16 октября 1968 года "Литературная газета"
известила о трагической гибели на
Дальневосточном побережье красноярского
писателя, мариниста Николая Ивановича
Мамина. Это произошло в результате
эвакуации на безлюдный берег Анадырского
залива моряков с потерпевшего аварию судна.
Я знал Н.И.Мамина, начиная со времени нашей
совместной службы на Балтийском флоте и
заканчивая последним днем его жизни
Летом 1968 года караван судов экспедиции специальных морских проводок шел Северным морским путем из Архангельска на сибирские реки и частью на Дальний Восток. Преодолев льды в проливе Вилькицкого, караван зашел в бухту Тикси и оставил там часть судов, предназначенных для Лены. Остальные суда имели назначением порт Находка близ Владивостока. В группе было несколько судов типа "река - море", три речных грузотеплохода, два портовых буксира и грунтоотвозные шаланды - две дизельные и две паровые. Все суда - более или менее ограниченные для морского плавания в отношении штормовой погоды и удаления от берегов. Экспедицию с самого начала возглавлял старый моряк, капитан первого ранга в отставке Федор Васильевич Наянов. На паровой шаланде "Печорская", где я был капитаном, шел ради интереса приглашенный мною Николай Иванович Мамин, а палубным матросом был (тоже ради интереса) ленинградский журналист Андрюша Голдобин. Пройдя в Тихий океан Беринговым проливом, где благодаря ясной погоде хорошо просматривались лежащие по обе стороны границы между Евразией и Америкой островки Ратманова и Крузенштерна, группа в двадцатых числах сентября благополучно прибыла в бухту Провидения.
Погода здесь установилась удовлетворительная, три речных теплохода, шедшие для Анадыря, уже туда проследовали, остальных, путь которых в Находку идет открытым океаном, капитан порта выпустить своею властью не решался - по календарю наступил уже сезон осенне-зимних штормов. Николай Иванович нервничал, истекали сроки сдачи рукописей издательствам, да и от жены в Тикси писем не было, здесь еле дождался телеграммы. Думал пересесть на какое-нибудь торговое судно, идущее во Владивосток. Я отговаривал - уж если столько прошел с нами, то есть смысл дойти и до Находки, а там вместе сесть на поезд. Надо сказать, что в нашем плавании Николай Иванович не был праздным пассажиром: бывало, становился на руль, однажды ночь простоял палубную вахту, дав отоспаться двум матросам после штормовой погоды. Часто засиживался допоздна в своей каюте за рукописями, плодом явилась повесть из эпохи гражданской войны "Котелок меду". Умеющий хорошо рассказывать, а также хорошо слушать, он оказался своим человеком среди экипажа.
Наконец руководством из центра выход был разрешен. Но погода упущена. Ждем благоприятного прогноза для первого броска до Петропавловска-на-Камчатке. Пятого октября, получив такой прогноз и оформив отход в портнадзоре, группа вечером снялась и, отойдя от берега, выстроившись в кильватерную колонну, легла через Анадырский залив курсом на мыс Наварин.
Тут надо пояснить, что прогнозы погоды
оправдываются не на сто процентов, и
капитаны должны это учитывать. Так
произошло и в нашем случае. Уже к утру
следующего дня погода резко ухудшилась,
группу настиг жестокий шторм. Суда
стремительно качало, налетела густая пурга,
к ночи почти исчезла видимость,
радиолокаторы из-за обледенения антенн
работали плохо. А тут еще решением
начальника экспедиции группа сменила курс,
чтобы укрыться под берегом в бухте Ушакова.
В усилившихся зарядах пурги "Печорская"
потеряла из виду кормовые огни впереди
идущих судов. Компас на судне был только
магнитный, показания его на такой качке
неустойчивы. Локатор к концу плавания
показывал направления с погрешностями. С
трудом пробравшийся в ходовую рубку
наружным ходом радист Юра Пустынин все же
определил, что до берега осталось всего
триста метров; передние же суда засвечены
на экране локатора фоном берега, но выход на
малые глубины и так ощущался по биениям под
днищем. Последнее первым заметил стоявший
на руле непрофессиональный моряк Андрюша
Голдобин. Послать людей на бак, отдать якорь
было бы рискованно, их могло унести в море.
