Одного из троих братьев Голубевых, проживавших в Малиновке, звали Домка. По святцам он был Доминианом, что в переводе с латинского означает «день Божий», то есть воскресение. Только откуда это было знать безграмотному крестьянину? Домка и Домка.
А вообще непривычных для слуха имён в нашей деревне было множество: Зот, Сак, Арлан, Савка… В церкви младенцы, конечно же, были наречены по другому: Изот, Исаак, Варлаам, Савелий. Родители, для удобства речи, окрестили их по-своему.
И другая деревенская особенность. Женщин за глаза здесь называли по именам мужей, изредка по фамилиям. При личном обращении Акульчиха становилась Матрёной, Василиха – Катериной, Тихониха – Акулиной. Мне не известно настоящее имя жены Домки, и поэтому буду называть её Домчиха.
Так вот. У Домки с Домчихой в начале войны было шестеро детей. На подходе – седьмой. Большие семьи тогда в Малиновке являлись обычным делом. У моего дяди, например, Лугового Василия, было 12 ребятишек, в живых осталось девять. По девять детей было и у Григория Шпака, Федоса Мельниченко – список можно продолжать долго. Подлинным рекордсменом стал Степан Акулич: его жена Матрёна рожала… 17 раз. Правда, в живых осталось лишь 6. По недосмотру матери 3 из них не уберегли. Ушла Матрёна за водой, да заговорилась у колодца с соседкой. А когда спохватилась – хутор уже пылал. Оставшаяся без присмотра малышня подожгла лён, который сушился на печке. И вместо того, чтобы бежать, ребятишки от страха попрятались под лавку. Вырастили Акуличи троих детей. Старший сын Адам погиб на фронте.
Впрочем, эта история – лишь исключение из правил. Обычно, если ребёнок выживал в младенчестве от различных хворей (врачей не было, лечились только народными средствами), то рос он здоровым и крепким – под стать сибирской природе.
Прокормить большую семью при единоличном хозяйстве проблемы не составляло. Зато при советской власти в сибирской деревне впервые познали голод, особенно – в 20-е годы. В тридцатые колхозников немного подкормили, потом началась война. Всё зерно теперь предназначалось для закромов Родины. Забегая вперёд, скажу, что в 1942 году заповедь эту попытался нарушить новый председатель колхоза – Антон Мамонтов, сменивший на этом посту моего отца, который ушёл на фронт. По отдельной ведомости он выдал землякам по сколько-то грамм муки на трудодень. И получил 10 лет лагерей.
Словом, наметившееся прибавление в семействе у супругов Голубевых радости не вызывало. Уже в начале войны было ясно, что впереди – голод. Поэтому и решились они на тяжкий грех – избавиться от младенца. Сейчас подобная операция делается просто, а тогда аборты были запрещены (отменили запрет на них где-то в середине 50-х годов).
Говорят, что в последний момент Домчиха засомневалась:
- Что-то боязно мне, Домушка.
- Боязно – не делай, - ответил муж и ушёл на работу. И целый день как будто камень носил на сердце. А вернулся – понял: всё предрешено. Жена лежала без единой кровиночки в лице, бледная, как снег. Она виновато смотрела на мужа. И как должное воспринимала приближающуюся смерть.
Могу только догадываться о том, что творилось в эти минуты на душе у Домки: мне тоже довелось побывать почти в подобной ситуации. Летом 1993 года три дня между жизнью и смертью находилась в реанимации моя жена Татьяна: её сбила машина.
На сообщение в эфире о том, что пострадавшей требуется кровь, откликнулось много людей. Я услышал в БСМП, как одна незнакомая женщина сказала: «Мужа её жалко». Я был потрясён её признанием и, не в силах удержать слёзы, выбежал из поликлиники.
Как я молил тогда Бога о том, чтобы Таня осталась жива. Какими мелочными и пустыми казались наши обиды и ссоры! И какими прекрасными виделись прожитые вместе годы.
Таню спасли и, конечно, не молитвы, а специалисты. Рядом с Домчихой же не оказалось даже фельдшера. Она умерла от потери крови.
Похоронил Домка свою половину и будто себя закопал тоже – так стало всё безразлично. Пытался, как всякий русский мужик, прибегнуть к испытанному средству – напиться, но водка не брала. И скоро он это занятие бросил.
