Я мечтал о них с детства, не знаю, почему - может быть видел у кого-нибудь из взрослых. Или в кино. В пятом классе, помню, долго таскал в кармане стальную цепочку от часов, которую выменял у одноклассника на школьный завтрак. В то время в школах не было столовых, и я долго колебался: остаться голодным или – без цепочки. Выбрал первое.
А потом часто представлял себе часы на этой самой цепочке – массивные, серебряные. С крышкой. Крышка открывается, нажимается потаённая кнопка, и они еле слышно названивают: тили-тили тинь, тили-тили тинь…Какой-нибудь «Турецкий марш».
Так и не довелось мне исполнить свою мечту детства. Студентом, помню, вообще ходил без часов, а после университета, распределившись на север, купил дешёвые, наручные. В них и колесил по факториям: интервьюировал охотников, записывал для радио передовых пастухов, мотался по тайге с геологами.
С особым удовольствием бывал я у Иманта Вильниса, латыша, судя по внешности и имени. Кроме этого он ничем не был связан с родиной. Имант прекрасно знал русский, якутский, эвенкийский, но латышского уже практически не помнил. Он был охотоведом, в тундре и в тайге чувствовал себя, как дома. А вот дома на фактории у него царил неуют и какой-то сиротский беспорядок – да и жил он там мало.
Если я его заставал на фактории – вечером после работы ставился на стол привезённый спирт, строгалась рыба, и устраивался такой загул, что приходившие поутру эвенки завистливо тянули носами и удивлялись:
- Однако сыбко быстро всё выпили. Не разбавляли, поди? Залко.
Во время таких застолий я рассказывал ему свои, немногочисленные по молодости житейские истории. Он же был старше меня лет на восемь, конечно у него было больше опыта и рассказов о жизни, о таёжных приключениях… И вот однажды он, уже довольно тяжёлый от выпитого, полез куда-то в угол, долго рылся, наконец вытащил большой красный плюшевый альбом.
- Вот гляди, корреспондент – вся моя жизнь!
Я листал толстые картонные страницы с наклеенными фотографиями, кивая пьяной башкой, и старался соразмерять кивки с его объяснениями. А сам больше всего на свете мечтал о ковшике с ледяной водой, с тоской понимая, что мне до него не дойти.
Вдруг моё внимание привлекла фотография на бежевом картоне с вензелями и надписями, которые я тщетно силился прочесть, пока не сообразил, что они сделаны на иностранном языке. На снимке позировал холёный господин в котелке, с сигарой. Рядом улыбалась красивая дама в шляпе с поднятой вуалью. А между ними стоял мальчик – тоже в шляпе с пёрышком и в курточке. На нём были надеты короткие вельветовые штанишки, белые носочки с помпонами и баретки. Среди бесчисленных снимков торжественных собраний, оленей, самолётов, чумов, охотников и застолий – эта фотография казалась чужеродной.
- Эт-то ещё что за буржуй? – удивился я.
- Где б-буржуй? – не менее удивлённо сунулся в альбом хозяин. Он долго приглядывался – и вдруг обрадовался. – А-а! Так это же мои мама и папа. А между ними я стою, видишь? Это мы в Риге. Мне здесь пять лет. Или шесть…
И он стал рассказывать, что его мать была пианисткой, а отец – оперным певцом. Он даже в Европе выступал с концертами. Но после того, как Латвия присоединилась к нам – Имант так и сказал «Латвия присоединилась к нам» - отца арестовали, а его с матерью отправили в Эвенкию. Здесь она устроилась продавцом, и это было счастьем, потому что они чуть не умерли от голода, пока ехали сюда. Помог ей устроиться начальник. Кто это был, я так и не понял. Впрочем, Имант тоже о нём больше ничего не знал: «начальник» - и всё. Мать быстро освоила новую профессию, хотя раньше понятия не имела о торговле.
- У нас дома горничная была, кухарка, конюх…Правда я это плохо помню, это мама мне рассказывала, - вздыхал Имант.
Он быстро научился эвенкийскому и якутскому языкам, помогал матери в качестве толмача. По малолетству своему Имант не особо понимал причину переезда, всё время ждал отца. Мать говорила, что он скоро должен приехать – так обещал начальник.
