Глаголь
В году восемьдесят пятом смотрели мы передачи по телевизору. Впрочем, я и не смотрел — ожидал волнующие наше общество сообщения о перестройке. Перестройка для нас была основой всех помыслов и надежд. Одним ли человеком Горбачевым пробужденных, историческим ли процессом, промыслом ли Божьим.
И вдруг на экране — я даже не уловил темы передачи — знакомый заснеженный взгорок в тундре. Тундру я узнал сразу, узнал и тот взгорок на протоке с крестами. Многие из крестов были повалены, виднелись могилы в зарослях чахлых полярных березок. Группа, людей — явно приезжих, брела от холмика к холмику, присматриваясь к крестам. Одна женщина вдруг заголосила над небольшой могилкой с поверженным крестом.
— Доченька моя родимая! Одинокая ты, некому тебя согреть...
Старый человек с культей вместо руки... махал ею, словно совершая знамение: смотрите, что я вывез с этой земли!
Это были литовцы — люди, потерявшие здесь своих близких, и те, кто выжил на этой страшной вечной мерзлоте. Они вернулись в злополучные для них места, чтобы выкопать прах своих родных и увезти его на родину...
И тут я вспомнил, когда видел это место. Бригада была направлена в Игарку для сбора аварийной древесины на острове за протокой. Высадились с теплохода «Латвия», разместились в пустующем старом профилактории. Тут подошел и наш катер «Поздеев» под командой старшины Леоненко. И мы поднялись вверх по течению. На берегу увидели полуразрушенные бараки старого типа с покосившимися дверями, окошками, вросшими в землю...
— Строили их в тридцатых годах для спецпереселенцев, — пояснил сопровождавший нас десятник Шилов, — жили тут украинцы, люди с Алтая. После войны пригнали литовцев... А вот их кладбище.
...Поднялись мы по тихой протоке верст на тридцать. А вот и лес в лощинке. Смотрим — да это же наш лес с Маны... И марка наша...
— Вот Чомбе! — удивился Дмитрий Иванчин. (Это он увидел почерневшие с годами бревна и вспомнил полюбившуюся ему присказку). Поставили палатку. Осип Юринский сеть раскинул на протоке — он старый северянин, знал, куда ехал.
В первый день «набили» и отправили катером один кошель. После обеда приступили к заделу на завтра: стянули к берегу две сотни бревен. Паши два звена работали все «световое» время, благо, ночи тут нет. Через неделю одно звено сменяло другое.
Солнце к «концу дня» медленно приближалось к горизонту... День не кончается, ночь не наступает...
Я вскинул на плечо берданку — одноствольное ружье, оставленное нам старшиной катера. Взглянуть, что ли, на поставленную с вечера сеть...
В глубине острова озеро вытянулось в длину, как и остров... Где бы присесть? Нахожу большой камень, какие бывают на берегах Енисея, отшлифованный водой до блеска, усаживаюсь. Не успел усесться — появляются вездесущие кулики, разные по размерам, но с одинаковыми приметами. У них длинные ноги, длинные клювы... Становятся полукругом, стучат знатными клювами по гальке, назойливо как бы повторяя одним и тем же птичьим голосом:
— Что тебе надо, человек? Уходи!
С острова стремительно появляется стая диких уток, они садятся на глади озера, пурхаются в воде: расходятся кругами, соединяются... Заметив какое-то неуловимое движение на берегу, взлетают, оставляя на тихой воде брызги... Я не собираюсь стрелять, у меня ни собаки, ни плотика. ...Как-то внезапно наступает «ночь» — понятие не совместимое с ночью, по нашим представлениям... Все погружается в сон: исчезли куда-то назойливые кулики, не плещется в озере сорожка. Тишина... Также неожиданно наступит и день. И все проснется, только не проснутся никогда эти сирые бараки.
Менялись смены на острове за протокой. Отработав свою вахту, мы уплывали с последним кошелем в Игарку. В свой очередной отдых я узнал, что в Доме культуры игарского комбината состоится концерт артистов Красноярской филармонии. Три артиста — рассказчик, музыкальный исполнитель и певец в художественном стиле прививали зрителям идеи по заданной теме. Такие, например, как «Ленин и музыка», «Маяковский о Ленине» и так далее.
