—Ты родился, сынок, в смутное время: по Сибири зачались бунты. На горе ты появился на свет девятым ребенком: до тебя родилось пятеро парней и три девки. Слава Богу, окромя одной дочки, все выжили и выросли. Когда четверо сынов еще были малыми, зачалось разорение: большой наш дом отобрали, хозяйство порастащили, скот увели со двора. Мы с детьми очутились в селе Абаканском, в чужом углу.
— В этом селе, большом и богатом, давным-давно, сказывают, еще при царе Петре, поселились казаки. А нониче здесь проходили и красные, и белые. Как-то раз летом я видела главного партизана Щетинкина: этакой большой, высокий, с бородой. Говорит:
— Мать, ты не видела живого Щетинкина?
— Нет,— говорю;—не довелось видеть его.
— Так посмотри! — и так громко заржал. Хоть при нем партизаны не фулиганили, только заставляли себя кормить, печь хлебы, сушить сухари. Особо я боялась за дочерей, ведь они почти невесты были. Но Бог миловал. Правда, раз один молоденький партизан стрельнул в иконы, будто нечаянно, из-за спины; я испугалась — за тебя: все ревел, а тут прижулькнул…
— Мои первенец Мефодий как раз вернулся с военной службы; как на грех он поругался с беднотой, ограбившей нас, даже кое-кого поколотил, на беду партизаны узнали о том, хотели заарестовать сына, а он вскочил на чужого коня и — на остров, а партизаны за ним. Мефодий бросился в холодную воду Енисея, стреляли по нем, видно, попали, и он утонул:..
Этот рассказ неграмотной матери я случайно услышал лет через двадцать в Томске, куда нас закинула судьба вслед за братом Гавриилом, его туда выслали на строительство цирка; туда переехали младшие братья, а я поступил в педагогическое училище. Летом я жил с матерью в пустующем общежитии цирка (он находился на гастролях). В одной комнате я громко наизусть читал отрывок из “Чапаева”. Эпизод заканчивался словами: “Чапаев потонул в волнах Урала”. Когда я зашел в комнатушку матери, неожиданно увидел ее плачущей. Тут она со слезами впервые рассказала о гибели Мефодия...
В детстве мне не говорили о погибшем брате, но в семье хранились его личные вещи (гитара и зеленый китель без погон). Эти предметы берегли как память (странно, что много лет спустя мне приснилось, как брат, которого я не помнил, выплыл из воды весь зеленый, в зеленой гимнастерке).
На Енисее, на острове, занесенном снегом, окруженном льдами, наступила смерть другого брата — Николая. Мать о нем тоже не рассказывала, и я узнал о Николае в последние годы от сестры Анны. Она поведала, как в наш дом явились бандиты и заявили, что “штаб” требует отца, однако отец накануне успел уехать в Минусинск; тогда псевдопартизаны (обиженные на отца-подрядчика, с которыми он строил до революции церкви и школы) забрали 17-летнего Николая и повели не в штаб, а на остров. Там они догола раздели брата, разули и велели бежать, а сами стали стрелять (обещали оставить в живых, если не попадут в бегущего). Сестра помогла матери найти труп в снегу, мать едва его узнала по приметам тела, т.к. лицо было изуродовано,
Много лет спустя мой двоюродный брат Марк, бывший партизан, подтвердил этот факт и добавил, что этих бандитов судил трибунал и приговорил к расстрелу. Но Марк находился в другом месте.
В середине 20-х г.г. отец с помощью братьев и дочерей построил против старой школы пятистенную избу и все хозяйствнные постройки. Однако вскоре началась “перестройка” села, зажиточных крестьян лишили, избирательных прав, затем началось раскулачивание. Многим жителям просто мстили за детей, за их службу в царской армии или у Колчака. Кстати, так преследовали отца будущего поэта Георгия Суворова; близкий нашей семье, он участвовал вместе с моим отцом в строительстве конного завода в Хакасской степи (мы с Гошкой там провели целое лето). Суворов-отец когда-то служил в колчаковскои армии, советские власти стали ему напоминать, даже грозить, поэтому он бросил дом и перебрался в деревню под Минусинском. Но ГПУ и там его нашло, и он оказался в той же тюрьме, откуда пошел на расстрел.
Георгий очутился в детдоме, а оттуда попал в Абаканское педучилище. Второго нашего зятя, врача, — он служил в колчаковской армии — тоже преследовали.
