Фотографии его найти не удалось. Во всяком случае, ни в музее, ни на медном заводе, ни даже в личном деле, хранящемся в архиве комбината, снимков Григория Соломоновича Калюского нет. Он уехал сорок лет назад, в 59-м, и сегодня, когда просишь описать хотя бы внешность Калюского, вспоминают смутно: да, невысокий такой… энергичный… седоватый… ещё новатором был. Даже фамилию называют неточно, путают – Калюцкий, Калюжский, Калютский, Калюсский… Личное дело Григория Соломоновича Калюского я взял в руки без внутреннего трепета – просматривал папки с делами бывших начальников цехов медного завода. Прочитал анкету, пролистал… и понял, что об этом человеке было бы интересно узнать подробнее. Мне повезло: как раз в эти дни в Норильске гостил у младшей дочери легендарный человек Иван Терентьевич Сидоров, норильчанин с 1940-го года, хорошо знавший Калюского. На основе воспоминаний его и ещё нескольких норильчан и появился этот небольшой исторический очерк. Очерк о человеке, которого сегодня помнят единицы. И которому в своё время было дважды суждено спасти Норильск и комбинат.
Отец его, Соломон Калюский, держал мелкую лавку в бессарабском местечке Атаки. Именно в этой области проходила государственная черта осёдлости для евреев, и Атаки не отличалось от других еврейских местечек. Калюских, перебравшихся всем многочисленным семейством из еврейского местечка вВинницу (после знаменитых погромов, прокатившихся в 1904-05 гг. по всей Украине), здесь жило немало – отец, его братья, их семьи, сыновья и племянники.
Бессарабия тогда входила в состав Российской империи, и местечковая еврейская молодежь подлежала призыву на военную службу. Избегали воинской повинности старым как мир способом – путая даты рождения в документах детей. Так и Григория, младшего сына Соломона Калюского, после рождения два года вообще не регистрировали, чтобы потом задним числом записать датой рождения 1910 гол.
Похоже, Соломон Калюский, как всякий торговый человек, решил даже из такого предприятия, как официальная регистрация, извлечь выгоду – смухлевав с отсрочкой для сына, он получал время, чтобы обучить его премудростям работы в лавке. А там видно будет – у сына лавочника, да ещё иудейского вероисповедания, шансов избежать армейской лямки было немало.
Правда, начавшаяся мировая война, а следом за ней революция и война гражданская нарушили все планы. В Бессарабии начались волнения, Атаки последовательно занимали то красные, то белые, то – уже всерьёз и надолго – боярская румынская гвардия. Поскольку оккупировавшие Бессарабию румыны де-факто упразднили все введённые царским правительством ограничения для евреев типа черты оседлости или ценза на образование, перед еврейскими юношами, обдумывающими житьё, открылись блестящие перспективы, благодаря чему младший сын Соломона Калюского Григорий пошёл учиться (первым из семьи) – его приняли в «режимную» гимназию города Сороки.
К еврейскому и румынскому языкам, которыми он владел в совершенстве, Соломон добавил отличное знание русского и французского. Знание последнего совершенно изменило его судьбу.
…В середине двадцатых румынская оккупационная администрация в Бессарабии начала отбирать талантливую местную молодёжь, которую предполагалось направить на учёбу в престижные университеты Германии и Франции с тем, чтобы после обучения они послужили бы на благо родной бессарабской науке и экономике. Выпускник сорокинской гимназии Калюский привлёк внимание румынских эмиссаров по двум причинам: благодаря своему интересу к фармацевтике (мечтая стать врачом) и, что гораздо важнее, великолепным знанием французского – в послевоенной Бессарабии таких было немного. Калюского пригласили на собеседование в Тирасполь, а уже оттуда он поехал в Страсбург, в один из самых древнейших и престижнейших университетов Европы (основан в 1621 году).
Впрочем, в Бессарабию Калюскому не суждено было вернуться уже никогда – в университете он близко сошёлся с французскими коммунистами, стал яростным сторонником социалистических идей и даже вступил во Французскую компартию. Но главный скандал разразился позже – едва получив диплом инженера-химика, Григорий Калюский пришёл в советское посольство и сказал, что много слышал об успехах советской индустрии, хотел бы лично внести вклад в развитие общества, где торжествуют идеи братства и равноправия, а посему просит предоставить гражданство СССР.
