В «Речнике Енисея» №5 за 5-11 февраля 1999 года был опубликован очерк В.А.Козаченко «Стройка №503, которая стала «мёртвой дорогой». Автор подробно рассказал об истории строительства участка приполярной железной дороги «река Пур – Ермаково – Игарка» и о роли речников Енисея в транспортном обеспечении стройки №503. В очерке упоминается и о театре заключенных, на спектакли которого было трудно достать билеты: «Фамилий артистов мы не знали, но работу их видели, она была замечательной…». Кто же были эти люди? За что они отбывали свой срок? Об этом читайте предлагаемые ниже материалы. Их автор – писатель и журналист, ветеран Великой Отечественной войны, в далёкие годы воинской службы культработник на стройке №503 Владимир Пентюхов.
Герои некоторых поэм и стихов, которые я предлагаю читателям ниже, названы своими именами. Князь Болховской, потомок Бенца и Лансере Зеленков и другие были артистами известного в Красноярском крае «Театра крепостных», который подчинялся руководству 503-й стройки МВД СССР (её штаб в 1949 году находился сначала в Игарке, а затем в 120 километрах выше по Енисею, в посёлке Ермаково). Я был знаком с этими людьми ещё в 1947 году, когда стройка носила номер 501 и находилась в посёлке Абезь Коми АССР, куда я был переведён из пехотной части после войны с Японией для прохождения дальнейшей срочной службы, уже в войсках МВД (внутренняя служба).
Поскольку, как культработник, я был организатором работы кружков художественной самодеятельности поселковой и солдатской молодёжи, то и местом моей работы был театр, точнее дом культуры постройкома, при котором творили чудеса сценического искусства в том числе и артисты-заключённые. Часть из них являлись руководителями кружков: художественного чтения, драматического, хореографического, музыкального. И не пойму до сих пор, каким образом я мог «показаться» этим людям такого высокого в прошлом положения и происхождения, таким, как мастер художественного слова, бывший князь, бывший артист Ленинградской государственной филармонии Борис Фёдорович Болховской, потомок декабриста, известный в Союзе драматический актёр и режиссёр, бывший князь Леонид Леонидович Оболенский, первый аккомпаниатор Давида Ойстраха, человек, объехавший мир, пианист Всеволод Топилин, аккордеонист Владимир Остроухов, театральный поэт Лазарь Шерешевский, учёный археолог, бас оперетты Дмитрий Александрович Крайнов, известный ещё до войны художник-постановщик Мариинского театра в Ленинграде Дмитрий Зеленков (маг Мариинки и Ильинки).
У каждого из них я брал уроки по театральному искусству, живописи, музыке, за что получил упрёк Роберта Штильмарка, автора «Наследника из Калькутты», который одно время тоже отбывал свой срок в том же самом театре заключённых в Игарке, - дескать, как я смею делать это? А я и не проявлял никакой смелости, потому что эти высокообразованные люди, видя мою страсть к познаниям прекрасного, сами старались, даже с каким-то удовольствием, втиснуть в меня, двадцатилетнего юнца, не успевшего до призыва в армию закончить даже семилетки, хоть часть своих знаний. И они радовались тому, что я, как губка, впитываю их наставления. А Дмитрий Александрович Крайнов составил мне программу для самостоятельного обучения в вузе и перечислил в отдельном списке всю полагающуюся для этого литературу.
В результате к концу семилетней «срочной» службы я стал начальником небольшого солдатского ансамбля песни и пляски 503-й стройки МВД. К тому времени уже освоил музыкальную грамоту, сам обучал ребят искусству художественного слова. Кстати сказать, в 1957 году, пройдя три отборочных тура в Красноярске, я имел возможность поучаствовать на Всероссийском конкурсе артистов-чтецов в Москве и даже выступил в Малом зале Дома актёров со своим репертуаром. Сам, без помощи Шерешевского, писал стихи для литературно-музыкальных монтажей.