В опустошённой душе зрело лишь противление советской власти. Ведь раньше всего вдоволь имели: и скота, и зерна, и дети были сыты и одеты. Работали, конечно, много, но знали: на себя! А сейчас на кого пупы рвали – на дядю? И что за это имели? Пустой трудодень – палочку.
Домка знал, что очень многие недовольны новой властью, только не все решаются сказать вслух. Не побоялась лишь Ганна К.
Приехал как-то на покос Антон Мамонтов – он тогда председателем сельсовета работал. Привёз газеты. А новости неутешительные: немцы взяли один город, другой.
- Вот и хорошо, - сказала Ганна. – Может, и нас освободят.
И заляскала (т.е. захлопала) в ладоши. Посадили её на десять лет. Ганне сочувствовала вся деревня. А поступок многие не одобряли, надо было промолчать. Теперь вот восемь детей остались без матери.
Домка детей жалел, но Ганну не винил. Заявили бы так остальные, не согласные с властью – глядишь, и вышло бы послабление. Весь народ ведь за решётку не упрячешь. В общем, он морально созрел для открытого протеста. Случай представился.
На заседании правления колхоза «Свободный труд», которое вёл мой отец, обсуждалась директива района об увеличении налогов: по молоку, по яйцу, по шерсти, по коже. Все знали, что и существующие задания – нереальные, но молчали: уж слишком памятны были примеры с Ганной, да и не только с ней.
Высказался лишь Домка:
- При Николашке носили штаны и рубашку, сало ели. А советская власть сначала шерсть со- стрижёт, потом шкуру облупит.
Выходку Домки земляки бы «не заметили». Зато «антисоветское» выступление не могла пропустить ему местный «прокурор» – такое прозвище имела в деревне осведомительница НКВД – она и донесла в органы.
Домку арестовали. Бабы, которые пришли его провожать, норовили положить в котомку что-нибудь из съестного. Он же попросил передать продукты детям.
- Как-никак, на казённое довольствие становлюсь, - пошутил Домка. Бабы согласно закивали головами.
Уезжал Домка с тяжёлым сердцем, и прежде всего потому, что не сумел выполнить наказ жены доглядеть детей. Между тем, о своём выступлении на заседании правления колхоза не сожалел: он не мог промолчать.
Что касается сирот – вырастут. За отца теперь будет старший сын Сергей. Возраст уже подходящий для Армии, но его оставят: мальчик ещё в детстве повредил глаз. Опанаса через год заберут. А там и третьего сына (впоследствии он погиб на фронте).
Подрастает и Маруся, она заменит двум сестрёнкам мать. А пока, Домка в этом не сомневался, детям помогут соседи.
Привезли Домку в Нижнеингашский «Краслаг». Его поразило, сколько много находилось людей за колючей проволокой. Сидели, как выяснил позже, в основном за «политику», точнее – «за язык». А один чудак умудрился получить срок лишь за то, что скопировал товарища Сталина.
Дело было так. Пришёл мужичёк в рваной фуфайке, подпоясанной верёвкой, в колхозную контору. Посмотрел на портрет вождя в шинели. Кашлянул и, так же выпятив грудь, засунул руку за отворот своей одежонки. Люди засмеялись. Власти же оценили эту пантомиму десятью годами лишения свободы. Интересно, сколько бы лет дали, произнеси он какой-либо монолог, да ещё с характерным кавказским акцентом?
Выяснилось, что ещё больше зэков находится в Решотах и прилегающих к ним ОЛПам. Все они были заняты на лесоповале.
В Ингаше заключённые выкатывали брёвна из Поймы, сплавляемые сюда из верховьев реки. Сутунки загружали в вагонетки, в которые впрягались зэки и под охраной конвоиров доставляли их на территорию зоны.
Труд был каторжный, кормили же – баландой. Люди слабели и умирали. Некоторые просились на фронт: здесь – верная гибель, а там остаётся шанс выжить. «Политическим», как врагам народа, отказывали.
Однажды Домка стал свидетелем побега. Доведённый до отчаяния зэк рванул прямо по бревнам, забившим русло реки, на другой берег. Дело это было безрассудным и безнадёжным. Лесины крутились под ногами, зэк несколько раз оскользнулся и едва не оказался заживо погребенным в воде. Охранники кричали: «Стой!» и, так как зэк команде не подчинялся, открыли огонь. Сражённый пулями, беглец упал.
Один из охранников, проложив поперёк брёвен доски, осторожно добрался до убитого и, привязав за ноги верёвку, вернулся обратно. Зэка вытащили. Подоспевший сюда начальник «Краслага» сказал, что такая участь ожидает каждого, кто решится на побег.
