Супруги Шульц родом из Саратовской губернии. Большая деревня Юлии Яковлевны называлась Краснояр, раскинута была по высокому волжскому берегу. Вид с Красного Яра был великолепный. Если хорошо присмотреться, можно было в зеленом массиве разглядеть деревушку Богдана Карловича. Его фамилия и ее название чудесным образом совпадали. Уж кто в честь кого был назван - сейчас не разобраться. Но почти все население носило одну фамилию - Шульц. Юлии и Богдану суждено было встретиться. Красивой они были парой - высокие и статные, они, как нельзя кстати, подходили друг другу. Долго не ухажерились, все было и так понятно: любовь с первого взгляда. Они не чаяли души друг в друге, не мыслили и дня в разлуке. Кто мог тогда подумать, что так трагично переплетутся названия их родных деревень и будущих мест ссылки и лишений. А это радостное время, это зеленое привольное Поволжье навсегда уйдет из жизни и станет какой-то призрачной и нереальной памятью.
Богдан Карлович был человеком основательным. По роду и натуре оказался предприимчивым, унаследовав от своего деда и отца жилку удачливого купца. Перевез в одночасье свою Юлию в столицу поволжских немцев - город Энгельс. Здесь и осели. Стали жить в любви и согласии. Родились две дочки - Ирма и Эрика, но Богдану хотелось наследника - продолжателя своего дела. Появился и третий ребенок - и опять девочка, назвали Эльзой. Семья увеличивалась, пришлось сменить жилье. Стали занимать первый этаж большого двухэтажного дома. Жили хорошо. Богдан Карлович к тому времени был уже директором большого магазина, а Юлия Яковлевна воспитывала дочек.
Детство Эрике запомнилось радостным и безоблачным. Часто ездили из города к бабушке в Краснояр. Запах цветущей яблони до сих пор не забылся. А яблоки! Почему-то сейчас они не такие вкусные, как в детстве. Всего было вдоволь: и варенья, и компотов. .Сладкое это было время. В школу Эрика пошла национальную. Большое четырехэтажное здание с колоннами влекло к себе девочку и манило. Запомнились ей памятники Ленину и Сталину у школьных дверей, красивый паркетный пол. Все преподавание велось на немецком языке. Учили не только математике и физике, но и трем иностранным языкам, этике, музыке. Девочка училась с удовольствием. Только вот закончить школу не удалось. Семью классами завершилось ее образование. Началась война. Уже не бежали в школу дети - туда везли машины раненых. Забрала война школу - отняла у детей детство. Сразу как-то все в их жизни перевернулось.
Возраст отца был непризывным, но как-то сразу сник Богдан Карлович, чувствуя, видимо, и опасаясь надвигающихся перемен. И, действительно, вскоре появился указ Сталина о переселении поволжских немцев в Сибирь и Казахстан. А в городе без конца объявляли воздушную тревогу, сворачивались и эвакуировались предприятия и организации.
Горько плакала мама, оставляя родное гнездо, бросая все нажитое и дорогое её сердцу. А нам, глупым девчонкам, еще не знавшим нужды и лишений, было интересно: ведь. предстояло такое далекое путешествие. Но мы были уверены, что ничего плохого с нами просто не может случиться - ведь у нас такой сильный и красивый папа, он все сможет наладить и устроить. А то, что отец перестал улыбаться, а все больше был озабоченным и задумчивым, нас как-то не волновало. Успокаивая то ли нас, то ли себя, он говорил:
- Не может быть; чтобы Сталин допустил такое. Мы скоро вернемся домой.
Говорил, а сам складывал нехитрые пожитки, называемые ручной кладью. Как можно было суметь взять и одеяла, и зимнюю одежду, я сейчас не могу того вспомнить, но кроме вещей, что мы вывезли из Энгельса, долгие годы у нас ничего не было. Носили одежду и обувь до последнего.
