Когда включаешь телевизор и слушаешь о кровавых межнациональных драмах, горе
миллионов людей, о страшных последствиях развала великой империи – Советского
Союза – сердце, честное слово, разрывается на части. Убеждён, демократия,
которая якобы сейчас повсеместно «процветает» в когда-то братских республиках,
не стоит слезы ребёнка, потерявшего отца в Чечне, в Таджикистане или при
уголовной разборке в центре нашей столицы…
Когда я смотрю телевизионные новости, читаю газеты, то вспоминаю свою
неграмотную мудрую маму Марию Павловну. Она была настоящим докой в вопросах
межнациональной политики и не на словах, а на деле боролась, так сказать, за
вечную дружбу народов. И это у неё получалось лучше, благороднее, чем у
помощников нашего президента, всяких там кандидатов и докторов наук.
Главным политическим инструментом по воспитанию чувства уважения к нациям, их нравам и самобытности служил у неё подшитый и тяжёлый отцовский валенок. Да-да, я не оговорился, именно валенок, или, как мы его зовём по-сибирски – «пим». Эх, походил бы пим по мягким местам наших, так сказать, политиков за повсеместные разоры и раздоры, учинённые ими из-за недомыслия и учёной зашоренности… Надо сказать, эта воспитательная мера хоть и попахивает домостроем, зато очень обидная и остаётся заметной зарубкой на всю жизнь. Представьте себе: валенком, приспустив штаны, да какого-нибудь генерала или доктора наук.
Да публично бы… На Красной площади…
Но всё по порядку…
Во время войны к нам в алтайскую деревню, бывшую казачью станицу Антоньевскую, привезли депортированных поволжских немцев, в основном женщин, стариков, детей…
Старательные, работящие «пришельцы» быстро вписались в микроклимат станицы: как и «аборигены», от зари до зари вкалывали на полях колхоза имени Сергея Мироновича Кирова, а вечерами да ночами лепили из глины, соломы и навоза саманухи. Не успели дозреть хлеба, а на окраине Антоньевки появились аккуратненькие, побеленные хатки, рядом с ними в огородах зрела богатая овощная разность. В общем, старательно готовились немцы к зиме, не падали духом, боролись за своё существование.
Мы же, неразумная бесшабашная деревенская ребятня, были тогда преисполнены патриотических чувств, гордились тем, что на фронте дела пошли на лад, что наши отцы и старшие братья переломили ход войны в свою пользу. Поэтому мы свысока смотрели на депортированных сверстников, задирали их, обзывали «фашистами», «фрицами»…
Как-то стайка немецких пацанов проходила мимо нашего подворья. По-партизански, сев на плетень огорода, я кричал им вслед непотребные слова, обзывался, проще говоря, занимался явной межнациональной провокацией. И тут почувствовал тупой и тяжёлый удар по мягкому месту, которое удобно свесилось с плетня, словно зрелая тыква. Сначала я подумал, что меня «осчастливила» ударом наша бодливая комолая Марта, испуганно вскрикнул и оглянулся. Но это была не корова, а моя мама, которая для интернациональной профилактики пыталась сделать «отбивную» из моего «филе» подшитым отцовским валенком…
-- Дурошлёп… – ругалась мама. – какие они фашисты? Фашисты там, на фронте. А это
несчастные люди, изгнанные с насиженных мест…
Я был, конечно, огорчён такой позорной экзекуцией: лучше бы мама отвалтузила
меня дрыном, чем этим совершенно непригодным для наказания пацанов инструментом…
Я и в дальнейшем продолжал задирать немецких сверстников, но делал это уже осторожно, по-шпионски, когда мамы не было поблизости. Постепенно благоразумие брало верх, я стал более терпим к инородцам, а вскоре со многими из них подружился. И дружба эта сохранилась по сей день. Когда бываю в родных местах, то встречаюсь со своими старыми немецкими друзьями. Выпив за встречу одну-две рюмочки, мы с благодарностью вспоминаем мою маму – Марию Павловну, тяжёлый отцовский валенок и очень сожалеем, что не применяют сейчас этот «аргумент» для урегулирования межнациональных конфликтов наши горе-политики…
***
А однажды, под присмотром шустрых мужичков, доставили в станицу на возах, запряжённых неторопливыми волами, калмыков. Поселили их в конторе колхоза, в огромном пятистенке, который, говорят, принадлежал когда-то раскулаченному мироеду Дурневу. Степняки-калмыки, оторванные от родной земли и привычного скотоводческого дела, не смогли вписаться в славную колхозную действительность. На общественных работах из-за болезней и многодетности использовать их было весьма проблематично: они целыми днями что-то варили и парили на таганках, неходяче валялись в бреду на сколоченных наспех нарах и умирали. Хоронили своих соплеменников калмыки, завернув в кошму, не оставляя над могилкой никакого знака. Калмычата бегали по станице, попрошайничали, бедокурили в огородах, добывая себе кое-какое пропитание.
Деревенская коренная пацанва к калмычатам относилась снисходительно, не задирала их, не дразнила. Калмычата ни бельмеса не понимали по-русски, а говорили на каком-то непонятном нам языке. Это было для меня удивительным открытием. Я осознал, что на земле, кроме русских и немцев, есть и другие интересные народы со своими непривычными для нас обычаями.
Наши деревенские бабёнки, как могли, подкармливали калмыков: кто приносил им
картошки, кто моркови, кто огурцов. И это в то время, когда самим не хватало
продуктов и большинство жили впроголодь.
Щедрее всех в этой, как бы сказали сейчас, «гуманитарной акции» была моя
незабвенная мама.