Я хорошо помню, как представители местной власти с незнакомым 25- тысячником из Ленинграда (человеком низкого роста, рыженьким, бледным, так не похожим на шолоховского героя из “Поднятой целины”) в летний день появились у нас во дворе, чтобы описать имущество. Отец показывал дом, амбар (зерна в нем еще не было), мастерскую, баню. Я, мальчишка лет 10-ти, в этот момент стоял в тени навеса, у клетки с кроликами. “Бригада” прошла мимо меня молча, только Моська, парень, известный как первый на селе парикмахер, — у него теперь из кармана торчала не большая расческа, а рукоятка нагана, — остановился возле меня и бросил злые слова:
— Ишь, охраняет частную собственность!
Когда проходила распродажа нашего имущества, я не видел, — меня забрала к себе сестра Анна (муж ее служил агрономом и Минусинске). Когда я вернулся в родное село, мать и брат Петр жили в тесной халупе у бедной доброй старушки. Вместо хорошей лошади и коровы нам отдали старую клячу. Но хорошо помню, как зимой, еще в своем доме, ночью забирали отца. .
Отец растерянно одевался, мать молча плакала. Через неделю ходили прощаться к сельсовету, где находилась каталажка. Народу было много, все смотрели на большое окно с решеткой. На решетке много висело лиц, и я не видел лица отца, но мать мне крикнула и подтолкнула меня:
— Отец спрашивает тебя.
Сквозь слезы я все одно не мог рассмотреть его.
Десяток саней с арестованными — в тулупах, на соломе — отправились к спуску, чтоб увезти навсегда в Минусинск по льду Енисея. (Очевидно, власти что-нибудь выдумали о “кулацком заговоре”, как то придумано Шолоховым).
Вскоре нашу семью (брат Гавриил, который 18-летним за невыполнение плана был отправлен туда же), мать с малолетними сыновьями должны были выслать на Север. Но соседка однажды вечером сообщила матери, что ночью будут вывозить. Наши кони еще не были отобраны, и мать быстро запрягла одного в сани, бросила сена и посадила нас, трех подростков. И мы выехали в город. Там я нашел опять же приют в семье сестры, а мать с Сергеем и Петром поселились на о.Тагарском, близ тюрьмы. Гавриил в выходные бывал у нас (работал он в тюремной мастерской). С отцом же не давали свидания, не принимали передач. Однажды Петр на въезде на мост, встретил грузовик, заполненный бородатыми людьми, среди которых он узнал отца. Брат догадался, что их везли в дальний бор расстреливать...
Мать позже нам рассказывала, что она ходила в город, в особняк ГПУ, ей не объяснили, что случилось с отцом, и затем не впускали в дом; она просто часами сидела на крыльце, пока ей не вынесли бумагу, где написано, что “Приставкин Василий Ильич, 60 лет, умер в июле 1930 г.”. Но на фирменном бланке не было печати (я его храню до сего времени). Значит, отца держали в тесной грязной камере полгода (ему было 60 лет).
Не помню, тем же летом или следующим Гавриила в числе большой партии отправили в Томск, мы с Петром шли за арестантами до самого парома на Енисее, а Гавриила с товарищами гнали до жд.ст.Абакан, оттуда увезли по железной дороге в Томск.
В 1938 году я окончил училище и добровольно поехал работать в Нарымский край. Мать поехала со мной. Мы очутились в поселке спецпереселенцев, которые уже жили “колхозом”, у них была 7-летняя школа, где учились дети бывших кулаков, священников, даже “шпионов” (выходцы из Украины, Дона, Кубани, Молдавии). Переселенцы жили в приличных избах, хотя электричества и радио не было, пахали землю на волах, что нас поражало в первое время. Мать как-то сказала: “Подумай, нечаянно оказалась там, куда хотели отправить десять лет назад. Оказалось, и тут люди живут…
... От матери Прасковьи Приставкино еще в Нарыме слышал рассказ “Дело было вскоре после гражданской войны, в дом вошла цыганка. Увидев тебя ползающим по полу, она застрекотала:
— Какой у тебя, дорогуша, сынок ненаглядный, ручки длинные и пальцы длинные, не иначе — будет учителем или писарем. И угадала черноглазая: ты сделался учителем...”. А я добавлю — в армии я некоторое время служил писарем. Уточню: к этому времени имел высшее образование.