"Прямо сшибат!" - выразился матрос
Сараев. Попытка отвернуть в море оказалась
запоздалой - судно на таком волнении плохо
слушает руля. Послышался зловещий скрежет -
"Печорская" врезалась в галечную
отмель. Работа машины на задний ход не
помогла. Как услышали по радио, буксир "Восток"
наскочил на подводную скалу и получил
пробоину.
В письме жене на следующий день Николай Иванович писал: "Вообще-то ночью было страшновато; валящий с ног ветер, волна такая, что все летит и бьется. В кают-компании по битым тарелкам и рассыпавшемуся сахарному песку носятся обезумевшие кресла - крен доходит до 40 (жизни ничего такого не видел, меня чуть не выбросило из койки) , и налетел снежный заряд такой густоты, что сразу ослепил и рулевого, и кэпа, и мы не могли в этом свистящем аду определить свое место и потеряли в пурге огни передних судов. А сейчас временами ревет накат, днище со скрипом бьет по гальке, но мы еще счастливцы. У нас тепло и тихо. А вот на буксире "Восток" пробоина, вода в машине и люди замерзают. Из Анадыря вызван спасатель (такое специально оборудованное судно), но в первую очередь будут спасать "Восток". У нас-то нет течи".
7 октября. Надеясь на вызванный им спасатель - мощный буксир "Диомид", - начальник экспедиции не пробовал стащить нас с мели своими судами. Во второй половине дня спасатель прибыл, встал на якорь поодаль от нас, на достаточных для него глубинах. На нем - руководящие спасательными операциями капитан порта Беринговский Довбий и капитан "Диомида" Петренко. Стащить нас с мели пообещали назавтра, а пока потребовали эвакуироваться всем на "Диомид". Радировал начальнику экспедиции - ответил: "Раз мы вызвали спасатель, выполняй его указания".
Согласился отпустить только часть людей - повариху с уборщицей, еще несколько человек из команды и старшего помощника - у него больная нога. Остальные понадобятся, чтобы принять буксир и обеспечить работу своей машины. В сумерках подошел мотобот с "Диомида", забрал людей. Николай Иванович категорически отказался уйти на спасатель: "Ведь завтра вас начнут стаскивать, начнется самое интересное". Даже ругнул радиста, напомнившего: "Было сказано -всем эвакуироваться". Затем переключился на меня: "Кто здесь капитан? Он или ты?" (Впоследствии наш старейшина по маринистике Леонид Сергеевич Соболев скажет: "Надо же понимать Колю, я тоже не захотел бы уйти".) А с мотобота диомидовский старпом крикнул: "Все равно вам придется оставить судно, так пойдите по берегу до речки (показал на юго-восток), там найдете метеостанцию".
Перед рассветом спасатели вызвали на связь: "У вас есть на карте речка?" (имелась в виду Плавниковая) - "Есть" - "Всем эвакуироваться, следовать к речке на метеостанцию. Вас там встретят". Доказывал: "Это ни к чему, мы здесь в тепле, врылись в податливую гальку, течи нет, лучше переждать шторм здесь, чем искать неведомую станцию". Ответили: "Идет глубокий циклон, ваше судно разломает" - "Но ведь вы должны нас стаскивать!" - "Стаскивать вас не будем".
Впоследствии в показаниях прокурору Довбий и Петренко утверждали, что "Печорскую" могло разбить об якобы находящуюся в десяти метрах скалу. Никакой скалы там не было. Коренной берег, правда, был скалистым, но перед ним тянулся, песчаный пляж, через который никакой шторм перебросить бы судно не мог. Эвакуированному на "Диомид" Голдобину капитан Петренко заявил, что для завозки буксирного троса на "Печорскую" нужен не мотобот, а катер. Хотя, как знает любой судоводитель, можно было бы на мотоботе завезти проводник (легкий растительный трос), за который мы своим шпилем могли бы выбрать и буксирный стальной трос.
После такого заявления, допустив, что спасатели все же лучше знают местные условия, я попросил в таком случае принять нас на "Диомид". Через час в предутренней мгле показался портовый катер из бухты Угольная. Но подойти его капитан не решился - мелко. Не знаю, почему, ни я, ни кто другой, не догадались переправиться на катер своей шлюпкой". Да и повода сомневаться в наличии в указанном месте метеостанции у нас не было; такие станции располагаются обычно у берега. А с катера кричали: "Спешите идти на станцию, иначе вас не пропустит накат!" Спустили шлюпку, взяли десятка два-три мясных, консервов. Переправились, вытащили на берег шлюпку - может, еще придется возвращаться - и пошли в указанном направлении. Николай - в своей неизменной шоферской курточке поверх свитера, от предложенного полушубка для легкости ходьбы отказался (мне позже по той же причине пришлось бросить кожаный реглан).