После моей демобилизации в 1951 году, а их, артистов, реабилитации после смерти Сталина мы не потеряли друг друга. Переписывались до конца жизни тех, кого уже нет. Их письма у меня выпросил Красноярский краеведческий музей. Лазарь Шерешевский, теперь уже старик, до сих пор шлёт мне свои поэтические сборники. Князь Юсуф Алиджанович Аскаров, заслуженный артист России, которого я знал как режиссёра нашего театра ещё в 47-м году, стал моим пожизненным консультантом в Красноярске.
Я от всей души благодарен перечисленным выше людям за то, что они толкнули меня в науку, музыку, театр и… журналистику. Да и стихи я стал писать под непосредственным влиянием Д.А.Крайнова.
Потомок Бенуа и Лансере,
Художник-маг не за свои идеи
Вдруг оказался в творческой поре
Аж далеко в низовьях Енисея.
Зимой здесь птицы мёрзнут на лету,
Ветра, как иглами, пронзают тело,
И претворить заветную мечту –
В живых остаться – можно только делом.
1.
Он в сорок пятом, находясь в плену,
В безудержном порыве вдохновенья,
Нарисовал картину про войну,
Точнее про своё в ней окруженье.
Не красками – где там их было взять, -
А смешанными с кровью угольками.
Но узники могли себя узнать,
И горестно качали головами.
На ней – их лагерь. Виселицы в ряд.
В углу налево, - вышка с пулемётом…
Герр-комендант взглянул, прищурив взгляд,
Отметил громко: - Отшень гут работа!
Стёр звёздочки с пилоток и заснял
Тяжёлым «цейсом» пленного творенья,
А снимок с текстом передал в журнал,
К которому имел, знать, отношенье.
Тот текст гласил, что Дмитрий Зеленков
Изобразил в плену солдат немецких.
Смотрите, мол, режим у них каков,
У этих русских, расстрелять бы всех их!
Журналу что, бумага да печать,
А вот, поди ж ты, стал всему причиной.
За снимок тот был призван отвечать
Беспечный автор лагерной картины.
2.
Из плена – в плен… Как в сердце уместить
Нелепость, зло, беду и раздраженье?
К тому же, если не умеешь льстить,
Змеёй вертеться в тяжком униженье,
Прощайся с тем, что дорого тебе.
Прощайся с теми, кто тебе дороже.
И кто в твоей измученной судьбе
Тебе участьем даже не поможет.
* * *
Его спасли. Не каждый опер – зверь.
Не смог проверить, но поверил слову.
Открыл в театр заключённых дверь
И приказал: - Иди, работай снова.
1.
Князь Болховской… О, чёрт, не сплю ли я!?
Неужто князь? Неужто в самом деле!?
Не верится, что могут быть князья
В таком же, как и все, обличье, теле.
Подтянут, строен и голубоглаз.
Заметны с кровью впитаны манеры,
Внимателен, возможно, напоказ,
И речь притом, изысканная вмеру.
На пальце – перстень, вензель именной,
В костюме чёрном, - в нём он выступает…
В пустом фойе стоит передо мной
И только мне гекзаметры читает.
Как он читает!.. Голос то гремит,
Как будто гром рокочет, нарастая,
Или в зарядах рвётся динамит,
То вдруг падёт до шёпота и тает.
И смысл стихов, - вот сила мастерства! –
Пленяет дух мой, переносит волю
Во времена Гомера, где слова
Цветут, как мак, рассеянный по полю.
Я вам не выдам чувства своего.
Одно скажу: нелёгкий труд поэта.
Он, мастер-чтец, доводит до того,
Чего превыше вдохновенья нету.
Я слышал то и вот теперь узнал.
Был поражён, и билась мысль в смятенье:
Князь Болховской кому стихи читал?
Товарищам по мукам в заключенье?
Иль перед ним другой такой же князь
И претендент Российского престола?
Да, я чекист и для него я – мразь,
Сын батрака Герасимова Фрола.
