Перед началом войны, в 1939 г., я работал практикантом в главном лесничестве Беловежской Пущи, в Белостоцком воеводстве.
В феврале 1940 года (точной даты не помню) грянула первая депортация в Сибирь. На наш лесной кордон ночью явились энкаведисты и приказали собираться лесничему и его жене. Сам я ночевал в другом доме, где жил объездчик со своей семьей. Я быстро оделся и побежал на станцию, чтобы уехать в Волковыск, где жили родители. Так я ускользнул от первой депортации, но вместе с семьей попал в третью по счету, 20 июня 1941 года, накануне начала войны между немцами и русскими.
В Волковыске я работал в “Райтранспите” в должности бухгалтера, до самого дня, когда был депортирован с родителями и сестрой в поселок Рыбинск Верхне-Кетского района Новосибирской области.
Нас погрузили в товарные вагоны, по сорок-пятьдесят человек в каждом. Девяносто вагонов тянули два паровоза. Все зарешечено, никакого туалета, даже самого примитивного, - только двойные нары из досок по обе стороны от входа, вторые двери заколочены, и в них проделана дыра взамен туалета.
В нашем вагоне было сорок два человека, в том числе семь детей.
Везли нас три недели, за все время только два раза принесли обед - в Куйбышеве и Новосибирске. Каждый день - два ведра воды, и это все. Это завтрак, а умыться нечем. Нам сказали: “Приедете - тогда умоетесь”.
Нас выгрузили в поселке Белый Яр (на реке Кеть), а потом перевезли на лодках в поселок Рыбинск и на другой день послали всех до единого на работу. Только пожилых, старше шестидесяти лет, не заставляли работать, а детей, начиная с тринадцати лет, не говоря о шестнадцатилетних, гнали на лесоповал; конечно, детей ставили на вспомогательные работы. Нам объявили, что мы являемся ссыльными и без разрешения нам никуда уезжать нельзя. Документы у нас отобрали. Так действовало НКВД, чтобы не оставлять никаких следов. И мы половину июля, август и часть сентября работали в качестве бессрочных ссыльных.
В сентябре приехал представитель Польского Посольства из Куйбышева вместе с начальником местного НКВД. Всех поляков созвали на собрание. Доверенным лицом стал пан Швойницки, 65-летний пенсионер-железнодорожник, а я стал его заместителем на Верхне-Кетский район. Там нас было около полутора тысяч поляков и небольшое число украинцев из предыдущих депортаций...
***
... В этой неустанной борьбе с жизнью и трудом наступил самый черной день моей молодой, неопытной, да и просто наивной жизни - арест. Это случилось 20 января 1944 года и было для меня как гром с ясного неба - за что? Что я сделал? Боже, спаси душу мою! Арест и домашний обыск потрясли моих родителей и сестру. НКВД забрало даже мои фотографии из семейного альбома. Все мои бумаги стали добычей НКВД - а я помню, как сдавал документацию нашего представительства, буквально всю корреспонденцию и списки выдачи вещей, денег и продовольствия. Так что, ничего не осталось из вещей, которые было приказано сдать в июне 1943 года. В ордере на арест стояло обвинение в шпионаже в пользу Лондона и насильственном свержении советского строя. Абсурдное обвинение по статье 58 п.2-6-10 и 11 Уголовного кодекса. И начались мои скитания...
... В конце весны 1948 года я оказался в Красноярске, в пересыльной тюрьме. В ней я просидел все лето, и только в сентябре отправили этап в Заполярье.
К северу от Красноярска, за две тысячи километров, находится город Норильск, - это теперь, а тогда его еще не было, потому что именно мы, политзаключенные, возвели на вечной мерзлоте и заводы, и город, и комбинат. Там я оказался в лагере N 4, на строительстве медеплавильного завода, 150-метровой трубы и центра города.
В 1949 году мне удалось устроиться в контору. Но работал я в ней недолго: мною заинтересовалось лагерное НКВД и захотело сделать из меня доносчика. Понятно, я не согласился, и меня тут же отправили в лагерь N 1 на склоне горы, которую называли Медвежкой. На этой горе был карьер, здесь добывали руду открытым способом. Эта рудо содержала все цветные металлы (медь, цинк, серебро, вольфрам и т.п.). Ее возили большими грузовиками на расположенную ниже по склону обогатительную фабрику.
Лагерь N 1 находился в южной части города, примерно за десять километров от центра по дороге, огибающей гору. Поначалу я работал в бригаде непосредственно на бурении шпуров и закладке взрывных зарядов - дело тяжелое и опасное. Со взрывными зарядами (закладка и подрыв) работали другие, вольнонаемные.
Заключенные выполняли самые тяжелые работы: погрузка добытой руды на грузовики, перевозящие руду на заводы для переработки, погрузка вагонеток, работа на строительстве дорог, укладка рельсов и т.п. В такую бригаду меня поставили, и я работал как умел и на сколько хватало сил. Зима там продолжается девять месяцев, и работа в эти месяцы была тяжелее.
