Мы начинаем печатать отрывки из воспоминаний Василия Ивановича Ковалева, записанных членами Ягоднинского общества «Поиск незаконно репрессированных».
Сам автор, В.И.Ковалев, живет в Магадане. Он пенсионер, но продолжает работать слесарем-сантехником теплоэлектростанции.
Большую часть своей жизни Василий Иванович отдал Колыме. Попал он сюда не по доброй воле, однако этот суровый край стал для него родным.
В начале пятидесятых годов его осудили как «врага народа» и отправили этапом в Норильск. После восстания заключенных в Норильске многих отправили на Колыму, в том числе и В.И.Ковалева. Привезли на «Холодный», который располагался на территории нынешнего Ягоднинского района в полутора километрах от поселка Стан-Утиный.
Потом был дерзкий побег из лагеря, .почти полгода свободы и снова лагерь...
В октябре 1950 года меня арестовали. Майор Попов из органов МГБ и несколько солдат однажды ночью ввалились в наш дом.
- Где оружие? — сразу же спросил Попов.
О каком оружии он спрашивал, я не знал. Искали везде, где только можно было. Все перевернули вверх дном. Нашли поврежденный ствол винтовки, который валялся у нас в чулане бог знает с каких лет. Попов приказал собираться. Кроме сестры, дома никого не было, и когда меня уводили, Надежда спросила сквозь слезы:
- Скажите, когда он вернется?
- Никогда, - буркнул Попов.
Повезли в Одессу. Около восьми месяцев велось следствие. Эти месяцы показались мне сплошным кошмаром.
Однажды мне удалось сделать устное заявление военному прокурору по надзору, подполковнику Димовой, которая вместе с тюремной администрацией проводила какой-то обход. Рассказал ей, что над подследственными издеваются, избивают, требуют подписывать ложные показания, морят голодом и жаждой. Димова ответила, что в нашей гуманной стране такого быть не может, что я оговариваю следователей. Тут я окончательно понял, что не вырвусь из этой преисподней, что мне на будущее уготован ад. Готовили мне его следователи старший лейтенант Галушкин, капитаны Рафаэлов, Зинченко, Верба, майоры Лебедев и Черкасов.
Сломить меня им не удалось, но срок я все-таки получил. В июне 1951 года заочно был осужден Особым Совещанием. Но потом, по неизвестным мне причинам, был назначен пересмотр дела, и уже весной на следующий год судил меня Одесский военный трибунал.
Подсудимых было несколько человек. Все из села Ясски, мои товарищи: Василий Погребной, Андрей Харченко. Екатерина Федоренко (она проходила по делу как руководитель антисоветской группы, якобы орудовавшей в нашем селе). Василий Кириченко. Петр Жуковский — «враги народа».
Председателем суда был подполковник Нелупов. Обвинителей и защитников не было.
Первым в зал суда вызвали Погребного, который не смог дойти до указанного места. Он упал, потеряв сознание. Судья закричал то ли от удивления, то ли от злости:
— Что за симуляция?
Но когда офицер конвоя, охранявшего нас, заявил,.что подсудимый мертв, судьи заволновались. Погребного унесли, а нас всех вывели из зала. Суд не состоялся.
Через две недели снова суд. Но так как все обвинения в наш адрес мы отвергали, заседание суда отменили. Опять начались допросы, издевательства, угрозы.
Один из моих следователей, капитан Верба, заявил:
— Ковалев, что же ты делаешь? Ты план нам ломаешь, понимаешь?
— Какой план? — удивился я.
— А как ты думал? Сколько раз мы тебя уже судим? А ты по-прежнему считаешь себя невиновным. У нас ведь тоже план есть по осужденным. Ведь вашего брата у нас по стране миллионы.
— Ну и что из этого? Если я не виноват, то почему должен подписывать этот бред?
— Какой же ты наивный, Ковалев, ведь никто из тех, кто попал в наши руки, не доказал, что не виноват, а ты хочешь доказать. Не морочь голову нам и себе, подпиши, а потом подашь на обжалование.
Я никакие бумаги так и не подписал, но суд состоялся. Впервые на нем я увидел портрет Сталина во весь рост. Раньше я его видел на небольших портретах, а тут он стоял за спинами судей. Мы смотрели друг другу в глаза.
Когда очередь дошла до меня, я обратился к судьям:
— За что же вы меня судите? За что «шьете» мне «врага народа»? Ведь я не враг земледельцам и рабочим. А вот кто вы и тот, кто стоит за вашей спиной в полный рост? (некоторые из судей оглянулись назад)...