2.
Великий князь… Привыкнуть не могу.
Пусть заключённый, пусть унижен, сломлен,
Таких, как я, он, может, гнул в дугу,
Когда до революции был волен.
Нет, в те года он возрастом был мал.
И как сказал артист Юсуф Аскаров,
Он на престол и не претендовал.
И не бежал, как крыса от пожара,
За океан, где нет большевиков.
(Его туда мамаша не пустила
И в тесный переулочек Басков,
В свой дом пятиэтажный, поместила).
Стоп, стоп… Тот дом она передала
Советской власти. И другие тоже,
Поскольку понимала, что должна,
И сына жизнь была ей всё ж дороже.
Борис учился, рос, артистом стал.
Как мастер слова, ездил по Союзу,
Мечтал попасть с концертом за Урал,
Но тут война… Всё покатилось юзом.
В плену у немцев он сыграл на том,
Что бывший князь ко всем властям лоялен,
И занялся опять своим трудом,
Одной мечтою был лишь опечален:
Как сохранить себя в таком аду?
(Другим-то мог помочь он только словом).
Как не накликать на себя беду
Средь этого безбрежного содома?
Он выступал средь блоков на плацу,
Читал для пленных Пушкина и Фета,
И словно бил фашистов по лицу
Стихами Гейне и других поэтов.
И те терпели, сделав бравый жест:
Смотрите, мол, нам не чужда культура…
И пленный князь объехал много мест
С концертами и важной стал фигурой.
Конец войны он в Дании встречал.
Ему бы бросить якорь у причала,
А он не бросил. Плюнул на причал
И – в Ленинград, куда душа позвала.
3.
И вот, у Союза на краю
Встречают стоном каждую побудку.
Здесь люди «вечно пляшут и поют»
Под чью-то злонамеренную дудку.
Он с виду бодр, улыбчив… Очень рад,
Что может снова выступать со сцены.
Но долго ли? Ведь кто ведёт парад,
Не обещает в жизни перемены.
Он говорит, задумчив, тих и строг:
- Я так давно хочу увидеть маму.
Примчался б к ней, переступил порог,
Взглянул разочек и – опять хоть в яму.
Однако же немного хочет князь,
Хоть и немало, если разобраться.
На улице-то осень, сырость, грязь,
Но главное-то, надобно признаться,
Режим-прижим. Два письмеца лишь в год.
И – будь доволен. Даже на могилу
Никто отца и мать не позовёт,
Коль тот по чьей-нибудь вине загинул.
* * *
Беседу нашу нам пришлось прервать.
Пришли подростки местной школы. Снова
Князь Болховской их начал наставлять
По мастерству сценического слова.
4.
Моя землянка, вкопанная в яр,
Когда натопишь печку до предела,
Держала жар и источала пар,
И париться в ней было можно смело.
От отпоти – подтёки на стене,
По потолку как бы расселись мухи.
И вот сюда-то, не хватало мне,
Открыл я дверь неведомой старухе.
5.
Переступила, голову пригнув,
В мой душный мир, высокая, худая,
И прошептала, мой вопрос вспугнув:
- Прошу прощения, я – Болховская.
Два километра по снегу, пешком,
Одна, средь ночи, с толстою сумою,
А на пути – ну хоть один бы дом.
Уж я отчаялась и думала, что взвою,
Да отрок чей-то указал дымок:
Мол, вон дворец ваш, где труба дымится…
Я снять пальто ей быстренько помог,
Повесил шаль, сорвав шинель со спицы,
И – в печку дров. Старуха чуть жива.
Дрожит всем телом. Проводил до стула.
- Вот чай горячий, грейтесь. Вот халва,
Сыр, извините, ветерком продуло –
Весь в дырочках. И хлеба к чаю нет…
Я вдруг осёкся: «Это что такое?
Залебезил! Кому ты свой привет
Оказываешь? Время-то ночное.