На сей раз приезжие артисты, размещенные в старом профилактории-гостинице, сказали нам, что тематический вечер будет посвящен музыке, что прозвучит полонез Огинского. Я не ценитель музыки. Но то, что получил в тот вечер, превзошло все мои ожидания. Когда волны полонеза Огинского выплеснули самые щемящие ноты тоски по родине, рядом сидящая со мной женщина тяжело вздохнула. Это была Татьяна Павловна Неуймина. Она и поведала мне потом рассказ о судьбе рода Неуйминских — своих предков, соотечественников Огинского.
...На протоке в Игарке скрестились судьбы многих народов. В бараках выросли их дети. В Игарке умерли отцы. А писатели, окрыленные полетом социалистического реализма, инсценировали письмо «счастливых» детей «Мы из Игарки».
...Семьи Неуйминых из Новоселова, Кирилловых из старинного села Комы, Толстиковых из Куртака — тридцать больших семей в семь-восемь человек каждая — погрузили в 1929 году на баржу. Небольшой пароходик взял на буксир и повел вниз по течению Енисея.
...На песчаной косе в семи верстах от Ярцева надлежало быть высланным. Берег, заросший кустарником ольхи и тальника, пересохшее русло небольшой речушки уходит в тайгу. По левую сторону русла поляна в зарослях кустарника, за ней болото. На противоположном берегу такая же поляна, на ней следы поскотины, каких-то строений. Потом мы узнали от местных жителей, что был там лагерь...
...Рубили ольховник, носили чащу из леса — строили шалаши. Первую ночь не спали — гнус не давал покоя. Забирается комариная туча под укрытие — одеяло, шубу ли, и жужжит угрожающе-пискливо. Под утро волнами накатывается с болота туман, солнце становится красным, как во гневе... Мужики с топорами и пилами пошли в лес, срубили десятка два сосновых хлыстов. На веревках волоком подтащили к тому месту, где решили строить барак. И тут их прихватил появившийся из Ярцева комендант.
— Строиться будете вечерами, — заявил он людям. Отобрал всех, кто мог работать — мужиков и девок — и объявил:
— Пойдете в Ярцево. С собою берите пилы, топоры — там и будете строить. Паек будем выдавать только работающим.
Вечером вернулись наши работники, вспоминала Татьяна Павловна Неуймина, принесли пять буханок хлеба, ведро крупы, мясо-солонину, рассказали, что будут строить колхозный двор: коровник, конюшню. Колхозников, правда, не видели, сказали, их еще привезут...
Женщины разожгли костры, сварили пинту. И тут же стали расчищать площадку под барак. На следующий день мужчины и работавшие с ними девушки снова ушли в Ярцево с пилами и топорами. Всем оставшимся наказали ошкурить вывезенные накануне хлысты, подросткам — отправиться на болото за мхом...
Старшие сестры Тамара и Надежда ходили в лес, собирали чернику, голубику, бруснику. Носили ягоду в Ярцево на пристань, выменивали у матросов на хлеб, пшено. Пассажиров в те времена не было — возили по Енисею спецпереселенцев в баржах, те сами ничего не имели.
Рождались в той землянке на берегу дети, как Татьяна, и умирали. Умерли почти все. Так прожили зиму. Весной тридцатого года вскопали полянки, посеяли ячмень — тот, что прихватили с собой при выезде. Посадили картошку — семена выменяли на домашние вещи в деревне Фомино...
— Отца и старшего брата Вениамина отправили на лесоповал, — рассказывали сестры. — Мы продолжали жить на берегу Енисея, у той песчаной косы... научились ловить рыбу. За один-два часа на крючок наловишь полведра окуней да плотвы. Не давал нам Енисей пропасть.
...В тридцать четвертом году перевезли их в Курейку. Здесь отец с Вениамином срубили избушку — в ней и жили. Работали в колхозе — неуставной сельхозартели: сажали картошку, косили сено. Зимой заготовляли дрова для пароходства. Только обживались, их срывали и снова в путь — переселенцев гоняли с места на место, не давая покоя. И вот перевезли в Игарку, поселили в бараки на протоке... В те самые бараки... И тосковали в тундре, на чужой неласковой земле поляки, литовцы, украинцы, белорусы, И одинаково плакали в игарском Доме культуры, слушая полонез Огинского, который называется «Прощание с родиной». Навек я его запомнил, как и те бараки на вечной мерзлоте, как и те кресты, что уцелели до наших дней на холодных северных ветрах.
Николай ЧЕРНЮК
Красноярск
«Красноярский рабочий», 27.05.95