Итог состоявшегося суда таков: Федоренко Екатерина была приговорена к расстрелу, услышав приговор, она упала в обморок; Кириченко тоже получил «вышку», на него тут же надели наручники; Жуковского постигла участь двух первых, он почему-то начал петь; меня и Харченко осудили на 25 лет и пять лет поражения в правах, нас осудили по политической статье 54 УК УССР и обвинили в терроре (пункт 8), диверсии (пункт 9) и групповой антигосударственной деятельности (пункт 11). Наш приговор обжалованию не подлежал. После суда меня и Харченко посадили в «черный ворон» и увезли в тюрьму...
Через несколько дней повезли на железную дорогу. Погрузили в столыпинские вагоны с зарешеченными окнами. В вагонах уже были «пассажиры», такие же заключенные. Они встретили нас громкими воплями: «А, контрики, добро пожаловать!» Это были в основном уголовники.
В Кировограде к нам в купе подсадили еще несколько человек, среди которых был бородатый крестьянин с каким-то узлом (тоже «враг народа»). В дороге один из новеньких начал торговаться с «бородой», просить кое-какую одежду. При этом заверял:
— При случае я ее верну тебе. В Харькове я должен смыться, выручай, мужик.
«Борода» долго не торговался, отдал ему добротную одежду и обувь.
В Харькове всех вывели из вагонов и посадили рядом с ними на землю. Здесь же и конвой. И вдруг вор, которому мужик отдал одежду, бросился в сторону проходящего рядом состава, перед самым поездом перемахнул через рельсы и был таков. Не только мы не успели сообразить, в чем дело, но и конвой растерялся.
Подошли «воронки», и нас повезли в тюрьму. Меня, Харченко и еще двоих оставили в каком-то помещении и через какое-то время перевели в другое, более вместительное. Здесь я сразу обратил внимание на дырку в потолке. Нас снова оставили одних.
Недолго думая, я выбрался через отверстие на чердак. Ребятам же сказал, что, если спросят, пусть скажут, что какой-то конвоир забрал.
В крыше много щелей, небольшое окошко. Осмотрелся по сторонам. Возможности убежать нет абсолютно никакой. Сижу на чердаке сутки, двое. Голод не тетка, решаю возвратиться обратно. Только опустился в проем в потолке, слышу шум в коридоре, кто-то идет. Спрятался за шкафы, стоящие в проходе. Смотрю, зэки котел-парашу вносят, пристроился к ним...
Попадаю в подвал, где человек четыреста находится. Одних забирают, других приводят. Дней десять кантовался. Когда пришли за партией новых зэков, я обратился к конвою:
— Почему меня уже две недели не отправляют на этап?
— Успеешь, — отвечает. — Сам не рад будешь, что уедешь отсюда.
Через день-два пришли и за мной. Спрашивают, где был. Здесь, говорю...
Привезли в Новосибирск. Проверяют по формулярам, сверяют написанное, сличают по татуировкам, другим приметам.
На этой пересылке, за деревянным забором, оказались женщины, человек триста. Они подняли шум на всю пересылку, узнав, что рядом несметное количество мужчин. Однако охранники усмирили женщин.
Проверив формуляры, нас перевели в длинное высокое здание. Человек семьсот умещалось в этом громадном бараке. Нары здесь были в четыре яруса.
Через несколько дней поместили в камеру, где находились знакомые зэки с предыдущего этапа. Здесь оказался и крестьянин-«борода», которому вдруг принесли передачку... с одеждой, той, что он отдал в Харькове беглецу. Все, кто был свидетелем побега, были удивлены, что вещи «бороде» зэк вернул, как и обещал.
Недели через две снова посадили в вагоны и — дальше на восток. Прибыли в Красноярск, а в конце августа несколько барж с заключенными двинулись караваном вниз по Енисею.
На барже, где я находился, власть была в руках той касты блатных, которых называли суками. Они интересовались, к какой партии кто относится, то есть кто вор, кто сука, кто фраер. Когда дошла очередь до меня, я ответил, что партия у нас одна — коммунистическая. А Костя Костырев, с которым мы познакомились на барже, ответил, что относится к коммунистической партии. За такой ответ ему крепко попало. После я его спросил, почему он так ответил.
— Да слышал, что ты что-то про эту партию говорил, вот и ляпнул.
В конце сентября наш этап прибыл в Дудинку, а оттуда по узкоколейной железной дороге повезли в Норильск. И хотя расстояние было километров семьдесят, ехали мы целые сутки. К вечеру прибыли в лагерь «Кайеркан». Привели в жилую зону, дня два тщательно проверяли формуляры. Переодели в зэковскую форму и человек десять, в том числе и меня, надзиратели повели в портновскую мастерскую. Здесь нам приказали отдать бушлаты портному. Ожидаем, что будет дальше. Портной, зная свое дело, работал споро. Когда кинули мой бушлат мне обратно, на нем был пришит большой из белой материи номер Х-437 (этот свой лагерный номер помнить буду всегда). Причем бушлат вместе с номером на спине сверху донизу был разрезан и заново зашит белыми нитками. Для ; чего все это делалось и почему нам, нескольким лагерникам, было уделено особое внимание, этого никто из нас не знал.
