Киноактер и режиссер Леонид Леонидович
Оболенский был узником в лагерях Северного
управления железнодорожного строительства
— 503-я стройка МВД, а затем в ссылке в
Минусинске.
«Красноярский рабочий» в декабре прошлого года уже рассказывал об Оболенском. А эта статья как бы дополняет сказанное...
Леонид Леонидович последние годы — прожил он 90 лет — провел в Миассе Челябинской области. Писал мне оттуда: «Моя маленькая квартирка постоянно полна народу. Несмотря на возраст, я активно работаю с молодежью, идут и едут актеры, режиссеры, киношники, журналисты. Всем, оказывается, до меня есть дело».
Я знаю Леонида Леонидовича с июля 1947 года, а рядом был по июль 1951-го. Сначала по 501-й стройке (пос.Абезь, Коми АССР), ведшей строительство Северо-Печерской железной дороги до Воркуты и Лабытнанги, а затем по 503-й стройке (пос.Ермаково Туруханского района), которая должна была продолжить прокладку стальной магистрали от станции Лабытнанги на Оби через Янов Стан, Ермаково, и выйти на Игарку...
Будучи заключенным по 58-й статье (враг народа), Оболенский, несмотря на козни судьбы, самодурство лагерного начальства, некоторых офицеров из штаба управления стройки, особенно политотдельцев, оставался самим собой, таким, каким его воспитала родная довоенная среда, люди его круга.
Надо сказать, что ему в театре Абезьского постройкома (позднее Роберт Штильмарк назовет его «крепостным» театром), несмотря на строгости режима, иногда позволялось пофорсить. В черном берете набекрень, да еще при элегантной бородке, что очень шла к его слегка удлиненному лицу, он выглядел красавцем и буквально сводил с ума заключенных артисток. Все они были влюблены в него и страшно боялись, как бы эта их любовь не проявилась как-то вдруг на людях и не подвела их кумира. Крутить любовь за кулисами строго воспрещалось. Он обладал спокойной самоуверенностью. Его слова, доводы не оспаривались. Он обладал мощнейшим обаянием, как бы теперь сказали — огромной мощности биополем, притягательной силе которого противопоставить что-то было практически невозможно. И все, кто общался с ним, постоянно подзаряжались его энергией, его оптимизмом, его уверенностью в деле.
Тогда, в 1947 году, я, двадцатилетний «грозный воин» с необсохшим материнским молоком на губах, успел отслужить уже без малого три года срочной службы,
И по этой-то причине (глупой молодости) и не понимал я, почему он, Леонид Леонидович, второе после директора лицо, не возмутится другой раз грубостью какого-нибудь малозначащего в театре невежды-вольняшки, не топнет ногой и не вскрикнет во гневе: не лезьте куда вас не просят и где вы ни черта не смыслите! Он не кричал, не топал ногами, он только плотнее сжимал свои аристократические тонкие губы и едва заметно бледнел. Подходить к нему в этот момент никто не решался. Не потому, что боялись, а потому, что своим участием могли только усугубить его настроение.
Относительно того, что в театре я могу встретиться хоть и с заключенными, но бывшими князьями, меня просветил мой командир комендантского взвода младший лейтенант Жданов. Он же и шепнул, оглянувшись по сторонам:
— Будь с ними, с князьями и артистами, вообще осторожен. Что узнаешь — молчи, и не узнаешь — молчи. Главное, чтобы не было ЧП. Просьбы директора выполняй, как приказы.
И я был осторожен. Никоим образом не выказывал свое к ним отношение как к заключенным. Артисты же! Изо всех сил старался скрывать свое любопытство, хотя другой раз буквально кипел от желания узнать как можно больше – театр же! Благоговел перед художниками, рисующими задник к очередному спектаклю или пишущими копию с какой-нибудь картины для какого-нибудь важного чина, замирал за кулисами, слушая репетиции оркестра и обалдело таращился откуда-нибудь из темного угла на миниатюрных заключенных танцовщиц, отрабатывающих, к примеру, танец маленьких лебедей из «Лебединого озера».
К концу месяца моего пребывания в театре я уже заметил, что артисты, чуравшиеся моего присутствия вначале, изменили ко мне отношение. Почему? Да, наверное, потому, что вреда я им своим торчанием как в театре, так и во время выхода с концертом в какую-нибудь производственную точку (ходили они обычно без конвоя) не приношу, и стесняться меня перестели. Конечно, начальство-то знало цель моего назначения, но не говорило прямо: «Будь рядом, и все. Для порядка».
Я уже упоминал, что Оболенский — человек не простого рода, но князем я видел в то время другого мастера сцены, потомка петербургских князей Бориса Федоровича Болховского. Его манера держаться, говорить, слушать и смотреть на собеседника была отточена с детства, и здесь, в театре, особенно при встречах с людьми, подобными мне, этот его «княжеский набор» манер так и выпирал наружу. Однако можно было отметить при этом, что и князь Болховской, и князь Оболенский оставались душой коллектива заключенных театра. Там, где были они, всегда слышался смех, шутки, оживленные разговоры. И мне часто казалось, что они вовсе не тяготятся своим заключением, хотя это было совсем не так.
