Хочу рассказать о человеке, который никогда не подличал, не суетился в поисках тёплого местечка и выжил, хотя судьба его с малолетства ломала. Но не сломила. Он до сих пор бодр и жизнелюбив. В наше непростое время, когда ничего не стоит надломиться, опустить руки и поплыть по течению, лелею надежду, что жизненный путь этого человека поможет кому-нибудь не отчаяться и не упасть.
Коркино. Это не то село, не то посёлок, вытянувшийся в одну улицу вдоль Енисея и подбирающийся к причалам Песчанки. Мне сказали, что искомый человек живёт в конце улицы, и предупредили о его бегучести. То есть, попросту, дома не засиживается. Школьники, вышедшие из сараюшки и с любопытством разглядывающие меня – незнакомого человека, пересекали запущенный дворик. Решила заглянуть в так называемую коркинскую начальную школу. Парты как парты, только стоят они в комнатке, по размерам едва превышающей мою кухню. Четверо девочек и учительница Тамара Александровна Васильева. О Исае Васильевиче Немилостеве она рассказала мало. Просто не приходилось близко сталкиваться, хотя его сыновья учились у неё.
-- Мой муж с ним вместе работал. А муж у меня – человек строгий и редко кто ему из людей нравился. Исай Васильевич как раз нравился. Это о многом говорит. Идёт в форме по селу – подтянутый, высокий, красивый. Он тогда в речном флоте работал, бакены зажигал, потому всегда в форменке.
…В конце села дорога заворачивала в гору (на центральную автомагистраль вдоль КрАЗа), и по ней спешно поднимался мужчина. Сомнений не оставалось – то был Исай Васильевич Немилостев. Мы и разговор-то начали с объяснения происхождения такой странноватой фамилии.
-- Ещё при Столыпине, как рассказывал отец, дед мой впал в немилость, а носил фамилию Соколовский. Только по бумагам, когда его сослали в Сибирь, значилось – Немилостев. мятежный, видать, был дед. Так он оказался в одном из сёл Алтайского края, где и «пустил корни».
Всегда и во всём для маленького Исая отец был примером. Высокий крепко сшитый мужик, работящий и гордый. Когда Исаю исполнился годик, отец принялся за постройку собственного большого дома. Деньги у него водились – сдавал государству зерно, масло с собственного подворья, другую сельхозпродукцию, выращенную совместно с женой. Построил дом за два года – нужно было ещё работать на пашне и не просто работать, а до седьмого пота, от зари до зари. Подрастали три дочери и сын, а какие из них работники – ребятня. Однако же дом построил.
Да всё не впрок. Всего-то три года и прожила семья Немилостевых в новых хоромах. Деревенская голытьба со злобой и завистью косилась на просторный особняк и справное хозяйство. А тут Василий и вовсе сдурел: посадил возле избы четыре тополя – по числу детей.
Приспичило в ту пору сгонять людей и скот в колхозы. Немилостев заартачился. Только понапрасну супротивился мужик: думал, если его жена – родная сестра командира партизанского отряда Ивана Кондратьевича Тищенко, имевшего два ордена Красной Звезды и гремевшего на Алтае славой, то его не тронут. Тронули. И ещё как!
-- Мне тогда около шести лет было, но я всё помню, точно вчера это происходило. Плач, крики, короткие схватки мужиков с конвоирами, причитания женщин. Всех погнали на причал, где уже стояла баржа. Не пустая, уже гружённая людьми. Высылаемых на спецпоселение затолкали на палубу и в трюм. Жара в то лето стояла несусветная. Духота на переполненном сверх всякой меры судне, скудная, всухомятку пища, антисанитарные условия доканывали ослабевших детей и стариков. Умерших заворачивали в какую-нибудь рясину и опускали в Обь. Это вызывало ропот. Однажды не выдержали, взорвались сотнями голосов. Пришлось причаливать к берегу, хоронить покойника более-менее по-христиански и даже крест на могилу ставить.
Вот и село Колпашино (сейчас это город). Но не сюда везли ссыльнопоселенцев. Подошёл ещё один буксир, и баржа пошла вверх по Кети до неприметного сельца Зайкино. Когда народ выпихивали на берег, нашлось несколько бунтарей, не желающих сходить на землю необетованную. Как тогда расправлялись с несогласными? Подошёл катер ГПУ, забрал зачинщиков и увёз в Колпашино, где, по слухам, их и расстреляли.
…Отец огляделся: озерцо кругленькое обоч, густо поросшее по берегам осокой, и хороший сосновый бор рядом. Пока народ озирался и бестолково таскал свои пожитки туда-сюда, кто-то хоронил родича, не особо отдаляясь от реки – сил уже не было, отец собирал мужиков что покрепче. Что-что, а инструменты свои Немилостев-старший прихватил с собой. Что толку горевать – надо хаты строить. Отличный строевой лес, маховая и лучковые пилы, топоры, лопаты…
Не все строились. Иные вырыли себе землянки и, будучи уверены, что Сталин, когда узнает о случившемся, вернёт их к родным очагам, так и жили в норах. Не тот был Немилостев. Он сердцем чуял, что Сталин всё знает и всё это с его ведома творится. Стали обустраиваться надолго: распахивали земли, готовя под озимые, корчевали пни, один за другими возводили срубы, ловили рыбу, шишковали.
-- Мы не знали, что такое конфеты или печенье. Картошка есть, тыква, капуста. Коровку завели. Поедим картошки, молоком запьём – вот и сыты. Ребятишкам учиться надо, а школы нет. И начали мужики школу строить. Отец мой, в первую голову, потому что знал, как строить. Хотя он был малограмотный, а я его чертежи потом видел: нарисует и распишет, что и где будет – всё честь по чести.
Таких умельцев в народе называют самородками.
И Сталин тоже самородок. Так всё сумел обставить… в смысле репрессий. В НКВД приходили разнарядки, кого и сколько брать для пополнения ГУЛАГов. А кого, особо шустрого да прыткого, и под расстрел. И вот тот ночной час, когда за отцом пришли. Ещё днём 12 декабря все ходили голосовать (многие как на праздник), а в ночь на 13-е арестовали 35 человек. Попали все, кто строил школу, и директор с ними. А что, народ работящий – как раз для лесоповалов.
Он помнит отца в ту роковую ночь, горящую на столе керосиновую лампу, мечущиеся по стенам горницы тени. Последний раз крепко прижал его к груди Немилостев-старший и шагнул в ночь. Навсегда.
В доме остался единственный мужчина – опора семьи. И шёл этому мужчине 13-й год. Каково ему было долгие годы носить клеймо сына врага народа? Однако Исай свято верил отцу и потому возненавидел Сталина. Потому впоследствии, когда для карьеры было бы выгодно вступить в КПСС, он этого не сделал. Многие шли в партию и его уговаривали. Такое было течение. Но Исай Васильевич пошёл против этого течения. Открыто, принципиально и окончательно. Таков был его внутренний вердикт КПСС.
Родина же, как и отец, для Исая оставалась святой. И когда грянул 41-й, только по малолетству он не попал на фронт. Его фронтом стала лесная деляна и лучок (лучковая пила), а летом – древки вёсел лодки бакенщика.
Эльвира Жигачева.
Речник Енисея, № 13, 3-9.04.1998.