Как я уже говорил, мы держали кормилицу-корову по имени Марта. Марта была неказиста на вид и размером чуть больше крупной козы. Но она, к нашему счастью, недостаток роста и рогов компенсировала огромным выменем. Бывало, шла она с выпаса, ревела благим матом, из сосков на пыльную дорогу струйками текло молоко. В общем, давала наша кормилица продукта, чтобы сдать налоги и кое-что оставить себе. Оставалось немного: две-три крынки молока.
Одну из этих крынок мать ставила в старую брезентовую сумку и со вздохом говорила:
-- Отнеси калмычатам… Мрут, как мухи по осени. Жалко пацанву несмышлёную…
Я через всю деревню осторожно шёл к конторе, боясь расплескать молоко. Калмычки встречали меня улыбками, что-то говорили, цокали языками, пытались угостить своим варевом. Я отказывался, переливал молоко из крынки в какую-нибудь калмыцкую посудину и убегал домой. Степняки провожали меня добрыми долгими взглядами, переполненными благодарности.
Бог знает, возможно, кто-то из калмыцкой детворы выжил благодаря нашему молоку и
помнит рыжеволосого пацана. Всё может быть…
Калмыки жили у нас недолго – одно лето. Осенью их опять куда-то увезли на
подводах. Не знаю, возможно, нашли им лучшее место, чем Антоньевка, а возможно,
– вернули в Поволжье, в их родные необъятные степи…
***
Где-то за горой Караульной было киргизское поселение. Говорят, случилось несчастье – и вся деревня дотла выгорела. Несколько семей киргизов спустились с гор в Антоньевку. Наш председатель колхоза Егорыч расселил их по дворам. Мать приняла тогда на поселение одинокого чабана киргиза. Как его было звать по-киргизски, я не помню. Вся деревня от мала до велика звала его просто и ласково – Егорушка.
Дед Егорушка был добрым, отзывчивым и стал нашим общим любимцем. Особенно привязались к нему деревенские пацаны. Да и для нашего маленького колхоза Егорушка был просто находкой. Ему сразу поручили «шефствовать» над колхозной отарой, в которой паслись частные овцы колхозников. Это был величайший профессионал своего дела. Он знал каждую овечку «в лицо», помогал хозяевам по осени безошибочно отбивать от общего стада именно своих, родных овечек. Да и места для выпаса выбирал он самые лучшие, где было разнотравье, необходимое для роста подопечного стада.
В те годы в окрестностях Антоньевки свирепствовали волки. Они даже днём нападали на коров, на отары овец. Но ни один серый разбойник не позарился на отару, которую берёг наш дед Егорушка. Как он избегал волчьих атак – одному Богу известно. Говорили, что он якобы знал волчий язык и мог договориться с хищниками полюбовно.
Возвращаясь с выпасов, он обязательно приносил мне какой-нибудь подарок – то загадочный корень, то просто ягод в бутылке из-под молока.
-- Ы-ы-ы-ы, хорошенький, – говорил Егорушка и подавал природные дары.
Жил он у нас года три. Я привык к нему, как к родному, по сегодняшний день
считаю его своим дедушкой. Не был он никому в тягость. Вот тогда в детстве, с
«лёгкой руки» своей матери, подспудно я начал понимать, что нет на земле плохих
наций – на добро люди отвечают только добром… Плохие, бездарные бывают политики.
Умер Егорушка, как у нас говорят «на ногах»: возвращался вечером с отарой, упал,
как подкошенный, на пыльную дорогу…
Кстати, сын Егорушки погиб на фронте. Знаю, что посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Когда пришла печальная весть о гибели сына, дедушка смахнул скупую слезу из высушенных ветрами глаз и сказал:
-- Ы-ы, хорошенький… Молодцом вырос…
Хоронили старого чабана всем людом, по христианскому обычаю поставили крест над могилкой, потому что никто не знал, какому он поклонялся Богу. Да и в Боге ли дело. В те годы, когда мы все были нищие, когда все голодали и ждали конца войны, главным Богом людей всех национальностей была Доброта. На русском кладбище лежит киргиз Егорушка. Давненько я не бывал в родном селе, но когда был, заметил, что могилка Егорушки ухожена, посеревший от времени некрашеный крест не покосился. Знать, помнят антоньевцы старика-киргиза и заботятся о последнем его пристанище.
***
Маму бы мою, неграмотную, но мудрую Марию Павловну да в советники сегодняшним президентам и политикам, занимающимся национальными делами. Союз бы не распался на отдельные «княжества», где в роли «князей» бывшие члены ЦК КПСС, в стране не было бы болевых «точек». Потому что она, моя мама, гасила конфликты уважением к нациям и великорусской добротой. Она была убеждена, что доброта спасёт мир. Нет, она никогда не говорила таких громких слов, делала добро не показушно, иначе просто не могла – так была воспитана с детства.
Умерла моя мама в преклонном возрасте уже в Новосибирске, куда мы переехали после войны. Хоронила её съехавшаяся со всех концов страны родова. Интернациональная родова. Одна моя двоюродная сестра вышла замуж за цыгана, другая – за еврея, есть в родне чуваш, мордвин, татарин. Моя супруга – чистокровная украинка. И ничего, живём, не хватаем друг друга за грудки…
А включите телевизор: всюду идут межнациональные разборки, льётся кровь чеченцев, русских, грузин, таджиков. И неизвестно, кто ещё ввяжется в эту кровавую мясорубку. Но не люди виноваты в распрях. Виноваты политики, у которых, наверное, не было такой доброй и мудрой мамы…
Вениамин Зикунов.
Красноярский железнодорожник, № 11, 21.03.1997.