Как я учился? Из 12-го класса Абаканской школы меня вдруг исключили: oднажды вызвали к заведующему школой и сказали, чтобы я не ходила школу, т.к. у меня отец “лишенец”. Я сначала растерялся, но затем обрадовался — осень была теплая, и я мог бегать на улице с утра до вечера. Одновременно со мной были отпущены Георгий Суворов и Орест Селезнев (Орест с матерью и сестрами попал в ссылку).
Через год нас все же восстановили в школе. Я окончил 4-класс и хотел поступить в ШКМ, но меня как сына кулаки не приняли. Однако я уже приобрел вкус к учению. Тут началось новое разорение, аресты и ссылки. Меня снова взяла сестра Анна. С ее помощью я окончил семь классов, вступил в комсомол. Из этого городка я, полный веры в советский образ жизни, уехал в Томск. Здесь я получил хорошее среднее образование (нас учили преподаватели университета). Но перед третьим курсом кто-то из земляков донеc, что я являюсь сыном расстрелянных отца и братьев. В заявлении я писал, что жил на иждивении зятя-агронома А.Ф.Федотова. Оказалось, что я обманул советскую власть. Меня исключили из комсомола, к счастью, меня защищали некоторые преподаватели (я был активистом) и сам ректор Истомин (спасибо им), а то могло быть и хуже, ведь дело было в начале 38-го года.
Получив документ об окончании училища, я сразу поступил в педагогический институт на заочное отделение литфака.
Через 2 года, заочно окончив два курса литературного факультета, я решил перейти на дневное отделение Московского университета (хоть на 1 курс) и послал документы в Москву.
Наученный горьким опытом в стенах училища, я указал точные сведения об отце. Но мое заявление с приложением трех рассказов, опубликованных в Красноярске и Новосибирске, даже не рассматривали – видно, испугались автобиографии.
На конверте был указан мой адрес: Нарымский край, поселок Новая Бурка. Я думал, что мое пребывание на Крайнем Севере поможет поступить в МГУ, а казалось все наоборот: в Москве, видно, подумали, что я с родителями являюсь ссыльным. На самом деле я три года воспитывал детей в советском духе (На фронте позднее я встречал знакомых учителей и бывших своих учеников).
Кулацкий “след” тянулся долгие годы за мной и братьями Петром и Сергеем. До Великой Отечественной войны они служили в стройбате, а первые дни войны из Томска их отправили на фронт. Один писал из Литвы, другой из Тулы. Оба припали без вести...
Я продолжал учиться в Красноярске, мать в Томске жила одна все в той же комнате, пока с ней не случился сердечный удар. Замечу, что она верила в Бога, но он не помог спасти ее ближних.
После Отечественной войны я приехал в Томск, но не нашел могилы матери-мученицы (потеряла четверых сыновей и мужа). Кладбище снесли, на том месте построили завод. Чтобы узнать о погибших братьях, я зашел в горвоенкомат, но там из-за решетки мне сухо ответили, что такие граждане у них не числились и не призывались.
Позднее я писал в редакцию книги “Память”, и оттуда ответили, что таковых они не числят. Хотя и я, и мать провожали Сергея и Петра на фронт, а в первое время получали от них письма. Если мать получала пенсию, то лишь потому, что Гавриил служил в Красной Армии и был не раз ранен.. “Прокляты и убиты” — верно сказал о таких людях В.П.Астафьев.
Трагическая судьба отца иногда мне “помогала”. С 1-го дня Великой Отечественной войны я просился добровольно в Красную Армию, но был “очкариком” и работал учителем в деревне, а они имели “бронь”. Однако меня два раза агитировали пойти в военное училище и третий раз — на фронте. Но я не хотел быть офицером, полюбил профессию учителя и отговаривался тем, что отец мой был “кулак”...
В начале 60-х годов я ездил прощаться с родными местами. Второй раз в Абаканском я побывал перед затоплением. Еще стояли на месте почерневшие за столетия дома старожилов. Старожилы — бывшие казаки, помнятся фамилии: Корабейниковы, Устюговы, Коломейцевы, Кудрявцевы.
Через несколько лет после наполнения водой Красноярского моря я плыл мимо нового села Краснотуранского. Под нашим пароходиком находились потопленные острова, вершины высоких тополей царапали дно парохода, на мелких местах дрожали обнаженные деревья, видимо, и они вскоре умрут. Под мутной водой оказалось богатое село Абаканское и русло быстрой реки.