Через какое-то время, точно не помню, но, кажется, что в мае 1950 года, я тяжело заболел цингой, со сплошными нарывами на ногах и под мышками. Это был результат простуд и скудного питания, хотя оно было здесь лучше, чем в других норильских лагерях. За восемь лет лагерей я не получил ни одной пары носков. В Норильске давали портянки, а в других лагерях и того не было - в резиновые бахилы засовывали солому, сено и все прочее, что попадет под руку. Поэтому переморозиться прощу простого, а тут еще однообразное питание - вот и болезнь.
Одним словом, я заболел, причем тяжело. К тому же, большая слабость и цинга - зубы выпадают, все тело в нарывах. Меня сразу отправили в больницу, где я пролежал три-четыре месяца. Помню, уколов мне сделали бессчетное множество, и на руках у меня до сих пор шишки, столько раз меня кололи в вены и левой, и правой рук. А когда коновальское лечение закончилось, меня отправили механиком на ремонтные работы. Это было бы невозможно без поддержки инженера Мечислава Турина. Он руководил механическими мастерскими, где чинила даже экскаваторы, тяжелые большие машины для погрузки руды. Меня назначили бригадиром ремонтников. На этой работе стало полегче. Из одежды не было почти ничего, - правда, валенок хватало. И абсолютное отсутствие витаминов. После еды человек тут же засыпал, несмотря на отсутствие постели и матраца.
Бараки отапливала обслуга, а культурная жизнь в Норильске била ключом, благодаря множеству любителей и артистов эстрады, театра и кино - именно среди заключенных. Лагерное начальство само охотно принимало участие в таких мероприятиях. Социальный состав политзаключенных был разнообразен, но преобладала интеллигенция и полуинтеллигенция всех национальностей Европы и Азии, а также бывшие деятели: политзаключенные, хозяйственные, научные (академики), бывшие дипломаты из европейских стран (сталинский режим бросил их в лагеря как преступников), которым посчастливилось уцелеть. Сидел там и довоенный посол СССР в Румынии.
Лагерь, в котором я находился, был невелик и насчитывал около двух тысяч заключенных. У нас не было даже приличного клуба, культурная и интеллектуальная жизнь едва теплилась, был только труд и угнетение людей. В это время на нас нашили номера, мы были не людьми, а номерами. Взяли за образец гитлеровскую систему порабощения людей, принижения человека. Я получил номер 0-932. Вот еще одно подтверждение, что сталинизм - такая же, или еще худшая, чем фашизм, система уничтожения нежелательных и неудобных людей. А как раз поляки тогда и мешали режиму насаждать и укреплять свой коммунизм в Польше. Но поскольку существовал союз с Западом, то ради борьбы с гитлеризмом, нельзя было по-старому, испытанному в 1936-1939 годах образцу, уничтожить нас без следа. Вот и стали уничтожать изнурительным трудом, постоянным голодом, угнетением и унижением.
Поляки находились в каждом из лагерей, и мы не позволили отнятьЮ уничтожить наш дух, а холуев можно было пересчитать по пальцам. В своем лагере на руднике мы объединились. Основной фигурой был инженер Мечислав Турин, а далее: Владислав Погожельски, Станислав Козловски из Новой Вилейки, Болек из Дрогобыча, - не могу вспомнить его фамилию, но его отец был там главным инженером на нефтепромыслах.
Насколько я знаю, все они вернулись в Польшу, но где их искать, да и живы ли они, увы, не знаю: я лесник, спрятался в лесной чаще и пытался забыть о прошлом, но оно сидело во мне как заноза.
В конце 1951 года, когда уже близилось к концу мое хождение по мукам, меня перевели в лагерь N 5 - что-то вроде центрального. Там были больницы, лагерные мастерские, отсюда же выпускали на свободу, проверив перед этим документы и директивы особого отдела НКВД.
И вот настал день 23 января 1952 года. После мучительных волнений меня вызвали и велели сдать лагерную одежду и все остальное. В этот день вывели вместе со мной 5 человек. Нас привели в милицию и велели ждать вызова. Уже под вечер меня вызвали и заставили подписать бумагу, что я не буду рассказывать, где я был и что делал. Когда я это подписал, мне объявили, что я теперь бессрочный ссыльный - “на вечном поселении”. Никакого документа не дали, послали к коменданту: там мне скажут, сколько раз мне отмечаться - два или три раза в месяц. К работе приступить немедленно в соответствии со своей специальностью, трудоустройство гарантировано, и найти себе жилье. Из милиции я пошел к знакомому, которого освободили раньше меня. Адрес мне сказали в милиции. Я его нашел и поселился у него, бедняги, живущего в одной комнате, а кухня и ванная у него были общие с двумя другими семьями. При первой встрече мы радостно обнялись, уже как свободные люди (не рабочий скот), хоть и оставались еще на этой бесчеловечной земле. Но мы твердо верили, что вернемся на родину, к семье, к отцу и матери, в свой родной дом.
Перевод с польского В.С.БИРГЕРА (Красноярское
общество “Мемориал”)
“Вечерний
Красноярск”, 30.10.96