Я попал в бригаду к сорокапятилетнему вору-рецидивисту Ивану Кротову. Работали по сменам и днем, и ночью. Кайлили котлован под пилораму, после занимались погрузкой строительных материалов, следовавших до Норильска, который находился от нашего лагеря километрах в семнадцати,
Потом снова — на котлованы. Недалеко от Норильска строился какой-то завод. Опять кайло, лопата. тачка, вороток. Рабочая зона охраняется. Строго очерчены границы, за которые нельзя выходить заключенным.
Однажды, в конце 1952 года, на 18-м объекте заключенные перекуривали. И вот одному из зэков охранник предложил курево. Кто смог бы отказаться от такого угощения? Жаждущий получить папиросу пошел к охраннику. Он пересек запретную условную черту. От выстрела все вздрогнули и обернулись. Заключенный лежал мертвый по другую сторону «запретки». Возмущению заключенных не было границ. Кем и как только они ни называли убийцу. Охранник же, наверное, был доволен. За «предотвращение побега» его ожидала награда, возможно, в виде отпуска.
Видя такое дело, я поднял валявшуюся рядом арматуру, согнул ее в виде крюка и начал перетаскивать убитого на нашу сторону; то есть в рабочую зону, чтобы охранник не получил отпуска. Не помню точно, что я кричал в тот момент, но помню, что проклинал политику партии и ее вождей, тех, кто сидел в Кремле, и тех, кто устанавливал свои законы в лагерях...
На следующую ночь меня посадили в карцер. Через два дня за мной пришел конвой: «С вещами на выход». А какие могли быть у меня вещи? Кто-то из сокамерников высказал предположение, что уводят на расстрел.
Вывели в коридор. Ну, думаю, все, последние минуты доживаю. Во рту сразу пересохло. Попросил у конвоиров воды. Молчат. Тогда я бросился на одного из сопровождающих, схватил его за ногу и начал кричать во все горло:
«На расстрел ведут, воды перед смертью попить не дают...». Услышали мой вопль в камерах заключенные, начали кричать, стучать чем попало. Пообещали дать воды. Завернули направо — тупик. Мысль в голове: «Вот тут меня и шлепнут». Смотрю, первый охранник открывает дверь слева, и меня вталкивают в камеру, так и не дав попить воды.
В камере находилось человек двадцать. Никто на меня внимания не обращает. Торцевая стенка в камере железная, да так блестит... Думаю, надо же так начистить. Подхожу ближе и вижу, что стена покрыта слоем льда. Сокамерники оказались бывшие священники и глубоко верующие. Люди добрые. Дали мне какой-то бушлат, кое с кем познакомился. На работу нас не водили, кормили — 300 граммов хлеба и 200 воды в сутки. На прогулку выводили раздетыми.
В этой камере я пробыл недели две и. когда вышел едва нога переставил.
Снова направили на 18-й объект рыть котлованы. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Сильно воспалился глаз, и меня определили в санчасть. Около полумесяца находился в темном помещении, чтобы не ослепнуть. Потом поместили в общую палату.
Однажды подходит ко мне человек лет сорока—сорока пяти и говорит:
— Парень, хочешь работать в тепле, в мехцехе?
— А почему вы мне это предлагаете? — удивился я.
— Спрашиваю я, а твое дело отвечать, — спокойно пояснил он.
— А как вы сможете меня туда устроить? — не унимался я.
— Я же сказал, что спрашиваю я, и не твое дело, как мы тебя устроим в мехцех.
Я, конечно же, согласился. После санчасти начал в самом деле работать в тепле.
Позднее познакомился со своим благодетелем. Им оказался Николай Алексеев, родом из города Ленинграда. Он был осужден по политической статье и возглавлял в лагере «Кайеркан» какую-то нелегальную организацию.
Работал я в мехцехе жестянщиком. Алексеев относился ко мне как к единомышленнику. По его заказу и заказам его товарищей я делал не-официальные работы. Один из таких заказов мне пришлось выполнять долго, но никто меня не подгонял, понимали, что работу я делал рискованную — несколько десятков ножей. В конце концов я понял, что в лагере существует какая-то организация, готовящаяся к какому-то громкому мероприятию...
Однажды подходит ко мне незнакомый зэк и говорит на ломаном русском языке:
— Васка, я хочу быть твой друг.