Мне было в этот момент грустно, — в Прорве я в детстве любил купаться, ловить пескарей. Лет 8-9 впервые переплыл реку, грелся на теплом песочке у самой воды. В этой реке погиб мой сверстник Миша: старший брат хотел попугать его, целясь из шомпольного ружья, а оно было заряжено. Мальчик упал с крупного яра в бурный весенний поток, его там, не нашли. А зимой, когда я сопровождал сестер на мартовский лед, чтоб они могли полоскать белье, вблизи от проруби я прятался за льдинами и кричал: “Тону!” И вдруг лед подомной провалился, и я очутился подо льдом. Едва я коснулся дна и увидел над головой дыру —рванулся к ней. Хватался за края отверстия, кричал, но моего крика сестры всерьез не восприняли. Они втолкнули меня в сани, сестра ударила гнедка вальком, и он помчался со мной домой; в избе никого не было, я разделся и запрыгнул на теплую печку.
Доныне воспоминания о Енисее и островах всплывают в памяти холодной волною, не забываю гибель старших братьев...
Однако Енисей помнится и как что-то отрадное, радостное, солнечное: острова отделяли великую реку, хотя с высокого яра виднелись белые плывущие пароходы. Весной с островов ветер приносил запахи черемухи и смородины. Братья часто брали меня на острова, где косили траву, собирали спелые ягоды, ловили рыбу, стреляпи уток. Зимой, когда я был не в ШКМ, я самостоятельно ставил петли на заячьих тропах. Однажды заяц в петле застрял задними лапами и дико, как ребенок, кричал, я пристрелил беднягу. И когда я шел мимо школы, куда меня не приняли, ученики как раз выходили из ворот и увидели меня как настоящего охотника: на одном плече у меня висел окровавленный заяц, на другом — самодельный дробовик. В ту же зиму, на том же острове, это злосчастное ружье здорово подвело меня: я целился в косача, сидевшего на тополе, но, видно, я многовато всыпал в ствол пороху, оно выстрелило не только вперед, но и назад, вырвав слабый хвостовик. Пламя пороха опалило лицо, выступила кровь. Однако глаза не пострадали: видимо, я их закрыл при выстреле...
Не только под водой и на воде, но на новом берегу рукотворного моря, где строилось новое село - вызывало мои воспоминания. Это возвышенное место называлось Красная гора. Ведь там в свое время я бегал за клубникой к ближайшему бору, собирал рыжики, из этого леса я с такими же сорванцами участвовал в набегах на бахчи, хотя свое поле там было недалеко.
Только много лет спустя я понял, что оказалось погребенным под рукотворным морем. Все жители получали “дань” с острова, с Енисея и его притоков и заливов.
Новоселы потеряли прекрасную енисейскую воду: “море” с его сором и грязью отравило богоданный источник могучей реки. Бывало, плывешь по реке и видишь глубокое дно, русло реки устлано многоцветным ковром из кальки. Правда, на первый взгляд морские просторы от Дивногорска до г.Абакана завораживают человека: по морю носятся белые метеоры, и качаются паруса. Но у берегов с мертвыми деревьями бросаются в глаза ил и просто глина. Когда я хотел искупаться близ пристани, то мои ноги по колено увязли в грязи...
Бывал я в новом селе, видел дом моего отца на новом месте, село имеет лицо старого Абаканского, но с другой стороны напоминает городок: кинотеатр, магазин, гостиницы, особенно каменная средняя школа и рядом домики для учителей. В то же время в новом селе не слышно было мычания коров и блеяния коз, и колодцев еще не было, долго искали воду под горой, где хорошо росли и созревали арбузы и дыни, да в логах краснела клубника и в бору из-под сухой хвои выглядывали золотистые рыжики...
На фронте, в болотах под Ленинградом я часто видел сон: вся наша большая семья сидит за самоваром дома, я ее вижу с печки, и мне так радостно...
Михаил Васильевич ПРИСТАВКИН
(Московская область)
P.S. Дорогой коллега тов.Пащенко. Мой друг из Твери В.Юдин посоветовал послать Вам мой автобиографический очерк, подписанный псевдонимом. В очерке ничего не выдумано. Написал его — и самому стало страшно. Думаю, что моя работа будет интересна для земляков. Я до Великой Отечественной войны учился в Красноярске, печатался в сборнике начинающих писателей (1938г.).
Живу в Химках Московской обл. Поклон красноярцам.
Февраль 1997г.
“Красноярская газета”, 23.04.97г.