Корни и крона
Мой отец, расстрелянный чекистами в 1937
году, родился в 1898 году в Самаре. Родители
его, у которых он был самым младшим из шести
детей, были дворянами, но не имели ни земли,
ни поместий и жили за счет государственной
военной службы деда. Военная служба была
семейной традицией, и отцу от рождения было
суждено стать военным, он и стал им, что
явилось одной из причин его будущих бед.
В возрасте восьми лет его определили в Неплюевский кадетский корпус в г.Оренбурге. В корпусе в течение десяти лет (закончил он учебу в 1916 году) его кроме общеобразовательных наук обучали началам военного искусства, умению защищать Отечество, любить его. Всю свою короткую жизни отец считал, что в этом он преуспел, не зря учился.
Когда ему исполнилось 10 лет, умерла его мать, через два года скончался и отец, с тех пор до 18 лет его домом стал корпус, позднее — полк, армия. Как что-то родное, домашнее, до конца учебы были для него вакации, которые он с большим удовольствием проводил в семье старшей сестры в Самаре и в деревне на Волге, у дяди, брата покойной мамы.
На германскую войну он не попал, а вот кошмарного зла, всех тягот войны гражданской хлебнул досыта, пройдя в рядах белой армии от Волги до Монголии. Война вспоминалась ему как величайшее зло, кровавое и бессмысленное уничтожение друг друга двумя группировками русских людей, разделенных непонятно зачем и во имя чего на два враждебных лагеря. Она для него и других, надо полагать, запомнилась постоянными скитаниями, в которых гибли люди. Все тяготы и горести войны были еще больнее от сознания, что вокруг, с той и другой стороны, гибли русские люди, дети одной страны — России.
Война для отца закончилась отступлением в Монголию, жизнью в течение нескольких лет вдали от Родины. В Монголии отступившие части белой армии, расквартированные по городкам и улусам, занимались муштрой, стараясь сохранить организованность, дисциплину, отвлечься, преодолеть тоску по родной земле, близким, переломить обиду и боль поражения. Некоторым это не удавалось, и они топили свои печали в вине, распутничали, опускались. Слава Богу, отца это обошло стороной, но он, как и большинство его товарищей, не видел какого-то рационального выхода из своего положения, и, когда власти Монголии под давлением правительства РСФСР выставили белые части за свои пределы, воспринял это как избавление от всех бед, единственное правильное решение своих проблем, и у него, у них появилась надежда.
Какая-то часть их жизни в России была действительно такой, как они предполагали. Разоружив перешедшие границу белые части, победители разослали их личный состав по тюрьмам сибирских городов. Отец попал в тюрьму Красноярска, ставшего впоследствии вторым родным для него городом, городом его счастья и горя, местом его гибели. Когда пленные сидели в тюрьме, их проведывали красноярские барышни, бывшие гимназистки. Следуя революционно-тюремным традициям, барышни выбирали себе «женихов», которых подкармливали передачами и с которыми изредка встречались на свиданиях. Появилась «невеста» и у отца, как оказалось впоследствии,— невеста не те только по тюремной легенде, а настоящая, надолго, всерьез.
В 1922 году военно-революционный трибунал подверг пленных суду, отнесся к ним довольно-таки гуманно: расстреляли только некоторых генералов и старших офицеров, а молодежь, и отца в том числе отпустили на свободу.
Трудно представить их состояние: радость от обретенной свободы, надежду на счастье мечты о светлом прекрасном будущем... Отец поселился в семье у своей, теперь уже настоящей, невесты, с которой вскоре обвенчался. После свадьбы молодые уехали на родину отца в Самару, где ему удалось устроиться заведующим мельницей в селе Екатериновке, там в апреле 1924 года у них родилась дочь. Прожили они в родных отцовских местах два года и вернулись в Красноярск. Вернулись потому, что жена затосковала по деду, маме, братьям и уговорила мужа на возвращение. А кто знает, как сложилась бы их дальнейшая жизнь, не сделай они этого?
По возвращении отцу, не имевшему ни специальности, ни должного гражданского образования, найти постоянную работу было непросто. Пришлось мыкаться на различных работах, часто меняя их. Был он счетоводом, рабочим на молевом сплаве, пильщиком дров, грузчиком. Было тяжело, но жить было надо, и они жили.
В 1926 году у них появился сын. В поисках лучшей жизни отец в 1930 году увез семью, в том числе и меня, в Бухару, где ему удалось устроиться бухгалтером райкоопсоюза. Наде сказать, что мои детские воспоминания начинаются с тех самых времен, первыми в моей памяти отложились бухарские эпизоды, картинки.
В 1931 году наша семья внове вернулась в Красноярск, где до марта 1932 года отец проработал бухгалтером в управлении «Союзхлеб». В марте его арестовали, обвинили в неправдоподобных, вымышленных контрреволюционных преступлениях, судили и приговорили к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.
