Так
получилось, что самая первая книга о Большом Улуе вышла пять лет назад в Москве,
в издательстве «Возвращение». Автор ее - Ирина Витольдовна Маевская.
Она родилась в Калуге, Закончила Московский педагогический институт иностранных языков. Ее муж - главный инженер большого машиностроительного завода в Сибири, В 1949 году была арестована в Москве и осуждена на пять лет ссылки в Красноярский край, Почти весь этот срок она прожила в Большом Улуе, Единственной ее виной было то, что она являлась дочерью «врага народа».
После полной реабилитации и возвращения в Москву становится профессиональным литератором. В 1962 году в издательстве «Советский писатель» выходит ее роман о Сибири «Два счастья», который через два года переиздается в Новосибирске, А повесть «Ийе-кут», посвященная Якутии и людям, которые там живут, увидела свет в издательстве «Современник» в 1982 году.
-В 1993 году небольшим тиражом была напечатана 'книга «Вольное поселение» Это непридуманный рассказ о том, как она была арестована, осуждена, прошла по этапу до Туруханска, а после операции в Красноярске попала в Большой Улуй. Сегодня мы начинаем печатать ее воспоминания, посвященные пребыванию в нашем райцентре и людям, которые ее окружали
Подготовил к публикации В. Усков.
------------------
Целый месяц провела я в больнице, И вот, наконец, день выписки, Краевое управление МГБ назначило мне местом отбывания ссылки село Большой Улуй в сорока километрах от Ачинска. По сравнению с Туруханском - это знойный юг.
А далее картина, ну, скажем, Прянишникова или Ярошенко, называемая «В ссылку», Осенний солнечный день. Раздольные, уже опустевшие поля. Кое- где увидишь забытый, почерневший стожок, другой. На тряской телеге трое: старик, молодой паренек и сама ссыльная. Этакая идейная барышня- революционерка Когда мои спутники садятся перекусить, угощают и меня- хлебом и луком. И это тоже картинно-"На привале".
Солнце уже, вероятно скоро пойдет клониться к закату, а мы все едем едем. Но наконец, как преддверье той красоты, в какой мне доброй судьбой назначено жить, огромные. гостеприимные сосны у околицы. Конечно, сразу «на отметку». Направляюсь к столу начальника, чтобы представить мои "верительные грамоты". И в ту же секунду раздается истошный крик: «Куда?!» Каждый сверчок - знай свой шесток Мое место у двери (гражданин начальник, как вы смешны с вашим грозным видом в этом убогом обшарпанном кабинетике).
Хожу по селу. Ищу жилье А село - чудо. Я всем сердцем сразу влюбилась в него,
Добротная старинная изба. Просторная комната метров двадцать пять. Совсем пустая. Ждет постояльцев. Хозяева - подвижная сухонькая старушка Марья Павловна с хитренькими глазками и старый-престарый тугоухий дед Антон.
Первое условие: обеспечить их на зиму дровами. Денег для задатка у моя нет. И поэтому они не верят мне. Не верят, что исполню все их требования буду исправно платить и конечно, обеспечу дровами, Марья Павловна назначает мне испытательный срок - две недели Если за это время не куплю дров, она мне откажет В этой большой комнате спать не на чем Составляю три стула - они разъезжаются по ночам Велико удивление моих хозяев когда на третий день получаю денежный перевод И сразу ко мне уважительность, будто и не было речи об «испытательном сроке».
В ожидании приезда мамы с сыном брожу и брожу по селу и вокруг села, не могу нарадоваться на сказочную красоту осенней тайги Мои Улуй нравится мне все больше и больше Стоит бабье лето. Полноводный Чулым, отражая блеск ослепительных ярких сентябрьских дней, как бескрайняя солнечная дорога, убегает вдаль, сливаясь на горизонте с небом И вот ведь какое еще утешение тут е старой сибирской библиотеке прекрасные книги . Ничего, что библиотекарша сердитая.
-Ну что вы каждый день ходите книги менять? Делать нечего?