Отправлялись в дальнюю дорогу и наши родственники - родной папин брат со своей семьей. В их семье тоже было три девочки - наши кузины. Ехали долго - почти месяц. Стоял наш эшелон подолгу на глухих полустанках, пропуская на запад военную технику и войска, а на восток раненых и эвакуируемые заводы и фабрики. Дорогой еще не голодовали. Кормили всех какой-то похлебкой, а в основном еще свои запасы ели, что везли из Энгельса. Наконец, добрались до Красноярска. Во второй раз встал на моем жизненном пути Красный Яр, начав новый отсчет в моей горемычной судьбе. Здесь разделили нас с родственниками. Переплакали, прощаясь, и погрузились на баржу, идущую вверх по Енисею. Если Красноярск в наших детских глазах все-таки выглядел городом, то Минусинск скорее можно было назвать большой пыльной деревней. Там прибывших немцев снова перетасовали, и выпало нам ехать в село Алтай, колхоз «Красный Октябрь». Уже и нам, детям, надоело мытарство, хотелось своего угла и покоя. И, наконец, дали нам угол. Одну комнату на всех. Нам, выросшим в хорошем доме, имевшим не только детскую и столовую, но и кабинет отца, комнату родителей, все время пребывания в Минусинске пришлось спать на полу. Спасибо маме: одеяло у нас было домашнее. Ложась спать, я закрывала глаза, вдыхала еще/сохранившийся родной запах и гладила, гладила ручкой ситцевые квадратики, из которых оно было сшито. Невообразимо диким казался быт. Всей семьей воевали со здоровенной печкой, занимающей большую часть комнаты. Топка ее была сущим наказанием. Без дров и угля, собирая доски и что придется, пережили эту первую зиму в Сибири. Не знали еще мы, что минусинская мягкая зима - это только цветочки по сравнению с северными зимами, которые нам предстояли.
По весне отец стал работать объездчиком полей, и я работать пошла, овец пасти, трудодни зарабатывать. Кое-как обустроились, немного отогрелись за лето, а осенью я пошла в местную русскую школу. Да ненадолго. Местных одноклассников не интересовало мое знание английского, немецкого или чего-то другого. «Высланная», как заклеймили меня с первого дня, забыв о том, что у меня есть имя и фамилия. Искусству противостояния мы тогда еще не были обучены, драться, защищать кулаками свое достоинство тоже не умели, а молча глотать обиды и насмешки мне надоело быстро. Бросила школу, бросила то, что всегда любила. Так потихоньку ушло детство и отрочество, оставшись воспоминанием того, что было до войны и до высылки в Сибирь. Отцу, человеку подневольному, отмечавшемуся каждый месяц в комендатуре, вдруг пришел приказ о том, что он включен в список бригады рыбаков, отправляемых на три месяца на Север. Обязана была ехать с ним и старшая сестра Ирма. Наша мама наотрез отказалась оставаться в Хакасии:
- Куда ты, Богдан, туда и я, и наши дети поедут.
Сборы были недолгими, весь скарб уместился в двух мешках. Вновь встречал и провожал нас Красноярск. Самой маленькой сестренке, Эльзе, никак нельзя было с нами. Бедная мама, как она старалась спрятать ее от людских глаз, пока грузились на огромные лихтера. Сотни, тысячи людей попадали на одну такую баржу, которую тащили на буксире суда.
Десятки национальностей, языков встретились здесь и перемешались, отправляемые волей одного человека в неведомое. Вместе с нами ехали латыши и финны, эстонцы и литовцы. Темные вонючие трюмы всех проглотили, уравняв бедолаг нарами и рыбной похлебкой. Возмущаться чем-то было нельзя, рискуя получить прикладом между глаз, болеть тоже не рекомендовалось, чтобы не быть выброшенным за борт по подозрению на тиф. За десять дней доплыли до места, вода енисейская сама несла, торопила. Несколько лихтеров караваном подошли к острову Насоновск Таймырского национального округа. Триста человек оказались на голом каменистом острове. Несколько чумов местных ненцев оживляли суровый северный пейзаж.
Северное лето не чета южному. Срочно надо было строить жилье. У кого-то нашлась пила, у кого-то топор, а листвяжного плавника на енисейском берегу было навалом. Собирались мужики бригадами, строили себе избы. Мокрый листвяг, что железо. Ни поднять его, ни топором взять. По десять человек бревно поднимали. Мхом вместо пакли перекладывали, крыли половинками распиленных повдоль бревен. Такие избы, без пола, с нарами до потолка, стали расти, как грибы. Домик делали на десять-пятнадцать человек. Надсадился. один из строителей, приехавший из Энгельса Фельде не дожил и до домика. Увидело начальство, наезжающее на полуостров, что вымирать мы еще не собираемся, за жизнь цепляемся, выдало нам карточки на продукт Пока деньги были, которые с собой -навезли, могли что-то еще купить в местной кооперации, а как денег не стало, то перешли на голую рыбу. Хочешь не хочешь, а другого ничего не предложат.