Так и тянулись однообразные, заполненные тяжкой работой и зверским ощущением голода дни.
Однажды Домку вызвали к начальнику, не к самому главному, а к тому, что поменьше чином. Заключённый терялся в догадках: зачем?
Офицер полистал лежащее перед ним тоненькое дело Домки и вдруг поинтересовался:
- Имя у тебя какое-то странное. Что означает – Домовой, что ли?
Заключённый пожал плечами, не знаю, мол.
А начальник без всякого перехода спросил:
- Детей повидать хочешь?
- Кто откажется, гражданин начальник.
- Даю тебе увольнительную, а ты дай слово, что не сбежишь, - сказал начальник.
- Обещаю вернуться вовремя, - заверил его заключённый.
Когда я рассказал эту историю тёртому жизнью соседу по даче Александру, он не поверил.
- Такого не могло быть. Это сейчас свидания в ИТК – в порядке вещей. А при ГУЛАГе чтобы выпустили на выходные зэка, да не простого, а «врага народа» – знаешь ли, это из области фантастики.
Я бы реагировал точно так же, если бы не располагал подлинными фактами.
Наверняка произошедшее оказалось загадкой для Домки. По дороге домой он не раз прокручивал жернова мыслей, пытаясь понять, почему его отпустили. Может быть, у гражданина начальника тоже большая семья и он посочувствовал многодетному отцу? А может, он знает, что Домка, хотя и не согласный с властью, никакой не враг народа. Вот и поверил.
Впрочем, такие объяснения Домку не успокаивали. За время, проведённое в лагере, он хорошо усвоил зэковское правило: «никого не бойся, ни о чём не проси, никому не верь». Шевельнулось подозрение: за «доброту» начальника придётся платить.
Помывшись в баньке, отведав домашнего харча, всласть поговорив с детьми, отправился Домка обратно в лагерь. А зачем? Ведь скотина и та упирается перед воротами бойни. А ты же добровольно идёшь на явную погибель. Посмотри, какие вольные урочища вокруг. Другого такого шанса может не быть. Беги, зэк, беги! Лес примет тебя.
Только не сворачивает Домка с дороги. Нельзя – слово дал гражданину начальнику, и прибавляет шагу, чтобы успеть к назначенному часу в зону.
- Вернулся – это похвально! – встретил его начальник. – Ну, как дети? Как деревня? Что земляки говорят? Верят ли в нашу победу?
«Вот и становится всё на свои места», - тоскливо подумал Домка. Из него хотят сделать осведомителя. Зэки мрут, их ряды надо пополнять. Домка отвечал, что дети, слава Богу, здоровы. А с сельчанами он пообщаться не успел – времени мало было.
- Ничего, в другой раз побеседуешь, - пообещал начальник. И, действительно, спустя какое-то время Домка вновь получил увольнительную. На этот раз он твёрдо решил не возвращаться.
Посвятил в планы старших сыновей. Договорились, где за Ключом они устроят тайник, спрячут необходимый инструмент, будут оставлять продукты.
Повстречавшись с земляками, Домка пошёл в направлении Ингаша. А как только миновал на хвойнике греблю – повернул в другую сторону. И, обогнув деревню лесом, направился в урочище Уратово. Там он и выроет себе землянку.
Искать его приезжали несколько раз и всё безуспешно. Соседи, даже если что и замечали, помалкивали.
Так прошло лето 1942 года. Домка, считая, что о нём забыли, потерял осторожность. Стал приходить домой и однажды чуть не попался.
Они сидели с сыном Опанасом в тёмной половине хаты. В горнице, освещённой горящей в камине лучиной, собрались на вечёрку подростки.
Домка заметил, что кто-то заглядывает в окно. Охранники. Оставаться в избе было опасно. Он надел платье жены, повязал голову платком. Опанас взял его под руку и через чёрный ход вывел на улицу. Решив, что парень провожает девушку, засада, притаившаяся в палисаднике, выдавать себя не стала.
А в другой раз, посетив тайник, Домка под утро возвращался на Уратово. Дорога шла вдоль убранного поля. Слева подступал лес, и Домка старался держаться в тени деревьев. Было тихо, но каким-то звериным чутьём он вдруг ощутил погоню. Неподалеку стояла брошенная молотил-ка. И едва он залез в её нутро, как на дороге показались двое солдат с овчаркой. Собака потянула их было к машине, но они одёрнули пса и пошли мимо. Видать, была ещё не судьба беглецу попадаться.