Не видя от меня вреда, скорее всего именно поэтому, Болховский первым принялся за меня. Услышав, что я неправильно произнес какое-то слово, он, что называется, вцепился в меня и стал допрашивать, почему я так сказал, и попрекнул: «Ты же служишь в театре, в самодеятельности участвуешь, может, сам станешь впоследствии артистом, вот и учись, пока есть возможность». И предложил: «Давай я тебя чтецом сделаю».
Однажды в фойе, сидя на диване, Борис Федорович стал читать мне гекзаметры Гомера. Мне, деревенскому безграмотном мальчишке, солдату внутренних, охранявших его войск, он князь Болховский, читал Гомера. Да как читал! Как будто перед ним был не один солдат, а, по крайней мере, сверкающий зал, полный зрителей.
Леонид Леонидович Оболенский стал вторым моим учителем. Заключенные артисты нашего постройкомовского театра были руководителями кружков солдатской и поселковой художественной самодеятельности. Болховский руководил кружком художественного чтения, Оболенский — драматическим, второй режиссер театра Юсуф Алиджанович Аскаров, музыкант Владимир Остроухов, (ныне живут в нашем городе), а также москвич поэт Лазарь Шерешевский помогали в организации концертных номеров. Так вот, представьте себе, что ваш покорный слуга зимой 1947 года был помощником режиссера при постановке Оболенским молодежного спектакля «Молодая гвардия» по роману А.Фадеева.
Воспользовавшись личным знакомством с Леонидом Леонидовичем, я начал было претендовать на главную роль Олега Кошевого в этом спектакле, но, с немалым для меня конфузом, роли этой не получил, а на слова, сказанные с явным намеком на мое несовершенство, обиделся и ушел за кулисы. И хотя я сознавал, что никакой я не артист (первый же спектакль в моей жизни вообще), сердился на Оболенского, думал: «Он меня лучше всех других солдат и поселковых парней знает, а главной роли не дал». И вдруг слышу его голос:
— А Володя будет играть Ивана Земнухова. У них характеры идентичны. Кроме того, Володя будет у меня помощником.
Честное слово, удостоиться тогда такой чести для меня значило многое. И я был благодарен главному режиссеру, что он не обошел меня. Неверное, заметил мою обиду.
Это были первые мои уроки по драматическому искусству, и я не забывал о них, когда стал руководителем небольшого солдатского ансамбля песни и пляски. Они же, эти уроки, осенью 1958-го помогли мне успешно сдать экзамены в первую красноярскую театральную студию, откуда меня скоро отчислили за превышение возрастной потребности — мне шел тридцать первый.
«Молодую гвардию» мы поставили к 30-й годовщине октябрьской революции. Праздник прошел хорошо. Я получил от поссовета грамоту за хорошее исполнение роли Ивана Земнухова, отрез на брюки из отличной зеленой диагонали и похвалу от Леонида Леонидовича: «Володя, ты замечательно справился и с ролью, и с задачами помощника режиссера».
Я, конечно, мог бы поверить, что это так, но хорошо помнил свои ляпы. Особенно как помреж. Так, в квартире Олега Кошевого по моей вине осталось лежать на полу бревно из сцены в лесу, над столом в квартире свешивались березовые ветви, а в сцене в тюрьме по какой-то причине на окне не оказалось металлической решетки, из-за чего в зале и стоял смех, не понятый мною.
Позднее Леонид Леонидович тоже вволю посмеялся над моими упущениями. Оказалось, что ведение спектакля он тогда целиком оставил на меня, а я еще думал: куда его унесло из-за кулис в самый ответственный момент?
«Ну, не грусти, не грусти, — наставительно сказал он тогда. — В следующем спектакле ты этого уже не допустишь, не так ли?»
Вскоре Оболенский начал просвещать меня по книге К.С.Станиславского «Работа актера над собой». Давал задания, проверял исполнение. Шефство его надо мной, точнее, наставничество продолжалось до середины пятьдесят первого года.
...Когда наши красноярские краеведы вышли на след «крепостного» театра 501-й и 503-й стройки, они вышли на Оболенского и на меня. Но я не был заключенным, а принадлежал к охранным войскам, хотя никого, по сути, не охранял, и моим рассказом о том, что я был дружен со многими артистами и дружу сейчас, веры не было. Примазываюсь, мол, к чужой славе. Но когда красноярский режиссер Максим Файтельберг добрался со своей съемочной киногруппой до Миасса, и спросил Оболенского, помнил ли он руководителя солдатской художественной самодеятельности и назвал мою фамилию, Леонид Леонидович воскликнул: «Володю? А как же!» Приятно было услышать это из уст Максима.
Повспоминал я прошлое, полюбовался знакомым портретом Леонида Леонидовича. У него дома наверняка сохранилось немало фотографий, которые я ему сделал. Достал письма Болховского, Крайнова, поэта Лазаря Шерешевского, открытки Юсуфа Аскарова и Владимира Остроухова и долго перечитывал, рассматривал их. И казалось мне, что я снова с ними вместе.
Владимир Пентюхов
«Красноярский рабочий», 16.10.93