(Новый год в каторжном лагере)
Незадолго до Нового года норильчанину Семену Георгиевичу Головко указом верховного атамана Всероссийского братства казачьих войск было присвоено звание казачьего полковника и вручен нагрудный знак "За службу Отечеству". В указе сказано, что высокие награды вручаются за "выдающиеся заслуги в деле возрождения казачества России". Кстати, Семен Головко - терский казак, племянник казачьего генерала Шкуро, "и в лагере меня тоже так звали - Семка-Казак", добавил он. Мы с фотографом стали собираться - пора было готовить новогодний номер, времени в обрез... "А хотите я вам расскажу, как мы отмечали Новый год в каторжном лагере?" - спросил Семен Георгиевич. Хотим, ответили мы.
После лагерного восстания в 53-м и хрущевской амнистии в 54-м в Норильлаг пришли некоторые послабления. Сняли номера с одежды, разрешили получать посылки, а главное - начались массовые освобождения заключенных. Из нашего лагеря (третье отделение Горлага, каторжники) иногда бывало в день освобождались 10-12 человек. Правда, освобождали в основном бытовиков и уголовников, нас, "политиков", эти послабления не затронули. Со временем начала ощущаться нехватка рабочих рук на комбинате - на ТЭЦ-1, например, пришлось остановить строительство нулевого цикла. Наш лагерь находился между цементным и кобальтовым заводами, но работали мы на ТЭЦ.
Я в то время был бригадиром землекопов. И как-то раз меня останавливает начальник лагеря, майор Тархов - мол, так и так, казак, назначаем тебя старшим нарядчиком. Чтобы зека поставили старшим нарядчиком - такое бывало редко. Тархов мне объяснил - мол, так и так, дисциплина падает, на надзирателей особой надежды нет, а с меня требуют план, требуют повышенные обязательства к Новому году и вообще, мол, ты, казак, с этим должен справиться. А мы твоим ребятам тоже поможем - пропуск за зону сделаем, только чтобы читки (спирт) в зону не носили... Я стоял и не верил своим ушам: майор, начальник лагеря, просит зека помочь выполнить план! Видимо, действительно времена наступали новые...
В общем, я стал расконвоированным (хотя помню, как первое время не мог спокойно идти по улице, все время оглядывался - не идет ли за мной конвой?). У ребят из моей бригады стало больше хлеба и приварка, стали покупать чай, сахар. Ведь мы до этого десять лет питались, в сущности, одним хлебом. Поэтому животы у всех были как турецкие барабаны, а сами - кожа да кости. Но главное - я пробил через начальника лагеря зачеты для "политиков": у бытовиков за хорошую работу день срока шел за два, а то и за три, я пришел к Тархову и прямо ему сказал: хотите нормальной работы - сделайте зачеты и нам. Тархов пробил нам зачеты, и после этого мы стали самой ударной бригадой - даже закоренелые "камыши" изъявили желание трудиться.
За три дня до Нового, 1955 года, к нам приехала высокая комиссия - проверять, чего мы наработали. Возглавлял комиссию начальник первого отдела лагеря полковник Цицин. Он медленно обходил зону и вдруг остановился перед стеной, где кто-то из зеков углем нарисовали картину - нарядная елка, а вокруг нее, взявшись за руки, веселятся дети. Цицин смотрел на картину, и тут меня словно кто в спину толкнул - я подошел к нему и говорю - мол, так и так, заключенный Ш-140 Семен Головко, разрешите нам на этот Новый год за хорошую работу поставить в лагере елку. Мол, 15 лет работаем на комбинате и ни один Новый год под елкой не встретили. Цицин нахмурился, Тархов, начальник лагеря, что-то ему шепчет, и, вижу, тоже недоволен. В конце концов Цицин говорит - ладно, нарушений в твоем лагере нет, план перевыполнили, так что будет вам елка. И поворачивается к Тархову - завтра твои из дивизиона охраны поедут за елками, скажи, что я приказал срубить одну для заключенных.
В этот вечер я был самым популярным человеком в лагере. Каждый хотел еще раз послушать, что говорил я, что говорил Тархов, как приказывал Цицин, и что завтра охранники поедут выбирать для нас - для заключенных, для каторжан! - новогоднюю елку. Все верили и не верили. Когда на следующее утро в зону заехал дивизионный грузовик и с него сбросили елку, к ней несколько минут никто не решался подойти - на нее смотрели как на чудо.
Елка оказалась маловата, но это была наша, "законная", как тогда говорили, елка! Ее поставили во дворе, сделали бруствер из снега, вокруг метров на десять залили каток. Нашли у электрика лампочки, сделали иллюминацию, кто делал игрушки, кто вырезал птиц из алюминиевых кружек, кто еще что-то... Украинцы-западники (их у меня в бригаде было много) нарисовали на фанерке углем и карандашами иконку Божьей матери. Всем нашлось дело, все лихорадочно спешили сделать какое-нибудь необычное, самое лучшее украшение для новогодней елки. Подозреваю, что никто из нас так не ухаживал за женщинами, как мы ухаживали теперь за нашей елочкой.
Когда Тархов увидел нашу красавицу, он только головой покрутил - ну, казак, говорит, молодец, нарядили, как у вольных людей (если кто не знает - у лагерного начальства "как у вольных людей" - это была высшая похвала). Ладно, говорит, раз такое дело, разрешаю вам праздновать до двух часов ночи. Только, если какие безобразия - спрошу с нарядчика.