— А почему ты хочешь быть моим другом? — удивился я.
— Ты хороший, надежный, не продашь, не подведешь.
— Откуда ты это знаешь, разве это у меня на лбу написано?
— Да, написано, но не на лбу, а на спине.
Я еще больше удивился. Оказывается, когда мой бушлат распороли, а потом вновь зашили, то это означало, что склонен к побегу. Если и убежишь, то по шву будет видно, что беглец.
Так я познакомился с венгром Хассом Хубертом, родом из города Капошвар. Вместе с ним в этом лагере был и его брат Иштван.
В начале 1953 года Хасс предлагает мне бежать из лагеря. Третьим должен был быть его брат. Я сразу предупредил, что если меня хотят взять за «телка», чтобы съесть, когда будет трудно (такое бывало), то не получится, я слишком худ.
Начали готовиться к побегу. В течение января—февраля запаслись спиртом, маслом, хлебом. Иштван работал в жилой зоне и жил в другом бараке, но с ним была договоренность о дне и часе побега. 1 марта 1953 года мы с Хассом ждали Иштвана в условленном месте. Но он не пришел. Хасс не хотел уходить без брата. Пришлось побег отложить.
* Описание событий восстания заключенных в Норильске отличается от свидетельств других известных источников (прим. ред.)
Летом в лагерях, находившихся в окрестностях Норильска, начались волнения. Заключенные выдвигали свои требования к администрации лагерей.
Организаторами волнений были политические заключенные. Блатному миру нашего лагеря это не нравилось. Блатных было гораздо больше, они еще сильнее начали притеснять политических. Вот тут- то и пригодились те ножи, которые я делал в мехцехе. Отбывающие срок по политическим статьям попробовали пресечь разгульно-веселую жизнь блатарей. Началась на-стоящая бойня внутри лагеря. Не один десяток, как со стороны политических, так и со стороны блатных, пострадал в ней. В «Кайеркане» эти волнения через некоторое время удалось подавить вооруженным солдатам. В других окрестных лагерях волнения продолжались. Но и там через некоторое время страсти улеглись. После усмирения заключенных в лагерях начались аресты. В число политических, занесенных в «черный список» (всего их было около трехсот), попал и я.
Через несколько дней под усиленной охраной нас повезли по железной дороге в сторону Дудинки. На полпути всех высадили в тайге. Несколько дней жили в палатках. Кормили очень плохо. Охрана была усиленная, с собаками.
Позже мы узнали, что администрация лагеря «Кайеркан», чтобы предотвратить разрастание междоусобицы, приняла решение организаторов беспорядков, то есть политзаключенных, вывезти из лагеря. В Дудинку нас привезли, когда там уже находились «бунтари» из других лагерей. Несколько барж с живым грузом пошли вверх по Енисею в Красноярск.
Однажды подходит ко мне незнакомец и предлагает пройти с ним. Куда и зачем, не говорит. Думаю, не должно быть в этом этапе подлецов, ведь здесь те, кто вел борьбу с блатными. Иду. Приходим в носовой трюм. Войдя в какую-то каморку, я, обессиленный от голода, потерял сознание. Когда очнулся, не поверил своим глазам — увидел рядом земляка из села Ясски, Ивана Ивановича Халявка. Он воевал, а потом попал в плен, за что и загремел в 45-м в наши советские лагеря. Ему дали десять лет, но в лагере заработал еще, и общий срок составил 25 лет.
Начались расспросы и рассказы. Все вокруг слушали нас не перебивая, а когда мы наговорились, один из присутствующих обратился ко мне:
— Нам известно, что ты следуешь из лагеря «Кайеркан». А коль ты был там, то, по всей вероятности, знаешь Николая Алексеева, организатора восстания в вашем лагере. Что с ним?
О дальнейшей судьбе Алексеева мне, к сожалению, ничего не было известно. Дальше разговор пошел обо мне.
— Хоть этап наш и политический, — начал опять тот же человек, — но есть здесь немало и сволочей, поэтому предупреждаем, чтобы о нашем разговоре никто не знал. А теперь по существу. Мы все из разных лагерей, но поддерживали связь между' собой. Политика КПСС нам чужда, мы боремся против политических репрессий, зa права человека. в том числе заключенных. Если ты разделяешь наши взгляды, то присоединяйся к нам. Если же нет! можешь не бояться: тебя никто не тронет. Но при условии, что будешь держать язык за зубами...
По молодости лет я понимал тогда не все. Но я чувствовал правоту и силу этих людей, особенно во время восстания заключенных. Они требовали снять замки с бараков, сократить рабочий день, продолжительность которого до начала восстания была двенадцать и более часов, разрешить чаще писать и получать письма, убрать номера с рабочей одежды, открыть в зонах ларьки, где можно было бы купить кое-какие продукты, мыло и т. д.
