— Тетя Маша, возьми Янку в дети! — под окном стояла девочка с ребенком на руках. Недавно умерла у нее мать, остались малые дети. Двухлетнюю сестренку уже кто-то удочерил.
И вот теперь Сумаркова Якова Васильевича — шести месяцев от роду — взяли к себе Шалоумовы Захар Алексеевич и Мария Варламовна. Им было уже по тридцать. Родили они смолоду двух девочек, те умерли. У братьев Алексея и Якова было чуть не по десятку детей. Дома братьев большие, амбары с зерном, дворы, полные скота. Сеяли десятин по 10-15, имели хорошие покосы, жили справно.
Подрос мой отец, тот самый Янка, и на его плечи легла обработка земли. Рано молодца женили. Мать моя была восьмым ребенком в семье тоже зажиточных крестьян. Дедушка, Захар Алексеевич, был церковным старостой. Потом занимался скотоводством. Заготавливал кожу, шерсть. Я родилась, когда родителям было по 19 лет. Отец служил на Урале у Колчака. Под натиском красных его армия отступала на восток. Отец перешел на сторону красных (видимо, там ботинки давали), да заболел. Мать поехала в Ачинск, где он лежал в тифозном бреду, привезла его домой.
В революцию все нажитое каторжным трудом семьи было разграблено. Наступил нэп. Опять работали не покладая рук. Хозяйство поправили, стали жить в достатке. Много было земли, скота — 10 лошадей, 13 дойных коров, отара овец. Доили коров, пропускали молоко на сепараторе, торговали маслом.
Семья была дружная. Особенной добротой и неиссякаемой энергией отличался дедушка Захар Алексеевич. Вставал рано, затапливал печь, будил жену и сноху: «Маша, Паша, вставайте, я селянки нажарил, оббежал соседей и пригласил на завтрак». В доме было тепло и носились ароматы свежеприготовленной еды. Ее было много: почти ежедневно забивали скот.
Мясо было на рынке по 10 копеек фунт. Вдруг политика изменилась. Повысились налоги, стали отбирать скот, вывозить зерно из амбаров. За недоимку по 107-й статье дедушка отсидел год в Минусинской тюрьме. Домой не вернулся... На отца легла вся ответственность за зажиточное хозяйство. К нему было применено раскулачивание. Основание: «Постановление ЦИК и СНК СССР от 1 февраля 1930 года».
В феврале 1930 года посадили отца. Единственный в жизни день, который он провел в тюрьме. За эту ночь мать с тремя детьми должна была собраться в ссылку. Мне было 10 лет, брату 8 лет, сестренке 8 месяцев. Дом под охраной. Соседи пекли нам хлеб, сушили в дорогу сухари. Говорили: «Янка-то, какой он кулак в 30 лет. Он приемный сын у Захара. Из бедной семьи. К тому же служил в Красной Армии». А у меня свои мысли: «А как же я, неужели оставят? Ведь я еще железной дороги не видела». Собрала своих немудреных кукол. Но взять мне их с собой не позволили. Тогда я тихонько пробралась к забору и передала их соседкам-подружкам.
Должна сказать, что никакой ненависти со стороны соседей и всех людей, где бы мы ни жили, к нам, раскулаченным переселенцам, не было. Были уважение и понимание.
С собой дали два платья и две рубахи, остальную одежду записывали и бросали на пол. Посреди избы образовался большой ворох белья и одежды — холстов, подушек и одеял.
Утром привели отца. Велели быстро грузиться. Запряг он своего гнедого в сани, положил сена, сверху — перину, сзади привязали сундук с сухарями. Натянули полог — получилась кибитка. Усадили маму с детьми, накрыли козьей дохой и поехали. Торопили так, что не дали вытащить калачи из печи. Соседи успокаивали: «Значит, Паша, скоро вернешься за калачами...»
Не приехала Прасковья Моисеевна, чтоб вытащить калачи из печи. А Яков Захарович так и не был ни разу в Бее. Из села 14 первых семей повезли неведомо куда, какой судьбе навстречу: к новой жизни или к смерти.
На второй день прибыли в Абакан. Кругом верховые на резвых «кулацких» рысаках. Подвозили переселенцев из других сел. В товарняк погрузили лошадей, сани, пожитки, корм для лошадей, но никакой еды для людей. Женщин с детьми — отдельно, мужей поместили с лошадьми. В темный, холодный телячий вагон. С грохотом захлопнули двери. Ужас, что тут было! Поднялся крик, плач, всех охватил страх. Кто-то скомандовал: «Женщин и детей на верхние нары, остальных под нары».
Затопили «буржуйку», поехали, успокоились. Ехали долго, неделю, от Абакана до Канска. Останавливались в поле, чтоб «справить нужду». Располагались все подряд на насыпи вдоль вагонов. Было непривычно, молодые, старые и дети — все рядом... Стыдно-то как! До сих пор...