Что и говорить - к своему первому празднику мы готовились как дети. Хотя все были здоровые зрелые мужчины, имевшие за плечами по десять лет лагерной жизни, много повидавшие, но тут словно какие-то тормоза отпустили. Готовили какие-то костюмы, разучивали песни, сценки... Писали настоящий сценарий новогоднего вечера! У нас даже образовался свой струнный оркестр! А один поляк, священник, специально к празднику написал молитву - наверно, это была самая необычная молитва, звучавшая в стенах Норильлага - она просила у Бога принять души погибших узников и дать живым скорейшего освобождения...
За пять минут до Нового года все было готово. Заключенные, нарядные и торжественные, собрались во дворе, вокруг елки. На импровизированную сцену поднимается землекоп Смирнов, бывший трубач, заслуженный музыкант РСФСР, подносит к губам трубу - полились такие волшебные звуки, что мурашки по коже побежали. Пока он играл, казалось, все перестали дышать. А когда закончил, раздался такой грохот аплодисментов, что елка зашаталась.
После Смирнова вышел тот самый польский ксендз в настоящей ризе, которую ему сшили из старых спецовок. Ксендз поднял руку - и все, кто стоял вокруг, православные и католики, мусульмане и атеисты - все встали на колени. Ксендз читал по-польски, кто-то переводил на русский, и каждый повторял, прибавляя что-то свое. Рядом со мной молодой украинец шептал: "Дай мне освободиться, Господи, дай мне вернуться на Родину, дай увидеть тату и неньку, не дай сойти с ума от того, как я сейчас живу". Другой все звал по именам своих детей. Все, не стесняясь, плакали навзрыд, и я плакал - может быть, впервые за последние 15 лет. А елка весело мигала лампочками, и даже не верилось, что мы, стоящие на коленях и плачущие - каторжники, проклятые и отверженные люди, что мы в лагере...
Вдруг ударили барабаны и из-за барака вышла процессия - в белых чалмах, с развевающимся зеленым знаменем. Во главе процессии шел Муртаз Хамчоков - знаменитый довоенный кабардинский наездник, который вместе со своим братом Батразом вырастил скакуна Казбека, в честь которого были названы самые популярные папиросы. За Казбека Родина отблагодарила Муртаза орденом Ленина и десятью годами Норильлага...
Когда надзиратели увидели зеленое знамя, они задергались, хотели знамя отобрать. Дело запахло керосином - Муртаз не отдал бы им знамя живым. Хорошо, кто-то успел сбегать на вахту - прибежал дежурный офицер, увел надзирателей, и праздник продолжался: заиграл оркестр, в круг выскочили кабардинцы и начали танцевать лезгинку. Павел Медведев, кубанский казак, бывший тенор Краснодарской оперы, не выдержал, и сбросив валенки, босиком пошел в круг танцующих.
Потом танцевали эстонцы, латыши, поляки (когда танцевали парный танец, кто-то наряжался в женские костюмы) - каждый народ "заказывал" свой танец, и все остальные подбадривали, хлопали. Всех поразил вечный "камыш" Борщевский: когда все уже устали, он крикнул - "а ну, врежь русского гопака!" Борщевский был самым хилым в бригаде, его никто не воспринимал всерьез, а тут он нас поразил. Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы человек так танцевал - страстно, неистово, СВОБОДНО... Когда Борщевский закончил танцевать, небрежно помахал рукой и отошел, я подошел к нему, обнял и попросил прощения за все зло, которое ему причинил.
Потом мы пели старую казачью песню - "ты, Кубань, ты наша Родина, вековой наш богатырь, многовольная, раздольная, разлилась ты вдоль и вширь..." И помню, что когда мы пели, в соседнем лагере кто-то подхватил, дальше - еще кто-то, и наша песня, как свободная птица, летела по лагерю... Потом снова плясали, и снова пели. Потом вышли ряженые: медведь, лошадь, ведьма, пан Дзюзя. Один, помню, представлял надзирателя - вышел в полушубке, с длинными ключами на поясе, на плечах висят бутафорские огромные наручники. Подходил к каждому и, копируя манеру полуграмотного надзирателя Бойко, "обыскивал", приговаривая - "расстегай свое майно, цэ буду шукаты вострорижущие предметы, шо возбраняемо густавом (уставом)". Зеки падали от хохота...
Мороз в тот день был градусов 35, на вахте стояли надзиратели, с вышек глазели охранники - но никто не обращал внимание ни на вышки, ни на мороз. Было какое-то невероятное слияние, родство душ, хотя все мы были очень разными по возрасту, по национальности, по вере, по убеждениям. Кто-то плакал, кто-то пел, кто-то читал стихи...
В два часа ночи в зону вошли солдаты с овчарками. Нас загнали в барак и заперли -такой был порядок, что в каторжных лагерях на ночь заключенных запирали. Но до утра в бараке гремели песни на разных языках. Мы впервые ощутили себя людьми - в новогоднюю ночь 1955 года, в свой первый за последние 15 лет Новый год...
Записал Вл. ТОЛСТОВ.
«Заполярная правда» №199 от 17.12.1999 г.