Позже я узнал, что более чем нА-половину эти требования были выполнены администрацией управления норильских лагерей.
Я был рад встрече с этими людьми, которые называли себя демократами. Среди них находился мой земляк Халявка, и это прибавляло мне уверенности в том, что стоит влиться в их ряды.
Из Красноярска до порта Ванино везли по железной дороге, многих в наручниках. Выгрузили где-то в степи. В августе под усиленной охраной мы вошли в пересыльную зону. Больше недели ожидали отправки на Колыму.
В начале сентября 1953 года пароходом «Красногвардеец» прибыли в бухту Нагаево. Путь был долгим и трудным. До места назначения добрались далеко не все.
Прибывших выстроили в колонну по пять человек и повели в Магадан. Шли по улице Портовой. Тогда в том месте, где сейчас расположен магазин «Восход», стояли одно-двухэтажные строения. Мне бросился в глаза высокий зеленый забор, откуда доносился лай собак. Позже я узнал, что здесь был питомник для служебных овчарок.
Попал я в четвертую транзитную зону на окраине города. Через неделю прибывших начали отправлять на прииски, в глубь Колымы. Увозили в открытых машинах человек по тридцать.
В нашей машине оказалось несколько знакомых с норильского этапа. Ехали около двух дней, почти без остановок. В дорогу выдали каждому сухой паек — по банке какого-то паштета и по паре сухарей.
Когда приехали в восьмое лагерное управление в поселке Стан- Утиный и открыли борта машины, несколько человек из тех, кто находился с краю, свалились на землю замертво. Закоченели.
Среди вольных наш этап вызвал оживление. Один из вольняшек, стоявший близко к нам, украдкой бросил в толпу прибывших пачку папирос и за это жестоко поплатился. Охранники начали его избивать. Возможно, забили бы до смерти, если бы мы не затащили его в свои ряды. Так вместе с нами он и дошел до самой вахты лагеря
«Холодный» в полутора километрах от управления.
У входа нас проверили по формулярам, по одному запустили в жилую зону. Когда подходили к лагерю, обратили внимание на высокое, метров двадцать, бревенчатое строение в виде вышки. Как потом узнали, это был копер. Его строительство заканчивалось. Он до сих пор стоит на ручье Холодном - там, где была рабочая зона лагеря. Это строение предназначалось для выемки из подземных шахт золотоносной руды, которую потом грузили в вагонетки и электровозом доставляли по узкоколейке на обогатительную фабрику в Стан-Утиный.
Рабочая и жилая зоны были обнесены и разделены колючей проволокой. В жилой
зоне — несколько длинных одноэтажных бараков, в рабочей — кузница, стройцех,
мех- цех, продуктовые склады. С левой стороны от жилой зоны располагалась
казарма для солдат-охранников. По периметру — несколько вышек.
Загнали нас в холодные бараки, на голые нары. Несколько дней жили в этих
нечеловеческих условиях. На улице глубокая осень, снег уже выпал, в бараке
холод собачий, а на работу гонят. Стали мы отказываться от работы, требовать
мало-мальских условий. Но, увы, навстречу нам не пошли, а начали выборочно
сажать в изолятор.
В числе первых попал туда и я. Однако норильчанам, прибывшим этим этапом, такое обращение не понравилось. Те, кого определили в изолятор, взбунтовались, сломали двери и стены и ушли в жилую зону, отказавшись совсем от работы. Пригнали солдат и стали силой выгонять на работу. Мы же, в свою очередь, выставили требования администрации лагеря.
Потом норильчан отделили от основной массы зэков, переселили в отдельный барак и посадили на госпаек: 200 гр. хлеба в сутки и раз в три дня жидкая баланда. На таком пайке через неделю мы все стали доходягами — кости да кожа. Начали умирать от голода. Рады были уже и на работу выйти, но сил не было.
Наконец отменили этот паек, начали кормить, как всех. Многие согласились работать.
Я был до того слаб, что не мог не только работать, но и двигаться. Снова попал в изолятор. Собирался уже на тот свет, но через пару дней меня выпустили. Один из зэков, с которым мы вместе работали в Норильске, Петр Кириллович Моисеенко (он лет на 10—12 старше меня), обратился к начальнику лагеря с просьбой, чтобы меня выпустили из изолятора, заверил, что я буду работать. Когда пришли они в изолятор, Петр Кириллович и говорит мне, чуть ли не приказывая:
- Вася, пойдешь работать, понял? Что ты здесь будешь загибаться? Молодой ведь, жить тебе нужно.