Минут через сорок подошли к устью речки у морского мыса, устье ее образует широкий разлив. Никаких признаков метеостанции, каких-либо строений и вообще следов человека нет. Валялись лишь железная бочка и несколько досок. Тут радист - он вел более подробные переговоры - неожиданно заявил: "Было сказано - перейти речку и следовать по тому ее берегу" - "Чего же вы раньше не сказали, тогда уж наверняка бы решили переждать шторм на судне, а теперь, что ж, надо идти вперед".
Немного выше по реке пустились в брод, воды до брюха. На том берегу Николай попросил поднять ему ноги, слить воду из сапог. А берег здесь - отвесный, переходит в сопку, пришлось ее переваливать.
Налетел дождевой шквал, слава Богу, попутный. Тут я и бросил реглан, оставшись в альпаковой куртке с капюшоном. Спустились к речке с другой стороны сопки. Немного перекусив консервами, пошли дальше, но и здесь - никаких признаков станции, а речка раздваивается. Куда идти? Посоветовавшись с командой, я принял решение возвращаться на судно. Шестерых молодых во главе со вторым механиком Притчиным послал вперед. Позади следовали мы - старший механик Александр Андреевич Евтушенко, радист Юра Пустынин, Николай Иванович и я. Радисту - около сорока, остальным немного за шестьдесят.
Перевалили сопку в обратном направлении, но наступили сумерки. Молодые, видимо, уже успели перейти брод и оказались на том берегу. Нам брести было поздно, впотьмах можно и не выбраться. С трудом уступил просьбе радиста отпустить его вперед. Мы, трое оставшихся, нашли небольшую площадку с бруствером, немного укрывающим от ветра.
После долгих усилий, пожертвовав судовой документацией, разожгли костер из веток, наломанных с чахлых кустов. Этим согрели лишь руки. Одежда и обувь остались мокрыми. Николай достал из портфеля костюм, надел под курточку пиджак, а брюками повязал голову.
Ночь тянулась долго. "Наше положение безнадежно, - говорил Николай, - я вполне приготовился к смерти; давай попрощаемся, пока мы еще в сознании" - "Что ты? - отвечал, - в блокаду Ленинграда положение тоже казалось безнадежным, но я, уходя в море, избегал с кем-либо прощаться. Думал - попрощаюсь, так судьба и сделает, чтобы навсегда". Старались скоротать ночь, вспоминали нашу Балтику, товарищей по перу - Саянова, Прокофьева, Мишу Троицкого, Соболева. Читал Николаю из своего "В поезде": "...А за окнами сосен господство, телеграф, отступающий прочь, да церквей одиноких сиротство, что глядят из кладбищенских рощ". - "Плохо, - улыбнулся Коля, - Блоком отдает".
Наконец - рассвет. На том берегу проступают предметы, видим и наших, ушедших вперед. Кричим изо всех сил, спрашиваем, где брод. Показывают назад. Подались туда, обнаружили спасательный жилет, брошенный радистом. Пошли. Я -впереди. Оглянулся, успел увидеть, как Николай споткнулся, упал. Его подхватил старший механик, но Коля, видимо, промок до плеч. Наконец, продавливая успевший образоваться за ночь молодой ледок, вышли на берег, уже покрытый снегом. Навстречу - радист, он провел ночь с молодыми. Мы видели, как они скрываются за мысом. Идти рядом трудно, бережок - со склоном и в битом плитняке, потому бредем гуськом. Старший механик ушел вперед.
Николай на глазах терял силы, а впереди - затопленное место, видимо, шторм нагнал воду за ночь. Однако старший механик все же смог это место вслед за молодыми перейти. Коля совсем отстал. С радистом вернулись к нему, все взобрались на пригорок. Там остались головешки от костра, который смогли развести молодые, но у нас ничего не получилось. Радист утверждал, что обнаружил на снегу что-то похожее на женские следы, может, на этом берегу метеостанция? Отпустил его на час для поисков.