Рано наступили холода. В сентябре уже мороз вовсю заворачивал. Как сейчас помню, отправили нас, подростков, за семь километров бревна складывать, а на ногах надеты были только верха от ботинок, без подошвы, та давно отвалилась. А обмотки, они и есть обмотки - разве спасешься от мороза? И не мудрено было обморозиться. Отец за меня вступился. Не стали больше меня на работу гонять. Научили сети вязать. Хоть голодная, да в тепле. А старшую сестру с отцом рыбаками поставили. А какие из них рыбаки? Ведь никто никогда не ловил сетями, разве что удочкой для развлечения на Волге. Осенняя вода енисейская превратилась в ледяную шугу, а рыбаки все босиком. Начальство по берегу в болотниках ходило, командовало, а подчиненные все голоногие. И крепкий да здоровый когда-то наш отец слег. Вскоре зимой на подледном лове заблудился, попав в пургу. И сгинул бы уже тогда, да вышел весь островной народ на поиски, костры стали жечь, спасли Богдана Шульца. Но болезнь крепко вцепилась в его ослабевший от недоедания организм, да и, наверное, покинул его стержень-фитилек, который каждому в жизни светит, дорогу указывает, понял он, что не вернуться ему на родные волжские берега, и перестал бороться, сдался - и умер. Сколотили ему ящик из досок, похоронили на берегу, то есть в снег закопали, потому как вечная мерзлота и летом-то на полштыка оттаивала, а зимой и вовсе, неподатная была.
Свалила и нас с мамой болезнь Цинга. Пока болела - ходить совсем разучилась. Домик по самую трубу снегом засыпало. Железная печурка, керосина нет, света нет. Как выжила? Как не окочурилась в те дни? Видно, Бог смилостивился. А маму нашу не пожалел. Гроб ей уже делать было не из чего, да и некому. Завернули во что пришлось и закопали в снег на том же берегу. Растают весной сугробы, тронется Енисей, поднимется вода и унесет всех, кого зимой похоронили, с этой каменной косы в далекий океан. Люди своих родных поминать на берег приходили. Потому никакой истории не установить, сколько людей там сгинуло, могил-то от нашего пребывания на Насоновске не осталось.
Стали жить мы втроем, три девки. Я да Ирма на рыбзаводе стали работать. Карточки хлебные получили. Могли и не получать, потому как без денег хлеба все равно не давали. А мы за год работы ни копейки не получили, а чтоб рыбину какую с завода украсть - у нас и мысли такой не было. Доходило до того, что по пять суток голодные сидели, ослабели окончательно. А на работу все равно ходи, сытый ли, голодный - никого не интересовало. Мои больные ноги от соли да соленого рыбного тузлука распухли, как колотушки. И не миновать бы гангрены, если бы не местная врачиха, пожалевшая меня и отстранившая от работы. Старшая сестра за мной ухаживала, какой-то мазью мазала, а в перерывах, чтобы нам совсем с голоду не пропасть, ходила милостыню просить. Геологи лагерем недалеко стояли, нефть искали, давали кто-что - хлеб да куски всякие. Тем и жили.
Вскоре на наш полуостров калмыков привезли, а нас, совсем ослабевших, переправили в Усть-Поот. Ничего хорошего и здесь не было. Ходили бревна пилить на чурки. От голода да цинги ветром качало. Не думала о том, что чурку надо отпилить, а о том, чтобы под нее не попасть - бревна-то в три обхвата были, а меня, былинку, и сучком в то время придавить могло, не то что огромной чуркой. Одна фуфайка на троих переходила из рук в руки. Кто на смену шел, тот и надевал. Бедствовали ужасно. Вскоре приказ пришел, чтобы мы, высланные, каждый месяц в комендатуре отмечались, как будто кто-то мог отсюда убежать. Опасными врагами нас заклеймили ни за что ни про что. Немцы, видите ли, мы были, а что к советскому народу принадлежали и родину свою, Россию, любили, так за это отправлены были на такие невиданные страдания и погибель. Ведь ни один человек из привезенных, за мои девятнадцать лет северной жизни, не выехал обратно, не вернулся на свою бывшую родину. Куда мог поехать или пойти человек без паспорта? Никуда. Как тонкие лучинки, сгорели тысячи судеб. И никто никогда за это не был наказан. Ведь все северные города и поселки стоят на костях таких сосланных каторжников-строителей.
Когда война кончилась, у нас и праздника-то никакого не было. Выдали всем талоны на спирт, чтобы то ли за горе свое выпили, то ли за радость.
И только после смерти Сталина отдали всем паспорта. Мы уже взрослые были. Старшая,. Ирма, вышла замуж и уехала с мужем на юг края, младшую муж-латыш увез в Латвию, а я со своим Евгением Малышевым, судовым механиком,- к его родственникам в Великие Луки. Там впервые увидела сады, узнала, как грядки копают, а до тех пор и огорода в глаза не видела. Сколько ни пожили, а все равно в Красноярск приехали, как-будто какими невидимыми нитями связана была\моя судьба с этим названием. Красный Яр - детство моё золотое и невыносимые страдания.
Рассказ жительницы п. Мингуль Эрики Богдановны Малышевой записала Евгения Халеева
Сельская жизнь (Сухобузимское) 8.07.2000