Согласился я. Он мне тогда еще шепнул: «Главное - выйти отсюда, а там видно будет...».
Пришли к начальнику лагеря. Крегер, кажется, его фамилия, немец с Поволжья. Пообещал я, что буду работать, но желательно по специальности.
Загнали, конечно, в шахту, в забой. По 10-12 часов работали, причем без обеда. В забое я совсем отощал, и меня списали как доходягу в зону. К тому же я еще и сильно заболел.
Теперь смерть шла мне навстречу. Я и умер бы, если бы не лагерный фельдшер Володя, земляк из Одессы. Определил он меня в санчасть, подкармливать начал, лечить.
Когда начальство лагеря увидело, что я окреп, определило бурильщиком в шахту. Но я и с этой работой не мог справиться. Заявил, что не под силу мне молоток огромный (бурильный) поднять, таскать его за собой. Перевели в вентиляционщики. Трубопровод в шахтах проводил, регулировал подачу воздуха, проветривал штольню после взрыва...
И вот однажды подходит ко мне политзаключенный Иван Васильевич Горбунов, которого я знал по порту Ванино, и говорит:
— Вася, ты помнишь, как мы бежать собирались в Ванино? Жаль, конечно, что нас предали тогда. Но есть возможность попытать счастье еще раз...
— Согласен, — говорю, - давно об этом думаю, время выжидаю...
— Есть в лагере надежные люди, они готовят побег. Я сведу тебя с ними.
Через несколько дней Иван Васильевич привел меня в одну из шахт, где нас ожидали четыре человека.
Как мне сказали, надо было приготовить для побега продукты, одежду, лыжи, найти укромное место, чтобы все это спрятать. Я согласился.
По всей вероятности, они следили за мной, проверяли правильность моих действий. А я и не думал никого выдавать, усердно занимался порученным делом.
Когда мне поверили, я встретился с организатором побега Сергеем Дмитриевичем Соловьевым, который вкратце рассказал о дальнейших планах. От него я узнал, что готовится массовый побег, что беглецы должны будут при удачном выходе из зоны разоружить лагерную охрану, завладеть оружием и боеприпасами, находящимися в лагере на Стане-Утином, освободить заключенных близлежащих лагерей.
Побег планировалось провести в два этапа. Сначала несколько человек должны будут укрыться в одной из шахт в рабочей зоне. Их исчезновение, конечно же, обнаружат, начнутся поиски. Будут искать в окрестностях лагеря, но никому в голову не придет, что можно скрыться в шахте. Сколько времени продлятся поиски, неизвестно, но в конце концов страсти улягутся.
В ночь с 1 на 2 апреля 1954 года на работу в шахту под чужими фамилиями вышли Сергей Дмитриевич Соловьев, Николай Васильевич Антонов и я. До шахты, где мы должны были скрыться, нас довел Иван Васильевич Горбунов. Распрощавшись с ним, мы ушли в штольню.
На следующий день не слышно было взрывов в близлежащих шахтах. Значит, работы не велись. Видимо, на разводе обнаружили, что троих заключенных нет. Никто, кроме Горбунова, не знал, где мы. К тому же в ночь с 1 на 2 апреля был сильный снегопад, и следов не было видно.
Более полутора месяцев мы не выходили из шахты, не было возможности, так как выходы были заделаны решетками из рельсов, а у входа в те штольни, где не было решеток, стояли вышки.
И вот в конце мая в условленном месте мы услышали парольные стуки. Это пришел Иван Васильевич Горбунов. Из его рассказа мы узнали, что нас предали. Предателем оказался Петр Невзоров, бывший власовец. Он служил в Париже в немецкой жандармерии, после войны попал в Россию и заработал 25 лет лагерей. Он знал обо всех подробностях побега. Несколько раз вместе с Иваном Васильевичем приносил нам продукты. Но с Невзоровым Горбунов доходил до определенного места, так что тот не знал, где точно мы находимся.
Когда он рассказал администрации лагеря о том, что беглецы больше месяца скрываются в одной из шахт, снова начался интенсивный поиск. Но длился он недолго. Видимо, ему не поверили: разве можно столько времени провести в шахте без воды и пищи? Не верили еще, наверное, и потому, что Невзоров не мог указать штольни, где мы скрывались.
От Невзорова лагерное начальство узнало о том, что здесь, на «Холодном», действует организация Демократической партии России, что ее создателем и лидером является Соловьев.
Арестовали Горбунова, так как Невзоров выдал и его. Иван Васильевич все отрицал. Тогда ему устроили очную ставку с предателем.
- Ваня, ну признавайся, мы же вместе носили им продукты. Так ведь? А то они мне не верят, - Невзоров кивнул головой на чекистов.