Изумлению моих хозяев нет границ в начале зимы на пороге их избы появляется представительный мужчина в невиданной форме - черная шинель и каракулевая папаха.
-Ир, как ты-то в переделку попала'' Муж у тебя, видать большой человек.
Нелегок путь мужа ко мне с завода Всегда уезжать украдкой втайне от любопытных, приметливых чужих глаз, а после - самолеты или поезда, ну, а там с Ачинска до Улуя через поля и тайгу, когда как повезет, то на тракторных санях, то на подножке полуторки то примостившись у цистерны позади кабины бензовоза, -навстречу зиме, пурге, в мороз. И помнить помнит ежесекундно о том, что никто не должен знать, чт он «поддерживает связь» Такое время.
-Аркаша, когда ты мне пришлешь сыночка? И вот, наконец, столь долгожданная телеграмма: мама с сыном едут ко мне. Начальство дает мне разрешение на трехдневную отлучку, чтобы встретить в Ачинске, и грозно предупреждает: «Превышение этого срока чревато серьезными последствиями»
Проговорили с мамой всю ночь, но у меня
странные ощущения: что-то жжет в горле,
давит. И ужасная сушь. Я рассказываю маме о
том, что меня посылают преподавать в школе.
Полгода у них нет учителя по истории, и
приходится брать высланную. Я объяснила
директору, что окончила иной институт,
история была только одной из дисциплин,
придется усиленно готовиться к урокам.
Постигать. Ну, да нам не привыкать.
С каждым днем меня душит все сильнее. Не могу говорить. Какое тут преподавание! Но мое начальство посчитало, что я уклоняюсь от общественно-полезного труда, и послало в райбольницу на обследование. После трехдневных проверок в кабинете собрался консилиум из пяти человек. Переговариваются вполголоса, какие-то латинские слова. Я начинаю понимать, что дела мои плохи. Смотрят мне в глотку: «Смотрите, смотрите, уже началось высыпание...» Сочиняют медицинское заключение и вручают мне для передачи моему начальству. Чтобы ему было понятно - без обиняков: «Туберкулез гортани и голосовых связок».
- Каким образом вы подвергли свое горло такой жестокой экзекуции? Это не простуда. Это деструкция тканей, какая бывает при самом сильном обморожении слизистой.
Каким образом? Вспоминаю - меня преследует стая собак, развевается позади одеяло, задыхаюсь, жадно глотаю недавно прооперированным горлом ледяной воздух. И еще это многочасовое путешествие в кузове грузовика. Иду из больницы, что стоит на отшибе, далеко на горе, как с собственных похорон. Сколько мне остается? И как же мне теперь дышать рядом с моим мальчиком? Я могу заразить его. Значит, ему все-таки суждено остаться без меня?
Все кругом меня жалеют. Моя хозяйка, бабушка Марья Павловна: «До весны доживешь... Ничего...» Соседка, Маруся Вавилова: «Ир, как тебе небось Альку оставлять жалко!..» Паша тракторист: «Нового горла не вставишь…»
И правда, не вставишь. Живем с мамой в чаду горя... Потерянные, онемевшие. Думаю о моем следователе Петре Матиеке. Спасибо ему, что умирать приходится не в лагере. На вольном поселении.
Я полностью отделена. У меня своя посуда. На улицу не выхожу. Дышу в своем уголке.
Как-то прибежала с утра Маруся Вавилова:
- Ночью полную машину ссыльных привезли. По такому-то морозу, горемычные, в сапожках, в курточках... Профессор у них там какой-то... Позвала бы. Может, полечит?
Мама нашла его. Помню вечер. Ждем его прихода. Мороз страшный. Марья Павловна натопила от души. Настроение у меня отчаянное. Раз все равно умирать. Одела непонятно для чего привезенное мамой платье мое роскошное, коричневое, сшитое к новоселью, любимую мою коричневую вуалетку, вспомнила про косметику, серьги.
