообще ушел бы от людей подальше куда-нибудь. Его, проработавшего 42 года, обижали — не может простить.
— Жил бы где-нибудь в тайге, только не один, с напарником.
Согревают его только собственные искусственные солнца. Наверное, в полярные ночи от них действительно бывает тепло. Но это знает только он.
«Заполярная правда», 25.09.93