- Что носили, куда, кому? Я тебя знать не знаю, - парировал Горбунов. - Может быть, ты меня и знаешь, но откуда? - (Они были из разных зон.) - Кто ты такой? Я ни разу тебя не видел в лагере. Шкуру свою спасаешь, а меня, сволочь, подставляешь.
Иван Васильевич ударил Невзорова несколько раз в лицо кулаком. Со злости и для того, чтобы сорвать очную ставку. Это ему удалось, но в покое его не оставили.
Горбунова увезли в Магадан допрашивали там, но ничего существенного не добились. Бросили в каменный мешок - изолятор на четвертом километре Колымской трассы. Потом он рассказывал что в изоляторе его чуть не съели крысы: так много их там было. И в таки не выдал нас...
А мы по-прежнему оставались в шахте. После ареста Горбунов! связь с внешним миром прекратилась.
Еще до ареста Ивана Васильевича я раза два выходил из шахты ходил в рабочую и жилую зоны. Горбунов работал тогда в пекарне и от него я приносил своим товарищам хлеб и сухари, соленую рыбу. Рыбу он вымачивал и жарил на трансформаторном масле. А чай заваривал горелыми сухарями.
По лагерю ходили слухи, что мы живы, скрываемся в одной из шахт и будто бы дали зарок убивать всех кого встретим под землей, и съедать. Может быть, слухи эти распускались самой лагерной администрацией, чтобы нас боялись и не пытались нам помогать.
Как-то встретились мы в шахте с Мироном Федоровичем Ковязиным. С ним я был знаком опять же по Ванино, по неудавшемуся побегу. Он должен был в случае удачного выхода с пересылки быть у нас проводником, так как хорошо ориентировался на местности. Старовер, старый охотник, он еще в тридцатых годах бежал из Горьковской области, где жил, в Манчжурию. Там до конца войны и жил. Когда Красная Армия освободила эту территорию, Мирон Федорович снова подался в родные края. Нс^ родине о нем не забыли, нашли, арестовали, осудили.
Помогать нам Мирон Федорович отказался. За ним, как он сказал, была установлена слежка. Его уже вызывали к «оперу», но он как-то отвертелся.
Опасаясь, что Ковязин может нас выдать, Антонов предложил убить его, но вмешался я:
- Если убьете Мирона Федоровича, то и меня тоже убивайте. Я верю ему, как себе. Почему он должен из-за нас рисковать своей головой, тем более, что за ним следят?
Потом мне удалось встретиться с Ковязиным еще раз, и он сказал:
- Я помогу вам, чем смогу, но при условии, что продукты буду приносить в условленное место, а вы сами их будете забирать.
Встречался я изредка со своим знакомым Степаном Мацкулой, с которым плыли на барже из Норильска. При встречах он рассказывал о том, что происходит в лагере, приносил кое-что поесть. С ним в бригаде работало еще несколько заключенных. Они не знали меня и не догадывались, кто я такой. Иногда приходилось работать рядом со Степаном, чтобы не вызывать подозрений.
Но однажды, придя на место встречи, я увидел другого заключенного. Оказывается, он знал меня в лицо и, увидев, быстро побежал к клети, которой руду на-гора поднимают. Степан потом рассказывал: .
- Кто-то снизу сигналил, чтобы клеть подал. Опустил, вытащил. Мой перепуганный напарник говорит, что беглеца видел. А я ему:, «Да брось ты, померещилось тебе. Ведь столько времени прошло. А что бледный такой?». А он: «Да как же, он ведь убить меня мог».
Один раз я пришел в свою бригаду вентиляционщиков. Это было после трех месяцев пребывания в шахте. Голод выгнал снова наверх.
Иду прямо в балок, а оттуда два оперативника выходят и надзиратель навстречу мне. Ну, думаю, все. За поясом у меня граната, если что, вместе с ними подорвусь. Но они меня не узнали, наверное. Захожу к ребятам - те в оцепенении. Поздоровался. Первым опомнился литовец Альфонс, потом остальные заговорили, расспрашивать стали. Напоили чаем, накормили, чем могли.
В этот день зашел я к своему земляку Ивану Ивановичу Халявке. Дал он мне что мог из продуктов, и пошел я снова в свою нору. Там с нетерпением меня ожидали товарищи.
Потом я еще несколько раз выходил из шахты в жилую зону, забирался на чердак конторы, где вольные работали, и слушал их разговоры. По зоне я ходил с респиратором, забурником и фонариком, как и все зэки-шахтеры.