Вдруг Николай, как видно передохнувший, а скорее - впавший в лихорадочное состояние, испытал какой-то подъем: "Сашка! Надо идти к судну!" - "Нельзя, говорю, - надо отдохнуть как следует, и, видишь, опять шторм, нас не пропустит накат, да и как пройти затопленное место?" - "Не пойдешь - пойду один" - "Тебя одного не пущу, пойдем уж вместе". Только стали спускаться - Николай начал терять зрение. Захотел попить, но не различил на земле консервной банки. Спустились, чуть прошли плитняком, а у Николая, так же резко, как подъем, наступил упадок. Присел. "Идем же, - говорю, - раз пошли. Старшему механику, шестьдесят пять, а он прошел" - "Он в тюрьме не сидел". Пытался шутить: "Идем, не то стану тебя ругать и даже бить!" В ответ: "Пойми, это не недостаток мужества, просто сил нет..." Вернулся радист, конечно, никакой станции и на этом берегу не нашел. А Коля прилег на спину, покачал левой рукой: "Когда ты увидишь Валентину, Юлию, скажи, что я до последней минуты думал о них..." И начал бредить.
Чем помочь? Раздеть, начать растирать? А переодеть во что? И - ни капли спиртного. Понадеялись на станцию, не стали обременять себя лишним грузом. Решили вернуться на пригорок, авось разожгем костер. Пытались нести Николая, но сил хватило лишь на несколько метров. Оттащили Николая подальше от воды, уложили удобней. Приложился лицом к его щекам - они совсем холодные. Поднялись с радистом на пригорок, но отсыревшими спичками даже бумажки зажечь не удалось. - Радист спустился вниз, через несколько минут вернулся: "Николай Иванович умер..."
Сомневаться в его словах у меня не было причины. Сам я оставался лежать на голой земле, из последних усилий переваливаясь с боку на бок, чтобы совсем не закоченеть. Радист оказался покрепче, не ложился совсем и все время притопывал ногами, тем поддерживая кровообращение. На ум приходили рассказы, как люди и во льдах боролись со смертью. Тут и выдуманное Джеком Лондоном, и невыдуманное из дневника Де Лонга. До сих пор помню этот нескончаемый день, стужу, несущую, казалось, гибель всему живому, разыгравшийся шторм, черные краюхи волн, несущиеся с диким воем, словно готовые добраться до нас и смыть с пригорка; почти отвесную сопку на том берегу речки с квадратным черным массивом на вершине, похожим на катафалк... И замерзшего внизу Колю, которому мы оказались бессильны помочь.
Юра выкопал мне пещерку в снегу, но снег подо мной стал оттаивать, пришлось вновь улечься на землю. К полуночи шторм стал резко утихать. Радист сделал разведку; оказалось, можно пройти к морю верхом берега, в обход затопленного места. Еще стынущие, но отдохнувшие, пройдя этим путем к мысу, мы на спинах съехали вниз к морю и доковыляли до "Печорской". Кричали, радист дул в свисток, но на палубе - никого. Юра сделал убийственное предположение: людей с судна сняли. Еще ночь мерзли на холодной земле, и только к рассвету наши крики услышали: на палубе появился машинист Трапезников. Вскоре нас переправили на судно.
Запустив аварийный передатчик, радист сообщил на берег о возвращении людей и о гибели Николая Ивановича. На следующий день, прервав грузовые операции, из порта Беринговский пришел пароход "Пржевальский", с помощью шлюпок он принял нас на борт. Одновременно прибыл вертолет с врачом и милицейским дознавателем. Радист показал место, где лежал Николай Иванович. Вертолет доставил его в порт Беринговский. Медицинское заключение гласило, что смерть наступила от общего переохлаждения организма. Юре Пустынину пришлось потом лечить простуженные суставы, мне - пролежать полтора месяца в больнице с отмороженными ступнями.
Начальник экспедиции Федор Васильевич Наянов говорил впоследствии, что после того, как мы переправились на берег, нам не нужно было уходить, а следовало переждать шторм там; туда подходили пограничники и обнаружили, что судно оставлено. Но если так близко были пограничники, почему нас не направили к ним, почему послали искать неведомую станцию?