И вот он пришел к нам, Рачия Сергеевич, и правда, в сапожках. Опешил, увидя меня, остановился в дверях. А он-то думал...
- Мамочка, накорми его получше. Может быть, добрее будет диагноз.
Но он сразу принимается смотреть мое горло. А я смотрю на выражение его лица. Ничего хорошего оно не обещает. Потом долго, ох, как долго слушает легкие, выстукивает спину, грудь. Вот и кончается осмотр. Я зову маму.
- Успокойтесь. Туберкулеза у вашей дочери нет. Любой туберкулез непременно вызывает деструкцию легких. Этого нет.
Так что, я весной не умру?
- Гортань в тяжелейшем состоянии. Нужно стационарное лечение.
Больница. Я, правда, в тяжелейшем состоянии, в отдельной палате. Но нет туберкулеза! Какое-то странное, радостное чувство начала жизни.
Рачию Сергеевича назначают заведующим хирургическим отделением. Сельской больнице крупно повезло: в ее стенах работают три сосланных корифея -Рачия Сергеевич, Сергей Густавович (Филиппович - В.У.) и Асхат Басьянович. Делается все для скорейшего моего выздоровления. Но горло мое не спешит выздоравливать. Рачия Сергеевич часто заходит в мою палату и тут дает волю своим чувствам, обрушивая бурю проклятий на главного виновника всех наших бед.
Окончив в Москве медицинский институт, он был многие годы ведущим хирургом в Баку. Но вот... 1937 год. Он - в лагере, на лесоповале, сучкожегом. Потом его «повышают»: вместе с другими заключенными он - "врио" лошади (временно исполняющий обязанности). На десяток заключенных надевают лошадиную упряжь, и они тянут на себе тяжелые сосновые хлысты. Эту участь разделяет с ним друг, украинский писатель Остап Вишня. Однажды Вишня исчез. Только после освобождения Рачия Сергеевич узнал: писателя обрядили в новый костюм и направили в Москву в госбезопасность, там его познакомили с «уткой», которая была опубликована в зарубежной прессе о том, что «советская власть держит в лагере украинского писателя Остапа Вишню». Его заставили, не выходя из кабинета, написать в газеты опровержение под заголовком: «Как советская власть «замучила» писателя Остапа Вишню».
Рачия Сергеевич рассказывал: лето стояло. Одолевала мошка. По узкой просеке продрался каким-то образом к месту работы заключенных обшарпанный грузовичок. Начальник лагеря вышел из машины:
- Кто тут хирург Манукян?
Рачия Сергеевич, потный, грязный, с черным
от копоти лицом, в одних обгорелых трусах,
предстал перед начальством под хохот
уголовников.
- Поедемте. Жена умирает. Тут у нас молоденькая совсем врачишка, диагноз поставить не может.
Рачию Сергеевича выпрягли.
При подъезде к лагерю, начальник лагпункта скомандовал:
- Возьмите свои вещи, оденьтесь и сразу в больницу.
- У меня ничего нет, все вещи отняли урки.
Больную удалось спасти. Оказался заворот кишок, осложненный перитонитом, После этого Рачия Сергеевич стал работать лагерным врачом.
Ах, эти многие «путевые картины», свидетелем которых ему пришлось быть за десять лет пребывания в лагере!..
Как-то зимой, во время войны, к заключенным пожаловал на лесоповал начальник из центра. Стал корить их за несознательность, за то, что нерадиво работают, не выполняют план. Люди голодные, холодные, обессиленные, слушали, слушали. Вдруг один доходяга-уголовник махнул топором и, отрубив себе левую пятерню, со всего размаха залепил ее в лицо начальнику. В ту же секунду раздался выстрел.
Рачия Сергеевич дружил в лагере с двумя заключенными. Немецким коммунистом и его восемнадцатилетним сыном Куртом. Однажды ночью Рачия Сергеевич проснулся от каких-то странных звуков. Вышел из барака: на вершине сопки в голубом свете луны плясал, чудовищно подпрыгивая, Курт, радостно смеясь и без конца повторяя: «Жить стало лучше, жить стало веселей!.. Жить стало лучше, жить стало веселей!..» Наутро его увезли в сумасшедший дом.