Тогда, в начале тридцатых, многие восторженные европейские идеалисты поступали точно так же. Посольские работники приняли молодого элегантного инженера, бегло изъяснявшегося на трёх языках, с распростёртыми объятиями. Формальности при вступлении в общество братства и труда были сведены до минимума: Григорию Калюскому пришлось написать всего два заявления – о приёме в члены ВКП(б) (с прекращением членства во Французской компартии) и о предоставлении гражданства СССР. Через две недели он ступил на советскую землю. Молодого химика направили в Чернореченск, на знаменитый химкомбинат имени Калинина.
За три года он сделал на комбинате карьеру, которую французский химик не сделал бы и за тридцать: начав со сменного мастера, он уже спустя год работал начальником заводской химлаборатории, а ещё через год – заместителем главного инженера, отвечающим за внедрение новых и экспериментальных химических технологий. Ему было 27, и к тридцати он имел все шансы возглавить один из крупнейших химкомбинатов страны.
Сейчас уже никто не скажет, что его погубило – может, плохая анкета (социальное происхождение – из мещан, отец – мелкобуржуазный элемент, учился во Франции, проживал на территории враждебной Бессарабии – хватало). А может, не изжитая в советских условиях привычка студента европейского университета полемизировать с любым начальством вплоть до членов Политбюро? В сентябре 36-го Калюского арестовали.
Обвинение ему составили аж по восьми пунктам необъятной 58-й статьи – тут и работа на бессарабскую разведку, и работа на французскую разведку, и вредительство, и антисоветская агитация… Но то ли местный НКВД выполнил план по расстрелам, то ли сами судьи были удивлены таким букетом обвинений, каждое из которых вполне тянуло на вышку, но срок Калюский получил смехотворно малый – пять лет лагерей. В 1937 году заключённого Калюского этапировали в Норильск. Ни он, ни его конвоиры в голубых фуражках ещё не знали, что именно Калюскому предстоит дважды спасти Норильск от больших неприятностей.
Зиму сорок первого года в Норильлаге запомнили по страшной вспышке цинги. Каждый день в лагерный лазарет ложились десятки новых пациентов, которых уже спустя неделю на санях под рогожкой вывозили на кладбище под Шмидтихой. Недостаток аскорбиновой кислоты в организме сводит человека в могилу за 10 суток: выпадают зубы и волосы, страшные боли в мышцах, опухают ноги, чуть нажмёшь пальцем – остаётся кровоподтёк. Если у соседа по нарам разбежались по лицу зловещие тёмные пятна – значит, всё. Не жилец.
Цинга не пожалела и охранников – если заключённые умирали сотнями, то стрелки ВОХРа, которых кормили не в пример лучше, освобождались от работы десятками. Бойцам давали толчёный лук, отвар из шиповника – ничто не помогало. Смертность от цинги среди заключенных достигла такого уровня, что к концу зимы могло сложиться так, что охранять было бы уже некого.
Лагпункт на Ламе существовал ещё с 37-го года – тогда начальник «Норильскстроя» Матвеев, облетая на самолёте берега Ламы, обнаружил большое количество строевого леса. И тут же распорядился отрядить на Ламу «экспедицию» – сто заключённых, охрану и трёх лошадей. С тем чтобы наладить лесосплав с Ламы через Мелкое, Талую, Норилку на лагпункт Валёк.
Но идея оказалась слишком убыточной – содержание лагпункта на Ламе обходилось куда дороже добываемого леса. К тому же сменивший Матвеева Завенягин запретил валить на Ламе лес – строительный лес, сказал он, можно и ближе найти, а на Ламе следует строить дома отдыха и пионерские лагеря (что и было сделано). Так или иначе, к зиме сорок первого года лаг-пункт на озере Лама был одной из самых «малонаселённых» точек норильского лагеря. Не говоря уже о том, что его промышленное лесоповальное значение считалось бесперспективным.
О Ламе вспомнили во время эпидемии цинги.
- Я точно помню, как попал туда, - вспоминает Иван Терентьевич Сидоров. – 13 мая 1941 года в наш барак во втором лагере (самый большой лагерь в системе Норильлага располагался на пересечении Горной и Заводской линий) пришёл нарядчик. Вместе с ним пришёл поистине огромный человек в роскошной чёрной дохе. Остановились, рассматривая заключенных, отдыхавших после смены. Я в то время работал в бригаде строителей на Медвежке. Человек в чёрной дохе сказал: «Мне нужны люди на Ламу, обязательно помоложе и покрепче. Необходимое условие – чтобы был знаком с деревянным строительством». Наш бригадир, Николай Филиппович Вольмар, показал на меня и моего дружка Борисова. Борисова почему-то не взяли, а мне было сказано быстро собрать свои вещи и отправляться следом за человеком в дохе.