Расследовавший обстоятельства гибели Николая Ивановича Мамина сотрудник Анадырской прокуратуры В.Лукьяненок в статье "Уголовное дело прекращено, но..." (газета "Водный транспорт" от 19 августа 1969 г.) писал: "Нельзя спокойно относиться к тому, что Петренко и Довбий, отдавая приказ капитану Алексееву эвакуировать людей с шаланды и идти к метеостанции, не затруднили себя попыткой уточнить, где же все-таки находится эта станция. Они должны нести моральную ответственность за то, что десять моряков оказались на пустынном берегу... (как выяснилось позднее, метеостанция была не в 5-6 километрах, как утверждали "спасатели", а в 20-25 километрах, и совсем в другом направлении)... Экипажи "Алданлеса" и "Диомида" даже не сделали попытки снять шаланду "Печорская" с галечной отмели, не прислушались к мнению опытного капитана Алексеева".
"Что ж, все проходит, так пройдем когда-нибудь и мы, и только б нам пройти путем, как русский штык прямым" - писал Николай в поэме "Сказание". И сам он как гражданин и писатель был прям на своем пути.
Участник нашего плавания журналист Андрей Борисович Голдобин, уже пятидесятилетним, используя временную работу корреспондентом окружной газеты "Советская Чукотка", писал мне:
"5 августа 1986 г. Анадырь.
Дорогой кэп! По зову сердца, по законам совместного плавания, преодолев много преград и обстоятельств, я побывал в Беринговском. Я был на кладбище, где почти 18 лет назад навсегда остался наш друг и соплаватель, дорогой памяти Николай Иванович...
Ох, уж эти северные кладбища! Жалкий, угнетающий вид. Подтаивающая вечная мерзлота перекореживает весной могильные холмики, гнет редкие оградки... Словно вездеходом проехали.
Одна женщина спросила, чего я ищу. Я сказал. "Да, была такая могила. Еще в 1983 году, когда хоронили мужа. Была надпись на железном столбике: "Мамин". Долго вспоминала - где. Наконец, с большим, сомнением указала: "Кажется, эта". Надписи не разобрать. Съела ржавчина. Обелиск покосился. Оградки нет. Да и она ли? Я сфотографировал это, "кажется", нарвал рядом букетик незабудок.
И все. Нет могилки. Николай Иванович слился с землей, с природой, из которой все мы... 18 лет без ухода и пригляда даже на материке обезличивают могильные недорогие памятники, а здесь тундра, снег, дожди... Женщина, которая помогла искать, сказала: "Что жена, вы говорите. Жена чужой человек, а вот дочь могла бы и навестить"...
С грустью покинул я это заброшенное кладбище, пережив снова в душе события, к которым был причастен 18 лет назад, как один день".
Обстоятельный труд о творчестве Николая Ивановича Мамина написала проф. А.И.Малютина (Красноярское издательство, 1984), а очерки о самом Мамине – питерский журналист Б.П.Водопьянов и красноярский писатель А.И.Астраханцев. Но все эти авторы могли знать Мамина только по красноярскому периоду его жизни. Коснувшись обстоятельств гибели Николая Ивановича, Б.Водопьянов приписал ему слова, которых тот не говорил, и сослался на очевидцев, хотя ни к кому из них (к старшему механику А.А.Евтушенко, радисту Ю.А.Пустынину или ко мне) он не обращался. А.И.Астраханцев утверждает, будто для обогрева жглись рукописи Мамина, тогда как сжигались судовые бумаги, а дневник Мамина и написанная им в .пути повесть "Котелок меду" были сохранены и доставлены вдове писателя. Т.е. оба автора допустили домыслы, приемлемые в романе или повести, но непозволительные в очерке о реальном лице. Медвежью услугу Мамину в послесловии к его сборнику издания 1973г. оказала В.Разхмахнина, утверждая, что еще в юности ему "...предстояло порвать с отцом, который стал относительно преуспевающим нэпманом". Хотя Мамин никогда от своего отца не отрекался. Во время плавания со мной по Енисею в 60-х годах говорил, что желал бы найти могилу отца, тоже репрессированного и погибшего в тамошних лагерях. В дневнике Мамина за этот период написано: "Дух Ивана Мамина носится над Дудинкой".
Свое повествование о Николае Ивановиче Мамине я написал, может быть, хорошо, может, очень плохо, но во всяком случае, выражаясь по Станиславскому, написал верно.
Александр Алексеев-Гай
«Красноярский комсомолец», 20.01.94