Мне запомнилось, как при аресте один из чекистов, ожидавших, пока отец соберется, прикуривая, резко чиркнул спичкой, и отскочившая от нее головка попала мне в глаз. Я ударился в рев, чекист растерялся, стал извиняться, а отец так и ушел, провожаемый моими слезами и криком. Не знаю, плакала ли я от боли или от жалости к отцу, от горя, вызванного разлукой с ним. Скорее — от того и другого.
Отправили отца на Дальний Восток, на станцию Тахтамыгда, где он жил поселенцем, работая опять бухгалтером или счетоводом. Жизнь без семьи была для него постоянной тоской, мукой, и через какое-то время он сумел добиться разрешения на приезд к нему семьи на временное жительство. И вот летом 1933 года мы с мамой и сестрой ездили к нему. Наш приезд был большой радостью, столь же большой печалью было расставание осенью. Мне запомнилось из этой поездки, что жили мы там в помещении фотографии, купались в небольшой речке, где хорошо ловилась рыба на удочку, на крючок чуть ли не без наживки.
Возвращаясь домой, мама сильно простудилась, расхворалась и, приехав, слегла. Простуда, воспаление легких вызвали у нее страшную болезнь, которую тогда называли скоротечной чахоткой. Узнав об этом, отец стал добиваться разрешения на поездку в Красноярск, чтобы быть около вольной жены, около детей. Не знаю как, но он добился того, что его не через пять лет, а через два года отпустили на свободу: нашлись, видно, добрые люди, да и время тогда было еще не тем, что в недалеком будущем — в 1937 году и дальнейших годах.
В Красноярске отец застал еще маму в живых, но даже его приезд, возвращение любимого человека не помогли ей, и вскоре, в мае 1934 года, ее не стало. Для папы смерть жены, матери его детей, была тяжелым ударом. Отец не знал, что его ждет впереди еще более страшный удар. И хорошо, что не знал. Впереди была гибель.
После смерти нашей мамы в мае 1934 года отец увез сестру и меня в Самару, где жили его сестра и брат, на помощь которых он очень надеялся. Встретили нас радушно, сочувствуя нашему горю, утешая отца и особенно нас, сирот. Однако помочь отцу с устройством на работу, жильем не смогли, как ни старались. Не устроившись в Самаре и в округе, отец вынужден был, б который уже раз, но не в последний, возвратиться в Красноярск, где ему удалось устроиться в управление рабочего снабжения треста “Севполярлес” старшим бухгалтером орса Богучанского леспромхоза. В Красноярск, а затем и в Богучаны, нас сопровождала папина сестра, для которой эта поездка в Сибирь была первой и единственной.
Дорога в Богучаны была нелегкой, совершенно не похожей на теперешний часовой перелет из Красноярска на самолете или на приятное путешествие по Ангаре на глиссирующем теплоходе. Ехали на барже до Стрелки, а оттуда до места на больших лодках-за-вознях, называемых илимками. Их бечевой тянули лошади, а кое-где толкали шестами. Ехать пришлось нудно и хлопотно, не обращая внимания на красавицу-реку, поросшие лесом берега: было не до любования красотой, о которой и в памяти, пожалуй, ничего ив задержалось.
Тетушка помогла нам устроиться на новом месте, недолго пожила и вернулась домой, а отец остался с нами, тоской и заботами. Ему было трудно, невозможно трудно, хотя люди, с которыми он общался, будь то сослуживцы или местные жители, ему сочувствовали, старались помочь, жалели сирот. Как он ни старался, больше года такой жизнью прожить не смог и в 1935 году приехал в Красноярск и женился на молодой девушке. Родные и знакомые неоднозначно отнеслись к его женитьбе: кто одобрял, а кто осуждал, он же считал, что поступил правильно, ради детей. Кто знал, как надо было ему поступать, и кто мог заглянуть в будущее, чтобы поступить правильно? Никто!
После женитьбы отец вновь уехал с нами на Ангару, теперь еще дальше, в село Проспихино, опять в орс леспромхоза. Жить отцу да и нам стало, безусловно, легче, некоторые беды и несчастья как бы забылись, вернее сказать, память о них несколько притупилась. Дети неплохо ладили с молодой мачехой, что радовало отца и утешало. Сестра покончила в Проспихине начальную школу и, так как другой там нь было, уехала в Красноярск к родственникам.
Остались мы в Проспихине втроем, но ненадолго. В октябре 1936 года жена подарила отцу сына, рождению которого он очень радовался, надеясь, что жизнь улучшится, его положение стабилизируется и он сможет не только содержать семью, но и достойно воспитать теперь уже троих детей. Если бы было так!
Рождение брата сопровождалась приключением. В Проспихине не было ни родильного дома, ни больницы, и отец отправил жену рожать в Богучаны. Поплыла она туда на илимке и на ней же, в пути, где-то в Мурском пороге родила сына. Перед родами выгнала из каюты илимщиков, сама все сделала, и даже по прибытию в Богучаны одна с сыном на руках пешком ушла в больницу. А ведь ей тогда исполнился лишь 21 год, и рожала она впервые.