Не только единомыслие сдружило нас с Рачией Сергеевичем, но и драгоценные часы, когда в палате оживало поэтическое слово. Феноменальная память заведующего хирургическим отделением воскрешала не десятки, а сотни и сотни стихотворений. Опять со мной были Пушкин, Тютчев, Бальмонт, Бунин, Сологуб, Омар Хайям, Северянин, Белый, Апполлон Григорьев, Апухтин, Брюсов и многие другие чтимые..
Была у Рачии Сергеевича удивительная способность, имея перед собой лист бумаги и ручку, воскрешать в памяти почти напрочь забытые стихи. В моей палате появились один за другим блокноты, исписанные бисерным почерком.
Больше двух месяцев я пролежала в больнице. Какое это было счастье -возвращение домой! И самая большая радость - высвобождение от навеянного мне Диной Полынь «утраты материнского чувства». Стократ усиленное радостью возвращения к жизни, оно охватило всю меня целиком. Да и солнечный мой сыночек не мог не вызывать его постоянно.
На ежемесячных отметках (в спецкомендатуре - В.У.) высланные перезнакомились друг с другом. С какими яркими, самобытными людьми свела меня судьба. Частым нашим гостем был друг Рачий Сергеевича, Сергей Густавович Филиппович, бывший до ареста ведущим терапевтом лечсанурпа Кремля, «лейб-медик» Ворошилова, Буденного и других. С.Г.Филипплвич был вызван после самоубийства Гамарника (видного военачальника – В.У.) констатировать его смерть. А назавтра (дело происходило в 1937 году - В.У.) Сергея Густавовича арестовали.
«Мама-белая голубушка». Ашхен Степановна
Налбандян, высокая, стройная, с красивым
строгим лицом, казалась мне кавказской
княгиней. Она была искусной вышивальщицей,
брала заказы у местных дам. Ее тончайшее
рукоделие, крохотные розочки, незабудки,
части сирени не могли не поражать тех, кто
знал, что этим рукам приходилось делать во
время восьмилетнего заключения в лагере.
Однажды мне посчастливилось купить в сельмаге чудесный тулупчик для сына, сшитый по всем правилам искусства Я пришла с ним к Ашхен Степановне с просьбой - вышить перед, чтобы он выглядел понаряднее.
Ашхен посмотрела на меня, как на полоумную:
- Ира, вы хотите, чтобы я переколола о ваш тулуп все пальцы? Как я буду потом работать, вы подумали?
Хотя я из породы женщин, о которых говорят, что они не умеют держать иголку в руках, я сама крестом вышила сыну тулупчик, и он стал поистине загляденье. Прохожие часто останавливались на улице, любуясь вышивкой.
Однажды, когда я была у Ашхен Степановны, она показала мне фотографию. Это были ее сыновья, совсем разные, не похожие друг на друга. Знала ли она, да и знали ли мы все, что спустя всего несколько лет имя одного из ее сыновей окажется на устах у всей страны, что его голос, его песни, звучащие с кассет магнитофонов, огласят квартиры и дворы, что они станут эмблемой полных надежд шестидесятых?!
В Москве с Ашхен Степановной я встречалась (после возвращения из ссылки -В.У.) у Елизаветы Александровны Красовецкой. Узнав, что я пишу, Ашхен как-то между прочим рассказала, что ее сын тоже пишет, поэт, что раньше в ЦК ВЛКСМ его очень хорошо приняли, а теперь вот стали относиться недоброжелательно к его творчеству. «У сына такая же фамилия, как у вас?» - спросила я. «Нет, другая, Окуджава» (Булат Шалвович Окуджава скончался в 1997 году – В.У.).
Публикацию подготовил В.Усков
«Вести», № 39 (6457), 31.03.1998 г.