Шли мы пешком. Это, кстати, был первый в моей лагерной жизни случай, когда я шёл не в колонне и не под конвоем. Сопровождал меня тот самый человек в дохе. Но он шёл без оружия и вообще расспрашивал меня – откуда, давно ли сижу, где занимался строительством. Когда я рассказал ему, что в своё время учился в Калужском техникуме по возведению деревянных конструкций, он заметно повеселел. Представился – Семён Анатольевич Антонов, начальник лагпункта на Ламе. Шли мы очень долго, по рельсам узкоколейки. К вечеру дошли до Валька – там в то время был аэропорт. Прямо на льду возле берега прогревал моторы грузовой «ИЛ-2». Пока Антонов оформлял какие-то бумаги, я грузил ящики с гвоздями, с дверными петлями, с плотницким инструментом… Ящиков было много. Потом полетели.
Лагпункт на Ламе тогда был очень небольшим – человек сорок заключённых, все жили в одном большом бараке. Недалеко стояла «палатка ИТР», там жили инженеры-заключённые: прораб, механик.
Где-то с лета к нам начали прибывать грузы, строительные материалы. На Ламе началось бурное строительство – закладывались сразу три дома. Потом привезли «пополнение» – 43 прибалтийских офицера. Хорошо помню тот день, когда они приехали – все в шикарных пальто, шляпах, с чемоданами, с золотыми часами… Очень независимые люди – палатку для них разбили в стороне. Потом на большой лодке привезли локомобиль (это такой маленький паровозик). Причём в двадцати метрах от берега лодка перевернулась, а локомобиль ушёл на дно. Зеки вытаскивали его дня три, вытянули, поставили на постамент, проверили… Было понятно, что что-то затевается, но что именно – никто не говорил. Будете, говорили, строить «витаминку». А ближе к осени катер привёз единственного пассажира, заключённого – главного, как нам объяснили, специалиста, ради которого вся стройка и затевалась. Это и был Григорий Соломонович Калюский…
* * *
К тому времени Калюский возглавлял лабораторию санитарно-бактериологического анализа комбината. Как отмечалось позже в его производственных характеристиках, «усилиями т. Калюского удалось мобилизовать личный состав лаборатории для проведения ряда сложных анализов: химических, пищевых, судебно-химических, бактериологических, фармацевтических и пр.». Надо ли говорить, что «личный состав» – от начальника до последнего лаборанта – составляли заключённые.
И понятно, почему при поиске кандидатуры «главного витаминизатора» комбината выбор пал именно на Калюского. Понятно, что и спецчасть прочла в личном деле – талантливый химик, с отличием закончил университет. Понятно и то, как рассудили лагерные начальники: если не получится, будет на кого списать неудачу – на французско-бессарабского шпиона Калюского, вредителя и врага народа. Получится – опять же можно будет отчитаться перед начальством, что вот, мол, справились, изыскали внутренние резервы. В любом случае для самого Калюского неуспех всего предприятия мог закончиться весьма плачевно.
Перед Калюским поставили задачу – в кратчайшие сроки наладить на Ламе выпуск противоцинготного средства. В объёмах, необходимых для обеспечения более чем стотысячного населения Норильлага. Для этого и построили в лагпункте двухэтажную «витаминку», для этого и отправили на Ламу прибалтийских офицеров (кстати, среди них четырёх генералов) – людей, как предполагалось, технически грамотных. Один из генералов, Бреде, сумел наладить локомобиль и даже работал на нём машинистом. Когда его спросили, откуда у него такая сноровка, неохотно объяснил – оказывается, в буржуазной Эстонии ему в награду за ратные успехи подарили… молотилку. Там и научился.
Прибыв на Ламу, Калюский начал с того, что обошёл окрестности лагпункта (с конвоиром, разумеется) в поисках наиболее пригодного сырья. В рапорте это потом было названо «проведением исследовательской работы по обнаружению наиболее эффективного витаминоносителя». Шиповник забраковали из-за сложности обработки, еловую хвою – из-за сложности сбора. Хороший витаминоноситель – зелёная капуста, только где её взять в таких количествах? Остановились на лиственничной хвое – благо ощипывать её с веток не требовалось: тундру вокруг лагпункта сплошь устилал мягкий хвойный ковёр.
