Ехала я недавно на теплоходе "Восход" по Енисею в сторону Ярцева, и посчастливилось мне сесть в салоне рядом с человеком, судьба которого меня совершенно поразила, хотя и не было в ней ничего особенно выдающегося: все как у всех в те годы, на которые приходились его детство, отрочество, юность и зрелость. Но было в рассказе Федора Александровича Бородкина (так звали моего собеседника) о нем самом, о его близких, о месте, где он родился и куда ехал впервые после долгих десятилетий разлуки, что-то такое, от чего в сердце моем рождалось странное волнение. Разговорились мы с ним легко и просто, как добрые старые друзья, и в его словах была та искренность и открытость, что свойственны людям глубоко порядочным и не злым, которые всегда идут навстречу приветному слову и не держат камень за пазухой ни в памяти своей, ни в случайной беседе. Вызвало приятное удивление и то, что жизнь свою, прошедшую через рифы российской истории и вобравшую в себя ее боли и тяготы, этот человек считает все-таки счастливой. Вот его бесхитростный рассказ
— Я родился в Назимово, но почти всю сознательную жизнь с 1936 года жил в селе Тей Северо-Енисейского района. Там окончил школу, оттуда ушел на фронт, туда же вернулся после войны и проработал до 1980 года на Северо-Енисейском горно-обогатительном комбинате, где добывали золото. Был там долгое время начальником одного из вспомогательных цехов, который обеспечивал основное производство энергией. В моем распоряжении находились механические мастерские и лесозаготовки. Мы рубили деревья для тепловой станции, в которой сожгли только при мне больше трех миллионов кубометров леса. Вот такое варварство. Мы и тогда это понимали, но ничего поделать не могли: уголь завезти в ту пору было сложно, а дрова — рядом. Доступно и дешево. В сутки сжигали ни много ни мало полтораста кубометров.
Когда наши предки поселились в Назимово, трудно сказать. Мне кажется, давно: еще дед мой ходил на прииски и никогда крестьянством не занимался. Деревня Назимово в начале века была перевалочным пунктом, что находился на дороге, которая обеспечивает зимой завоз грузов на Север. Туда мобилизовывался транспорт со всей округи — Казачинский, Муртинский, Пировский районы, а снизу деревни Ворогово, Никулино и Ярцево поставляли лошадей на санный путь до приисков. Каждый хозяин, приезжавший со своей тройкой или четверкой лошадок, подряжался на работу, начиная с ноября и кончая апрелем, пока дорога держалась и Енисей давал возможность через него переправляться по льду. Отец мой тоже занимался извозом. А вот дед с семьей на все лето уходил на прииски в старательскую артель. В глубину рода своего заглянуть я не смогу уже, а только догадываюсь, что мой прадед поселился в этих местах как ссыльный, потому что добровольно туда едва ли кто приходил.
Мне было 8 лет, когда умер дед, и 16, когда не стало отца. Отца в мае 1938 года арестовали, а в сентябре расстреляли. Следователь "составил" из нескольких человек повстанческую кулацко-троцкистскую группу, которая якобы собиралась с оружием в руках выйти против народа, если нападет на СССР Германия, или Япония. В чем же по-настоящему, по моим предположениям, состоял криминал против моего отца? В 1919 году большевики бежали на пароходах вниз по Енисею, им путь был отрезан, и они возвращались обратно как придется: кого-то арестовали, кто-то скрывался от тогдашней власти в лесах. Вот так двух красноармейцев на какой-то заимке близко от Назимово наши сельчане и выследили: ведь чужие люди бродят. Один унтер-офицер организовал группу по их поимке, в которой был и мой отец. Случилось это в конце зимы, в распутицу. Так что, поймав, их, видимо, никуда дальше не повели, а тут же расстреляли без суда и следствия. Хотя в деле моего отца, с которым я познакомился позднее, уже через много лет, случай этот, конечно же, не приводится. А говорится о десятерых преступниках, что проходили тогда по одному делу. Из них двое было наших, деревенских, знакомых между собой. Остальных же восемь человек отец знать не мог: они жили в одном из северо-енисейских поселков Вельмо, куда ссылались кулаки и бывшие офицеры, участвовавшие в колчаковском движении. Так что в одной "вражеской" группе по воле следователя оказались люди, которые не только не могли быть связаны между собой, но даже не знали друг друга в лицо. Из этих десяти человек шестеро было расстреляно, двое, год отсидев, вышли на волю, а двоих посадили на десять лет.
