Судьбы людские
Никогда не интересовалась я украшениями, не покупала их и не любила примерять, не заглядывалась особенно и на других женщин, умеющих носить бусы и колье, перстни и кольца. Но вот одни-единственные серьги запомнились мне на всю те, что увидела я в 1951 году.
Он был обычным послевоенным годом. Не все, кого с фронта ждали, вернулись. Но многие еще продолжали надеяться. Тюрьмы и лагеря переполнены, сроки давались большие - 20-25 лет. Из тюрем выходили мало и в основном воры. Политические продолжали сидеть, а если и выходили, то молчали.
Наш райтэцкий барак был рядом с одной из таких зон, где вперемежку сидели воры и политические. На особом положении были только "специалисты", те, кто помогал строить заводы на правобережье: Красмаш, завод СК, ТЭЦ. Сколько горя человеческого уложено в фундаменты этих сейчас вдруг ставших ненужными гигантов! "Специалистов" из зон не выпускали. Многие ли из них вышли потом, когда умер Сталин? Говорят, что уничтожали их потому, что они строили секретные части объектов.
Местом наших детских игр была зеленая трава, которая только и вырастала около деревянного забора зоны с натянутой поверх проволокой. За этим забором был еще один такой же забор. Мы всегда знали, где можно, отогнув доску или вывернув гвоздь, проникнуть внутрь этих заборов. Да и нас, ребятишек, хотя и гоняли, но не обижали. Привыкла к нам и иногда даже подкармливала "арестантскими" щами охрана зоны.
Меж двух заборов чего только нельзя было найти: то самодельную открытку с приветом какой-то Ане, то сделанный из мыльниц мундштук. Иногда везло: можно было увидеть и игрушку - фонарик, вырезанную из дерева фигурку. Но чаще всего попадались записки, письма. Бросали их и в ту, и в другую стороны. Видимо, предполагали, что забор один. Мы уже знали, что за эти записки, если их находила охрана, отправителям грозил карцер (об этом рассказывала дочка охранника, жившего в нашем бараке, Люська), и старались до охраны забирать их. Тем более что в дни свиданий съезжались родственники к зоне, шла перекличка через забор, и за эти записки, если находился адресат, нам давали по пять копеек, а то и яблоко, ранетки, конфеты.
В один из таких дней мы с сестрой подошли к зоне. Сестра сторожила, а я потихоньку залезла между двумя заборами. Я давно увидела там конфету в яркой обертке и несколько дней проходила мимо забора, но никто не брал ее. Я схватила конфету, но бумажка вдруг смялась и я не почувствовала плотного веса конфеты. Бумажка была такая красивая, что выбросить я ее не могла. Вечером дома стала укладывать фантики и увидела на этой конфетной обертке какие-то буквы. Мама прочитала, что Алексей просил сообщить, где он находится, по ленинградскому адресу, так как во время войны они с женой потеряли друг друга. Обертку мама не выбросила, положила в сумочку. Потом отправила письмо по адресу. По всей видимости, слово "Ленинград" свою силу имело, а может, еще и потому, что один из ее братьев погиб где-то под Ленинградом на тихвинских болотах. Отправила, все, расписав подробно, и с обратным адресом.
Прошел год. Мы все уже забыли про это письмо, как вдруг получаем телеграмму из Ленинграда, где нам сообщался номер поезда и вагон, которым ехала Скорнякова Валя.
В доме была проведена генеральная уборка с побелкой. На семейном совете принято решение: кровать, на которой спит бабушка (она была единственная в нашей квартире), отдать гостье.
В назначенное время мы с матерью были на станции Злобино. Поезд опаздывал. Томясь в привокзальном скверике, я наблюдала, как привокзальные мужики, разливая чекушки, клали на краешек бюста Сталина кусочек хлеба и ставили бумажный стаканчик за упокой. Говорят, не один расплатился за это в милиции.
Поезд пришел к вечеру. Вагон остановился рядом с нами, и гостью мы узнали сразу. Это была молодая, красивая, можно даже сказать, яркая женщина, такая, как на трофейных немецких открытках. Золотистые волосы были спрятаны под сеточку, босоножки из зеленой замши с золотом, зеленое панбархатное платье с цветами сразу отличили ее от всей другой массы народа. В одной руке у нее была лакированная сумочка, в другой - чемоданчик чуть больше балетки. Она поставила чемодан на перрон, и тут я увидела, как в ее ушах зелено-золотыми искрами сверкнули сережки, от света которых даже больно стало глазам.
Мы подошли к ней, и я увидела впервые в жизни накрашенные ногти на ногах и руках. Целый год потом мы с подружкой красили ногти цветными карандашами или пургеном с клеем. Это было не только красиво, но и удивительно для выросшей недалеко от свалки девчонки. (Городская свалка была действительно недалеко от нас, и мы с бабушкой ходили иногда туда собирать шампиньоны.)