Калюский сам нарисовал схему, и по его чертежам оборудовали «витаминку». На верхнем этаже стоял огромный деревянный куб, в который засыпали хвою, рядом – выпариватель, куда подводился пар от локомобиля. Густое варево из куба стекало в перегонные чаны на первом этаже, и там же уже готовый продукт разливали по бутылям. Калюский даже добился того, чтобы в «витаминке» всё было как полагается по науке, и по его распоряжению на первом этаже сделали лабораторию, а из Норильска привезли ящик пробирок, штативов и заключённую лаборантку Надю – долгое время она была единственной женщиной лагпункта Лама.
К октябрю технология уже была отработана: каждое утро бригады прибалтов отправлялись в лес – собирать хвою (норма – один мешок). Принесённую хвою сортировали, просеивали и отправляли в «витаминку». Спустя какое-то время у стены «витаминки» выстраивались ровные ряды бутылей с тёмно-зелёной жидкостью. Бутыли – страшный дефицит в Норильске – на Ламу доставлялись по первому требованию и в любых количествах, и это – ещё одно достижение Калюского. Изобретённый им напиток называли хвойным квасом, и говорят, он и походил на квас – кисленький, терпкий, с вяжущим привкусом смолы.
В день «витаминка» выдавала примерно четыреста литров кваса, зимой перешли на круглосуточный режим, чтобы обеспечить напитком не только охрану, но и заключённых. Во всех лагерных столовых перед входом стояли бочки с хвойным квасом – в столовую не пускали, пока ты не выпьешь положенные тебе полкружки.
Следующим летом весь пионерский лагерь на Ламе был занят заготовкой лиственничной хвои и шиповника. Но одним квасом дело не ограничилось. На Ламе по предложению Калюского собирали чернику, солили грибы, всё это отправляли в больницы.
Цинга отступила. В рапорте начальника лагеря по матобеспечению Зрянина (март 43-го) отмечено, что «с ноября месяца 1942 года по личному составу ВОХР не зарегистрировано ни одного случая освобождения от работы по цинге. Количество заболеваний цингой среди заключенных также значительно снизилось».
В апреле 43-го капитан госбезопасности Бейер, заместитель начальника лагеря, издал приказ о вынесении благодарности… старшему повару столовой ВОХР Иванову. С формулировкой «за отличную работу по изготовлению хвойного кваса». Отметить в приказе какого-то заключённого-инженера, когда можно отблагодарить никому не ведомого повара – это было нормально, в порядке вещей. Сам Калюский за работу на «витаминке»получил пропуск бесконвойного – совсем не мало по тем временам. А летом сорок третьего ему вообще закрыли срок, оставив, правда, в лагере «до особого распоряжения». И оно не заставило себя ждать.
Летом сорок второго, когда большой металлургический завод начал выдавать первые тонны чернового никеля, комбинату понадобилась серная кислота. В навигацию сорок второго года её завезли достаточно. Но поскольку серная кислота считалась стратегическим сырьём (помимо металлургии главное её использование – в производстве взрывчатки, очистке нефти и пороха), лимиты её распределялись только в Москве. Г. Енчин, один из руководителей Наркомата боеприпасов во время войны, в своих воспоминаниях подробно описывал, какие баталии происходили между директорами оборонных предприятий при распределении лимитов на стратегическое сырьё.
В общем, вышло так, что к осени сорок третьего стало понятно: тех запасов серной кислоты, что завезли на склады комбината за навигацию, на зиму не хватит. Не будет кислоты – остановится производство. А это значит… сами догадайтесь, что значит остановить работу комбината в разгар боевых действий и сорвать план по никелю. Вряд ли кого-то удовлетворили бы объяснения, что начальник комбината Панюков не сумел пробить для комбината нужные объемы стратегически ценного сырья.
О том, насколько драматичной казалась для руководства комбината проблема нехватки серной кислоты, в 1963 году в «Заполярной правде» писал один из ветеранов сернокислотного производства В.Фалалеев: «Руководители комбината А.А.Панюков и В.Б.Шевченко пришли к выводу – серную кислоту нужно производить в Норильске. Как это сделать, когда нет ни оборудования, ни людей, знакомых с химическим производством? Требовались громадные усилия, чтобы в кратчайший срок найти на Таймыре катализаторы, исследовать их и построить серно-кислотное производство. На экстренное совещание собрали партийных работников и передовиков производства. Решено было подчинить партийную организацию первоочередной задаче получения своей серной кислоты…»
Вообще трудно сегодня представить, что 55 лет назад судьба комбината зависела от такой вроде бы мелочи, такой незначительной для общественного внимания субстанции, как серная кислота. Трудно представить, что из-за какой-то ашдваэсчетыре начальника комбината и всю управу могли отдать под трибунал. Не надо говорить, к каким выводам мог прийти трибунал, судивший по законам военного времени.