- Ах, корреспондент, знал бы ты, как я его ждал! Я бы ему здесь всё показал, познакомил со своими друзьями. Ведь я уже умел метко бросать маут и управляться с оленями. Но отец так и не приехал. Приехал этот – начальник. Он приезжал и раньше, но в последний раз мать была какая-то не такая. Я хоть и маленький – сразу почувствовал. Мать пришла поздно, попросила налить воды в умывальник и долго умывалась с мылом. Потом достала из чемодана часы. У неё остались от отца большие серебряные карманные часы на цепочке. Откроешь крышку, нажмёшь кнопку – и они тихонько играют: тили-тили-тинь…
В тот вечер мать усадила Иманта за стол против себя и сказала, что начальник требует отдать часы. Он и раньше привязывался к ней – отдай, да отдай. Иманту тогда было лет десять, но этот разговор он запомнил дословно. Короткий разговор - не женщины и ребёнка, а двух взрослых людей. Немногословный. С длинными паузами. Запомнил, как в конце сказал матери:
- Не отдавай. Папа приедет – что мы ему скажем?
- Хорошо, - тихо согласилась мать. И вдруг шёпотом спросила. – А вдруг не приедет?
- Всё равно не отдавай, - упрямо ответил Имант.
Мама поцеловала его и уложила спать. Утром она ушла в магазин – и больше Имант никогда не видел её. Начальника – тоже, он увёз мать и на факторию уже не приезжал.
- А часы? – спросил я Иманта.
- Часы остались при ней…пока она была жива, - слабо махнул рукой он. – Ты не знал моей мамы. Если она сказала, что не отдаст – значит, не отдала.
Имант рассказал мне эту историю в 1968 году, когда я работал журналистом на Эвенкийском радио. В том же году вышло постановление ЦК КПСС об укреплении милиции молодыми, грамотными, идеологически выдержанными людьми. Я тогда как раз был молодой, грамотный и идеологически выдержанный. Но самое главное: начальник милиции обещал мне сразу две квартиры – на выбор. А я жил в промёрзлом бараке, и ко мне должна была приехать беременная жена. Редактор меня не отпускал, кричал про нож в спину советской журналистике, про рвачество…Но у меня в кармане лежала путёвка окружкома комсомола, а про рвачество никто не верил: в милиции тогда получали копейки. В общем, стал я опером. Думаю, что не очень плохим, потому что через год меня перевели в уголовный розыск краевого управления внутренних дел. Как-то вечером начальник отделения завёл в мой кабинет старика:
- Знакомьтесь, Сергей Захарович, это наш новый инспектор. Парень старательный, в прошлом журналист – но вот в теории слабоват. Займитесь им, пожалуйста. А ты, -обратился он ко мне, - считай, что тебе повезло. Сергей Захарович сделает из тебя такого опера, какого ни одна высшая школа милиции не сделает. Он брат, такие дела раскрывал, таких «артистов» раскалывал…
Старик, однако, оказался не из тех болтливых пенсионеров, которые часами вспоминают о своих прошлых подвигах. Он не стал тратить время на воспоминания, а велел мне вытащить все бумаги, и мы допоздна разбирали их. У Сергея Захаровича был цепкий, рациональный ум. Он растасовал бумаги, как колоду карт, велел мне написать подробный план по каждому материалу, объяснил, что делать в первую очередь, что потом, с кем и как связаться, кого вызвать, а к кому и сходить домой …
Наконец, старик вздохнул:
- Однако на первый раз будет. Смотри, не забудь почаще в план заглядывать, свистун. Главное – каждый день что-то из намеченного делай. Только в дурацких детективах стреляют да морды бьют. Сыщик – это мозги. И настырность. К тебе человек не идёт – напросись в гости. Не открывает - дождись на крылечке. Молчит – разговори. Ладно, в конце недели зайду, взглянув, что наворочал. А пока – по домам!
Старик порылся в кармане и вытащил…часы на цепочке. Серебряные. С крышкой! Нажал кнопку – крышка щёлкнула, и в кабинете, как комариный писк, зазвенело: тили-тили-тинь!
- Турецкий марш! – вырвалось у меня.
- Точно! – подтвердил Сергей Захарович, нагнув голову к часам.
- Откуда они у вас? – сглотнув комок, спросил я у него.
Старик дослушал музыку до конца и, пожевав беззубым ртом, ответил:
- А это, свистун, память о хорошем человеке.
- И где он…сейчас?
- Погиб, - вздохнул Сергей Захарович. – Ты же знаешь, какое время было. Он проходил по одному делу, я пытался помочь. Когда он понял, что его ждёт – отдал часы мне. На память.
Самое страшное, что Сергей Захарович не сказал ни слова неправды. С его точки зрения всё, видимо, обстояло именно так. Но - расстрелянный отец Иманта. Но - сгинувшая бесследно мать Иманта. Но - часы в руках Сергея Захаровича….
Они наверно и сейчас в положенное время играют свою прекрасную мелодию.
Кому?
Валерий Кузнецов.
Опубликовано в «Вечернем Красноярске» 5 апреля 1996 года.