Чемодан мать, несмотря на протесты, взяла себе, а свою изумительную лакированную сумочку красивая гостья доверила нести мне. Я шла, вдыхая необычный аромат духов, и прижимала всеми силами сумочку к груди. Ведь совсем недавно у нашей матери вытащили кошелек с двадцатью пятью рублями.
Гостья шла тоже необычно, расставив в стороны ладони рук, плавно покачивая высокими плечиками. У всех нас было предчувствие праздника, и этот праздник был в доме вечером. Из маленького чемоданчика гостья достала отцу пачку папирос "Казбек", матери - легкую крепдешиновую косынку, бабушке - духи "Сирень", сестре отдала красивый носовой платок, обвязанный ажурным кружевом, а мне сняла со своего платья брошь. Это были два полураскрывшихся бутона цветков.
Много лет спустя, уже после смерти своей матери, я в одной из металлических баночек с пуговицами, мелочью и еще Бог знает чем вдруг увидела эту брошь с обломанной петелькой, хотела выбросить, но так и не смогла. Глаза затянуло слезами, и память о моей матери, начиная с той минуты, как ниточкой повела меня по ее многотрудной, тяжело сложившейся и не очень радостной судьбе. Той самой, которая так схожа и так различна у женщин моей России. Но это уже другая история.
А в этот вечер весь барак перебывал у нас в гостях: шли со своим питьем и закуской и расходились поздно. Я уже выспалась к тому времени, как наша гостья повела горький рассказ о своей искалеченной жизни. О том, как они встретились и полюбили друг друга с Алексеем, который работал в цехе одного из судоремонтных ленинградских заводов, как "за вредительство" - потому что не выполнили ремонт какого-то корабля в срок - дали ему срок 25 лет. Как ее не пускали в суд, как отказывали в приеме передач и как они потерялись в этой жизни.
Рассказывала, как во время войны, умирающая от голода, была спасена командиром военного корабля, который взял ее машинисткой на судно. Как после войны она вернулась в Ленинград, квартира ее оказалась занятой, и она вышла замуж за этого командира (его жена погибла при бомбежке в Ленинграде) и живет с ним. Рассказывала о его хорошем отношении к ней, о том, что даже фотографию Алексея с комода так и не убрал. А когда ей через многие руки передали мамино письмо, сам посоветовал ей съездить и деньги на дорогу дал.
Когда легли спать, она с нежностью прижала к себе мое тельце. В ответ я обняла ее шею, и руки мои коснулись нарядных сережек. Так мы и уснули. Утром гостья с матерью ушла по начальству добиваться свидания с Алексеем. К вечеру пришли расстроенные, разговаривать никто не хотел: о свидании нельзя было и заикаться.
Утром пытались увидеть Алексея в колонне тех, кто выходил из ворот на работу. Но разве можно было разглядеть в этой серой, безмолвной толпе кого-либо.
Вечером мать и Валентина пошли к соседу-охраннику, где долго сидели, и вернулись уже поздно.
Через день сосед предупредил, что свидание устроил. В этот вечер тетя Валя не дала, как обычно, поносить мне свои сережки, а бережно положила их в бархатную коробочку, в которой они вдруг потеряли свой блеск и игру. Дома все молчали. Утром Валентине собрали передачу Алексею, и она пошла в блок для охраны.
Свидание состоялось, после него Валентина сразу же сникла и свяла, как и те серьги с изумрудами. Она уже не шутила и не смеялась, как обычно. Помогла матери помыть пол, убраться, чтобы после отъезда не убирались. На следующий день мы провожали Валентину в Ленинград. Сережек я у нее так и не увидела больше и спрашивать, догадавшись обо всем своим, каким-то третьим чутьем не могла, только крутилась около нее, пытаясь разговорить. Перед самой поездкой она вложила в мою руку 10 рублей на мороженое, а дома в кухонном шкафчике мать обнаружила еще 100 рублей под блюдечком. У нас таких денег никогда и не было (отец-бухгалтер по тем временам получал 220 рублей).
Потом было еще одно или два письма, и все. Мы уехали из Красноярска и потерялись с Валентиной. Так и не узнала я, как решилась ее судьба: что было дальше с ней, с Алексеем и с ее мужем, военным командиром.
Может, и не вспоминала бы я эту историю, да вот совсем недавно на одной из вечеринок встретила женщину, и будто поплыла подо мной земля. На ней были те самые Валентинины серьги, даже царапинка на дужке та же. Каким образом они к ней попали?! Может, это та самая Люся, дочка охранника?! А может, кто-то другая, и каким-то другим путем достались ей эти серьги. Мне же напомнили они вдруг так много - то человеческое счастье, ту человеческую боль и то соучастие в чужой судьбе, которые я испытала девчонкой больше сорока лет назад и о чем никогда в жизни не забуду.
Ольга ЛИХТИНА
"Красноярский рабочий", 13.07.96г.