Калюского немедленно отозвали с Ламы. Причём настолько спешно, что за ним прибыл личный самолёт начальника комбината Панюкова. Представьте – вчерашнего зека со всеми почестями провожают к самолёту, оттуда везут к Панюкову. Панюков прерывает какое-то совещание, выгоняет всех в коридор, и офицеры НКВД терпеливо курят и ждут, пока Панюков переговорит с каким-то задрипанным зеком.
Не факт, что было именно так, хотя вполне могло так и быть.
Факт то, что из кабинета начальника комбината он вышел техноруком будущей серно-кислотной установки.
Через три дня Калюский представил проекты сразу двух установок для производства серной кислоты – для контактного и гидроконтактного способа. Инженеры проектной конторы з/к Кириенко и Тесленко подготовили проект (тоже, надо полагать, в сжатые сроки – для выполнения особо ответственных заданий проектировщиков противу всех лагерных правил оставляли в конторе, даже обеды из столовой носили).
Спустя неделю стахановскими темпами началось строительство здания под серно-кис-лотную установку. Ход строительства было поручено курировать лично начальнику строительного управления комбината Перфилову. Работы по строительству велись круглосуточно.
В конце октября (по другим данным – в начале) первые килограммы серной кислоты были получены. На комбинате ликовали – восторги достигли такого накала, что норильской серной кислоте даже устроили роскошную презентацию! Где-то в эти же дни открылась первая партийная конференция комбината. У входа в зал на красиво оформленных постаментах стояли трёхлитровые банки с норильской серной кислотой…
А спустя ещё месяц – как раз ко дню рождения Сталина – на первых норильских серно-кислотчиков пролился настоящий дождь наград. Четырём инженерам-заключённым, работавшим на строительстве установки (Селиванову, Яшину, Виттензу и Рейнзейльберу), вынесли ходатайство о досрочном освобождении. Начальник установки Сорокин получил 8 тысяч рублей для премирования особо отличившихся при пуске установки (в приказе есть ремарка – «выданные из этой суммы премии отоварить на 25 процентов»). Ещё 7 тысяч распределили между стахановцами и ударниками – для приобретения отрезов на костюмы из личного товарного фонда начальника комбината. Приказ о награждении зачитали во всех подразделениях комбината.
Спустя ещё несколько дней, учитывая то, что серно-кислотная установка выдаёт серную кислоту в промышленных объёмах, её переименовали в серно-кислотный цех.
Технорук серно-кислотной установки Г.Калюский был премирован месячным окладом. Впрочем, главные награды ждали его впереди. В мае сорок пятого его, вчерашнего заключенного, лишённого на пять лет паспорта, прописки и избирательных прав, вчерашнего «шпиона» и «врага народа», наградили орденом «Знак Почёта»! Спустя ещё две недели пришли наградные документы на медаль – «За доблестный и самоотверженный труд в тылу». В представлении к наградам значилось: «Награждён за блестящее выполнение важного правительственного задания». Правда, не совсем понятно, какое именно задание имелось в виду – «витаминка» или серно-кислотная установка.
Григорий Соломонович Калюский прожил в Норильске ещё 14 лет после войны. Вызвал «с материка» жену с двумя сыновьями. Получил реабилитацию. Успешно руководил серно-кислотным цехом (в личном деле целый ворох благодарностей и выписок за внедрение рацпредложений, званий «лучший новатор», «лучший руководитель» и т.д.). При нём серно-кислотный поменял прописку (новый корпус построили на медном в середине пятидесятых) и «начинку» (кислоту стали получать из обжига медного концентрата).
Сам же Григорий Соломонович Калюский иногда любил горько пошутить: «За плечами у меня, - говорил он, - два университета – химический и лагерный. – И помолчав, добавлял: - зато оба – государственные…»
Владислав ТОЛСТОВ
«Заполярная правда» 20 августа 1998 г.
№125(11963) (газета, изд. г. Норильск)