В Проспихине мы прожили два года и опять уехали в Красноярск. Сначала уехал, скорее, ушел, отец, который, где с попутными обозами, а где и пешком добрался до Канска, уехал в Красноярск, устроился там и отправил за нами старика-тестя. Мы с дедушкой добрались до Канска на лошадях, с обозом. Ехали не менее 15 дней, останавливались на ночлег в деревнях или на постоялых дворах, стоящих друг от друга на расстоянии 35-40 километров, на величину дневного перехода пощади с возом. Обслуживали обычно эти дворы, или “станки”, как их называли ангарцы, старики, дед с бабой, у которых ямщики могли купить еду, чай-сахар, овес и сено для лошадей. В избах были устроены нары, имелись не менее как трехведерные самовары, громадные сковороды, жаровни, котлы для варки пельменей. На чистоту “станки” претендовать не могли, и поэтому мы приехали в Красноярск грязнущими.
В Красноярске отца, да и всех нас, ожидала очередная неприятность, обида: старший брат моей мамы, воспринявший второй брак отца как недостойный поступок, предательство памяти своей сестры, личное оскорбление, не разрешил нам жить в своем доме. Пришлось отцу искать квартиру. Нашел он небольшую комнатку, в которой, согласно поговорке — в тесноте да не в обиде, — мы и начали жить. Жили недолго: жизнь нашей семьи разрушил арест отца.
Его арестовали 4 ноября 1937 года. Приехали незадолго до полуночи, предъявили ордер на арест, обыск, были выдержаны, вежливы, свою “работу” проделали быстро на глазах у жены, старших детей и годовалого сына. Увезли его от нас навсегда, на погибель.
Что было с ним в тюрьме, как он там страдал, неизвестно, об этом можно только догадываться. В тюрьме он пробыл недолго: вскоре его осудила “тройка”, приговорила к высшей мере наказания, и 13 декабря его расстреляли. Кто скажет, за что, в чем была его вина, нужна ли была его смерть, кому и ради чего? Это что, победивший класс добивал побежденных, или в этом была неизбежность классовой борьбы? Нет! Это был фанатизм большевистских руководителей, развязавших террор, уничтожавших в страхе своем не только тех, кто в революцию и гражданскую воину оказался по другую сторону баррикад, но и друг друга, своих соратников.
Мы много лет не знали, что отца расстреляли: нам сказали, что он осужден на 10 лет лагерей без права переписки. Что это значит, я узнал значительно позднее и все ждал отца, часто видел его в снах, обычно сильно постаревшим, бородатым, возвращающимся домой, к нам. Я помнил отца, жалел, тосковал; помнила, безусловно, его моя старшая. сестра, а вот младший мой брат и сестренка, родившаяся после ареста папы, в апреле 1938 года, практически остались не только без отца, а и без памяти о нем.
В 1957 году, через двадцать лет, отца реабилитировали посмертно, сообщив нам, что он умер в местах заключения в 1943 году. Диагноз смерти — склероз сердца. С такими записями загс выдал нам свидетельство о его смерти. Я не поверил этому — не мог представить, что 45-летний мужчина мог умереть.такой смертью. Я был уверен, что его или расстреляли, или уморили голодом. Я продолжал видеть его в сновидениях, которые мучили меня, изматывали. Кто-то из старых людей посоветовал мне побывать в церкви, поставить в память об отце свечку и попросить священника помолиться за упокой души отца — убиенного воина Бориса. Я сделал все это, и результат не замедлил сказаться.
Несколько лет назад я обратился в КГБ с просьбой ознакомить меня с делом отца, подробностями его гибели. Меня пригласили в здание на углу улиц Маркса и Дзержинского, где зачитали краткую справку о деле отца, его обвинениях, последних днях. Из справки, выдать которую на руки мне отказали, я понял, что обвиняли отца в страшных преступлениях, которые были высосаны из пальца, ничем не подтверждались, абсурдны и необходимы только чекистам для расправы над ним. Разве он был виноват, что родился в свое время и начинал жизнь в своем кругу, получил надлежащее военное образование на принципах патриотизма, которые, по мнению его обвинителей, отличались от их принципов и были для них непонятны и совершенно ныгюи-емлемы.
О месте захоронения отца мне сообщить отказались, сказав, что у них на этот счет не сохранилось документов. Этому я не верю — лукавят, как лукавили, сообщая, что отец осужден на 10 лет лагерей без права переписки, как лукавили, сообщая о его смерти е 1943 году.
После посещения КГБ, что само по себе было очень тяжелым шагом, я получил в загсе свидетельство о смерти отца, где указано, что он расстрелян. Теперь у меня два свидетельства о смерти, но о могиле его я так и не знаю. Тяжко это.
Заканчивая эти грустные воспоминания, скажу, что мне очень хочется, чтобы память об отце не. прервалась со мной, чтобы она сохранилась в сердцах моих детей, внуков и их детей, чтобы была воистину вечной памятью о безвинно убиенном русском воине Борисе.
Владимир ГУЛЬДЕНБАЛЬК.
Вечерний Красноярск, 27.04.94