Не дай Бог, кто узнает. Отвечай,
Мол, по каким таким законам чести,
С княгинею в балке гонял ты чай? –
Да и посадят со старухой вместе».
6.
Посёлок Абезь вроде и велик,
Но в нём цивильных очень даже мало,
И новичков, их незнакомый лик,
Всё населенье быстро примечало.
А тут старушка с холеным лицом,
Надменная, глядит из-под прищура.
Причёска – шик, седых волос кольцо,
И очень даже стройная фигура.
В вечернем платье чёрном и до пят, -
Жён офицеров этим удивляя,
(Они её глазами аж едят!), -
Одна в антрактах вдоль фойе гуляет.
Ох эти жёны!.. Бдительный народ!
И каждая скорее мужу в ухо:
Мол, что сидишь в партере, словно крот,
Когда в театре странная старуха?
(А кто она – им рассказал стукач.
А кто был он – припомню я едва ли.
И насолить порою мог он всем, хоть плачь.
Но Болховские здесь не пострадали).
Назавтра же в театре был аншлаг.
Княгиню повидать пришло немало,
Хоть до землянки был всего лишь шаг,
И их Сиятельство в ней проживало.
Топило печь, варило жидкий суп,
Заправив лук сушёный маргарином,
А по утрам вползало в мой тулуп
И шло в театр на свиданье с сыном.
Никто княгиню тронуть не посмел.
И Болховской никак был не наказан.
Вот только я остался не у дел.
И хорошо, что в лагерь не посажен.
Декабрь 1948 г. п. Абезь.
С тех пор промчалось долгих двадцать лет.
Князь Болховской давно был на свободе
И нёс народу «просвещенья свет»,
Но не забыл о некоем Володе,
Что там, в столице северных дорог,
Жизнь познавал не сверху, а с изнанки.
И лишь однажды тем ему помог,
Что мать его укрыл в своей землянке.
Вдруг телеграмма: «Еду, Болховской».
Неужто помнит? Встретил и приветил.
И вот, он вновь сидит передо мной.
И очень прост, и весь как будто светел,
И говорил… О чём он говорил?
Жива княгиня, помнит ту услугу,
Что горсовет ей, вроде, подарил
Квартиру в Петергофе, что как другу
Шлёт приглашенье посетить её,
Коль будет случай, что, мол, старость злая,
Что у него привольное житьё, -
Теперь гастроли в Красноярском крае.
И случай был. Летал я в Ленинград.
Нашёл Басков короткий переулок.
Князь Болховской (был рад или не рад) –
С улыбкой встретил, поднявшись со стула,
На стол поставил он петровский штоф,
Вина налил в фужер Екатерины,
С коронами, орлами двух голов,
И золотую вилку мне подвинул.
Его квартира – антиквариат.
И что ни вещь, и что ни безделушка –
О прошлом нашей жизни говорят.
На трости видел надпись я: «Л.Пушкин».
А книги, книги! Нет им всем цены!
Им лет по двести. Авторы – известны.
Как сохранилось это от войны
И сбереглось, вопрос был неуместным.
А вот и трон. Князь-Болховского трон.
Хотелось мне его к себе примерить,
Но за спиной раздался тихий стон,
И не посмел я, можете поверить.
Зато он сам уселся, словно царь.
Подпёр макушкой вензель с позолотой
И с жестом, как умели делать встарь,
Мне повелел угрюмо: - Ну-ка, сфотой!
И рассмеялся. Шутка, мол, всего,
Но объектив бесстрастный – щёлк затвором!
–
Скор на руку и снимет хоть кого.
Я Ленинград покинул очень скоро.
Путь в Петергоф оставил на «потом»,
Когда опять сюда приеду снова.
Приехал через год в тот самый дом,
Но не было уже в нём Болховского.
Владимир Пентюхов.
«Речник Енисея» 17-23.03.2000 г. №11(5614) (газета,
издаётся в Красноярске)