Мы бродили по шахтам рудника в поисках безопасного выхода. Все шахты были соединены между собой вертикальными выработками, и общая их протяженность составляла несколько десятков километров. Но, увы, выходы из шахт были заделаны решетками или охранялись. Дважды пытались пробить лаз из штольни наверх, но неудачно: свод шахты обваливался. И вот оба мои товарища заболели, затемпературили. От голода обессилел и я. Холод, сырость и мрак добивали нас. Отчаявшись, мы решили добраться до выхода из шахты, последний раз посмотреть на белый свет и взорваться. Когда же за рельсовой решеткой, закрывавшей вход в штольню, увидели солнце, вдохнули аромат трав и стланика, то захотелось снова жить. Мы забыли, зачем пришли к выходу. Так мы несколько раз из-за решетки наслаждались жизнью.
В условленных местах уже несколько дней ничего не было из продуктов. Смерть, как мы ни сопротивлялись, подбиралась к нам.
Однажды, скитаясь по лабиринтам шахт, я наткнулся на какой-то куль. В нем оказались сухари. Нашей радости не было конца. Мы спасены! Однако понимали, что сухарей хватит ненадолго. Наевшись вдоволь, мы начали экономить их. Что-то толкнуло меня еще раз побывать в том месте, где я нашел куль. И снова удача — железная банка, литров на пять, с топленым жиром, килограмма полтора сахару и мороженая соленая рыба.
Мы пытались любыми путями вырваться на волю из шахты, за зону. В третий раз начали долбить своды штольни, чтобы выбраться наружу в безопасном месте. В августе нам удалось пробить ствол наверх, но неудачно, метрах в двадцати-тридцати от вышки. Делать нечего, стали ждать удобного момента, а точнее сказать, непогоды А погода, как назло, стояла хорошая Ждать дальше уже не было времени. С товарищами в зоне договорились встретиться в условленном месте в определенное время, чтобы осуществить задуманное полгода назад. С собою у нас было больше десятка гранат. Мы хотели раздать их тем, кто придет в назначенный день, и приступить к разоружению гарнизона «Холодного», а потом и других лагпунктов.
В ночь с 17 на 18 августа мы покинули подземелье. Серые сумерки покрыли сопки. На наше счастье, местность заволокло густым туманом, но вышку было все-таки видно. Первым из убежища вышел я. Моей задачей было подобраться вплотную к вышке и ожидать, пока мои товарищи с боеприпасами скроются из виду. Если охранник их вдруг заметит, я должен был взорвать вышку. Но охранник был чем-то увлечен: он внимательно читал какую-то бумажку, вероятно, письмо.
Когда Соловьев и Антонов скрылись в тумане, я последовал за ними. Оказавшись на воле, мы забрались в кусты стланика передохнуть и, став на колени, крепко обняли друг друга. Такого радостного ощущения я никогда в жизни не испытывал ни в детстве, ни после освобождения.
В условленном месте тех, кто должен был выйти из лагеря, не оказалось. Ожидали мы их часов пять. Позже узнали, что их предали и арестовали еще до выхода из зоны. Наши планы опять рухнули.
Имея на руках примерную схему местности, мы двинулись по гряде сопок в сторону прииска «Пятилетка». Питались грибами, ягодами и шишками. Суток через десять увидели поселок. В разведку отправился я. Встретился с вольным, бывшим политзаключенным, рассказал ему обо всем - другого выхода не было. Он посочувствовал, дал мне с собой хлеба. Сказал, что слышал о нашем побеге. Весной все в округе говорили об этом, но потом, со временем, забыли.
Решили идти в сторону Магадана. По дороге убили лошадь. Наелись, сколько могли унести, взяли с собой.
К середине сентября дошли до Мякита. Ночами уже морозило. Соловьев и Антонов взялись за строительство землянки. Я был против зимовки в тайге: ведь, чтобы выжить в этих условиях, нужно будет заниматься разбоем и грабежом. Решил идти в Магадан.
Скрывался в одной из котельных. Здесь было пристанище для бездомных. За «постой» такие, как я, платили бесплатной работой. Но однажды в котельной произошло убийство, нагрянули оперативники и меня в числе других повязали...
12 октября 1954 года В.И.Ковалев был арестован в городе Магадане, а 13 декабря того же года судебной коллегией по уголовным делам Магаданского областного суда приговорен к 24-м годам заключения в исправительно-трудовых лагерях с поражением в правах на 5 лет, предусмотренным приговором военного трибунала.
Освободили В.И.Ковалева из лагеря «Нижний Матросов» 12 августа 1957 года. В этот же день прямо в лагере вручили справку о реабилитации, датированную 18 июля. Таким образом, будучи уже оправданным, он еще почти месяц находился в' лагере - до тех пор, пока справка о реабилитации не нашла его. Даже руку пожали на прощанье и пожелали всего хорошего...
Газета "30 октября" №8-10, ноябрь-декабрь 2000 г