В Канске поместили в солдатские казармы. Дальше был трудный путь на тех же своих лошадях через тайгу, мороз, снег, пургу. Многие версты — на север, к Ангаре. Шел обоз в 55 подвод с семьями раскулаченных. Снег глубокий, быстро образовались рытвины. Кони выбивались из сил, падали. Сани опрокидывались, пассажиры вываливались в сугробы, бросали лишний груз. Мы оставили где-то сундук. Ночевали в деревнях, а утром отправлялись дальше. В деревне Долгий Мост разрешили подневать, чтобы обсушиться, обогреться. Натопили жарко печь, но случилась беда — загорелся дом. На чердаке были веники, горох. От искры все мгновенно вспыхнуло. Мужики на улице подлаживали сани. Отец заскочил в избу с криком: «Горим!». Раздетые женщины с детьми на руках, кого за руку — еле успели выскочить из горящей избы. В воротах застряли сани, когда их тащили мужики, грохнул с крыши подтаявший пласт снега и завалил всю повозку...
С нами ехала семья Моргачевых: шестеро детей да самих двое на двух санях. У них сгорело много одежды, двое валенок у детей, а ехать надо было еще столько же. Доехали наконец до деревни Кондратьево, за рекой Чуной. В деревне было 50 домов, в них нас и разместили. В маленькой комнатке жили по три семьи. Мы с Моргачевыми жили и питались вместе. Быстро съели сухари. Мужиков угнали в тайгу на лесоповал. Наступила весна, стаял снег. Вспучилась река перед ледоходом. Отрезанные от мира рекой мы жили без хлеба. Что было немногое, все обменяно на еду, наступил голод. Люди умирали по десятку в день. У меня умерла сестренка, у Моргачевых — сын и дочь. Весной собирали бруснику из-под снега и скоблили молодые сосенки-соковички...
Потом был страшный ледолом, наводнение. Поднялась мошка, трудно было спасаться от нее, как будто кто мякину бросал в лицо. Меньше булавочной головки, а впивалась и ела, как злая собака — до крови, коросты — до костей. Научились ткать сетки из конского волоса, благо, хвосты у «кулацких» лошадей были длинные, не подстриженные.
Из деревни вывезли нас на лодках в тайгу. Там мы вырыли землянки и жили вместе с Моргачевыми. Казалось, все забыли о ссыльных. Отец нашел два колеса, сделал телегу, поймал своего коня и доехал до Абана. Там люди дали грядки, посадили овощи, картошку. Работали в колхозе. К отчетному году по трудодням сравнялись со старыми колхозниками. Приехали в село Ирбей, вступили в колхоз «Завет Ильича». Отец стал бригадиром, мать — лучшей вязальщицей снопов. Поселили в кулацком доме. Выдали за ударный труд нетель, поросенка. Тучные черноземы давали хороший урожай.
В зиму на тридцать шестой год рано выпал снег, ударил мороз, картофель вмерз в землю, хлеб убирали из-под снега. Государство не приняло подмороженное зерно. Тогда его выдали колхозникам, по 18 килограммов на трудодень. Получили много хлеба. Смогли приодеться, поправить нужду. Меня отправили учиться в Красноярск. Работали в колхозе от темна до темна. Отец пошел завхозом в «Заготзерно», Радовался, что вечерами мог работать на своем огороде, косить сено и мне посылать денег, так как стипендии не хватало. Купили домик, вырастили хорошую корову. Приехал дедушка Захар к сыну. Собралась было семья, но грянула война. Отец пошел воевать. Формировали часть в Канске. Мама поехала к нему — повезла домашнего сала. Он был на обеде, прибежал с котелком. Молодой, поправившийся на солдатской каше. Был ему 41 год. А через год пришло сообщение: «В бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, пропал без вести 23 января 42-го года Ваш муж — Шалоумов Яков Захарович (место похорон — прочерк)». Было это на подступах к Москве. Земляк Иван Кощеев писал: «Накануне сидели вместе, ели сало, и на другой день его не стало». Погиб и Иван Кощеев. Через год пришла похоронка на брата. «Шалоумов Михаил Яковлевич в бою за социалистическую Родину погиб 1 декабря 1943 года. Похоронен в Калининской области, д.Торчилиха».
Только спустя 65 лет на основании Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 года гражданин Шалоумов Яков Захарович реабилитирован. Мама с пятилетним сыном Александром переехала ко мне в Красноярск в 1948 году жить. Дедушка Шалоумов Захар Алексеевич умер в 1948 году, похоронен в селе Ирбей.
К сему, пенсионерка
Клавдия Кузьминична Кирпиченко
«Вечерний Красноярск», 19.05.95