Естественно, в 16 лет я мало знал и об отце, и о деде. Сейчас хотелось бы порасспросить о корнях своих, да, увы! — некого. Ну а мать моя ушла из жизни на год раньше отца: умерла в родах. Вот так мы, шестеро детей, остались без родителей. Отец за два месяца до своего ареста женился, и двое старших жили потом с мачехой, а четверых взяла к себе наша тетя, сестра отца.
Из квартиры нас тут же выселили, и мы оказались в помещении, где была только крыша над головой. Мы и тому радовались: дрова есть, значит, тепло будет. Вот и все. Спасибо школе да добрым людям, которые нас подкармливали.
В сороковом году я окончил школу и был призван в армию. Человек триста тогда собралось из наших мест в группу, что везли в Красноярск. Шестьдесят из них завернули обратно — детей кулаков и других "вражеских элементов", среди которых был и я. А тут война началась. Я же страшно рвался в армию, спал и видел себя только военным. Подал одно заявление на фронт, второе. А меня пригласят на комиссию и возвращают обратно. Потом сталинские дивизии начали формироваться, я — туда. Снова от ворот поворот. Причем без всяких объяснений. Нет, и все. И наконец в июле 1942 года организовывается в Красноярске 38-й отдельный линейный батальон связи, с которым я и пошел на фронт. Правда, всю войну в нем мне быть не удалось: в феврале 1944-го попал в госпиталь с множественным осколочным ранением и до половины октября лечился. Были еще и остеомиелит, и малярия, свалившая меня на месяц в Сухуми.
Потом запасной полк, откуда все мы мечтали скорее попасть на фронт. Как же! Там наступление идет, а мы здесь прохлаждаемся. До Берлина дошел с батареей управления командующего артиллерией 26-го корпуса. 13 ноября 1946 года демобилизовался и перед самым новым, 1947 годом вернулся в поселок Тея Северо-Енисейского района, откуда призывался на фронт.
***
Пришел солдат домой, через год женился, а еще через год родился у него сын, а потом сразу и две дочери в семействе прибавились. И хоть сам он закончил техникум уже в сорок один год, дети все с высшим образованием. Сын в Ростове живет, одна дочь на руднике Краснокаменском в Курагинском районе, а другая — в Красноярске, куда он с семьей перебрался в восьмидесятом году. Можно было бы на этом и закончить рассказ Федора Александровича Бородкина, моего случайного соседа на теплоходе "Восход". Но меня томил вопрос, который я не могла не задать моему собеседнику, пока мы с ним не расстались: "Зачем вы едете в Назимово, что вас туда гонит?
— Не знаю, — ответил он. — Но не могу иначе: подтачивает что-то, саднит душу. Не представляю даже, кого я там встречу и остался ли кто-то в живых из знакомых мне или знавших моего отца и деда.
Я вышла раньше, взяв у Федора Александровича номер его домашнего телефона, и не могла дождаться минуты, когда вновь услышу его мягкий добродушный голос.
— Не жалеете, что съездили? — крикнула я в трубку. — Не разочарованы встречей?
— Нисколько! – раздался в ответ ликующий возглас. — Там все так изменилось, и к лучшему. Прекрасные дома стоят, красота кругом. В двух словах и не рассказать.
Может быть, воистину гармония в душе появляется, когда мы возвращаемся на землю отцов и дедов, подумала я, положив трубку после разговора с Федором Александровичем и пытаясь соединить свои детские воспоминания с сегодняшними мыслями и чувствами в одну картину жизни, на которую бы мне хотелось смотреть, не отрывая взгляда.
Наталия Савватеева
«Красноярский рабочий», 14.09.96