А взяли его зимой, прямо в землянке. Сопротивления Домка не оказывал.
Мама, увидев в конторе обросшего бородой арестанта, воскликнула:
- Ой, Домка, тебя не узнать, какой ты худой да чёрный стал. Ребята, - обратилась она к двум охранникам, - разрешите ему хотя бы помыться – баньку недолго истопить.
Молодой солдатик, первогодок, рассмеялся:
- Да мы, мамаша, его там и помоем, и поброем.
- Тогда вот что, ребята, - не унималась мама. – Сегодня воскресенье, Божий день, и не по-христиански голодным отпускать человека. Позвольте Домку накормить да и сами на дорожку подкрепитесь.
- Это можно, - охотно согласился другой солдат, который был за старшего.
Женщины, слышавшие этот разговор в конторе, отправились по домам, и скоро стол был уставлен нехитрой крестьянской снедью. Пока арестант с охранниками завтракали, подошли попрощаться с Домкой и его дети.
- Почто младшую не взяли? – поинтересовался отец. – Или хворает?
- Обувки нету, - пояснила Мария.
После трапезы конвоиры связали Домке руки и, подведя к саням, велели сесть спиною к лошади. Сами же устроились напротив. Подросток-возница, примостившись в передке, тронул вожжи, и лошадь нехотя затрусила.
Дети и бабы махали вслед отъезжающему, плакали. Застило влагой глаза и у Домки. Поэтому и не сразу понял он, откуда появился вдруг за санями огонёк, который всё разгорался, увеличивался в размерах и вот уже превратился в малиновый шар. Проморгавшись, понял: это его младшенькая, Зиночка. Нелепо укутанная в какие-то тряпки, обвязанная материным гарусным платком, который горел и переливался, будто цветущие маки, она походила на колобок.
Зиночка бежала по снегу босиком. Ножки у неё были красные, как у гуся. Девочка плакала и беспрестанно говорила: «Тятенька, тятя!»
Возница остановил лошадь. Огненный колобок вкатился в сани. Обливаясь слезами, Зиночка охватила шею отца тонкими ручонками и продолжала повторять своё: «Тятенька, тятя!»
Опомнившись, старший охранник грубо оторвал дочку от Домки, пихнул её с саней, отчего она упала на снег. Молодой конвоир, выхватив у мальчишки кнут, стегнул лошадь. Повозка тронулась. Скрипели полозья, а позади всё неслось раздирающее душу: «Тятенька, тятя!»
Тяжёлая сцена произвела угнетающее впечатление: охранники ехали молча. Домка думал о своей участи: его, конечно, расстреляют. Сделают это, скорее, в лагере: при мальчике не посмеют. Свидетель, как-никак.
Зимний день короткий. Доехали до речки Куруп, от которой рукой подать до Ингаша, и уже смеркалось. Остановились.
- Ты вот что, - обратился старший конвоир к вознице. – Сходи под мост, справь нужду и не возвращайся, пока не позову.
Едва тот скрылся из вида, как солдат, расстёгивая кобуру, разразился речью:
- Божий день, говорите? И за то, что ты, сука, полгода в бегах и я за тобой как пёс гонялся, простить? Никогда.
Домка поднялся из саней. Не слушая будто и ни к нему обращённых слов, он думал о другом: «Как можно при пацане? – перепугается».
И, будто очнувшись, вновь услышал злобный голос конвоира:
- Бежи, сволочь!!
«Это затем, чтобы выстрелить в затылок, как при попытке к бегству», - подумал Домка и не шевельнулся.
- А, падло, ты ещё и гордый! – зашёлся в крике охранник. – Получай.
В то же мгновение вспыхнул перед его глазами цветок, и что-то резко толкнуло в грудь, опрокидывая арестанта навзничь. А цветок всё разрастался. И вот уже чудится Домке, что это Зиночка в малиновом платке склонилась над ним и что от её слёз стало вдруг необычно жарко.
И послышался Домке чей-то знакомый голос – он не мог разобрать, чей – взывающий ко Всевышнему: «Господи, за что?» Крик этот, шёпот ли, вскоре растворился. Наступила тишина. В морозной мгле зажглись первые звёзды.
Геннадий Луговой, Красноярск. «Победа»
04-10.09.2000 г. №106-108(7620-7622)
(газета, издаётся в Н.Ингаше)