В июне будущего года исполнится ровно 60 лет, как Виктор Амброзевич Мицкан приехал на дзержинскую землю. Родился он в 1926 году в городе Резекне в Латвии. А 14 июня 1941 года вместе с матерью Анной Фадеевной, братом и двумя сёстрами был выслан из родных мест на основании постановления ЦК КП Латвийской ССР по политическим мотивам. Основанием послужил арест отца Амброзея Ивановича за то, что он до восстановления советской власти состоял в организации айзсаргов и был враждебно настроен к советской власти. Так написано в документах, которые бережно хранит Виктор Амброзевич. В апреле 1942 года отец умер в Вятлаге. В июне 1989 года он был реабилитирован. Реабилитирована и его семья.
О своей жизни там и тут Виктор Амброзевич может рассказывать часами. Он помнит всё до мельчайших подробностей. Его рассказ часто прерывается слезами, потому что невозможно вспоминать без душевного волнения всё, через что пришлось пройти этому своеобразному, загадочному человеку, судьбу которого предопределила «тройка» в далёком 41-м году.
Я не случайно «наградила» моего собеседника такими эпитетами. Виктор Амброзевич в нашем обществе смотрится как-то по-иному. Прибалтиец, одним словом. Живёт он в необычном доме, у него огромная пасека и уже давным-давно. Вспоминаю детство своё и мёд, который я впервые попробовала в доме Мицканов, с ними я жила по соседству и дружила с их мальчишками. У Виктора Амброзевича была в жёнах самая красивая женщина с редким именем – Ксения.
Большую часть своей жизни Мицкан прожил в Сибири. А начиналось всё так:
- Жили мы в небольшом городке, чистом, зелёном. Было много школ и гимназий – русские, латышские, польские, даже еврейские. В школе давали семилетнее образование, и учёба была бесплатной. Кто поступал в гимназию, платил деньги за учёбу. Я учился в латышской школе. В 1940 году закончил 7 классов и поступил в латышскую гимназию. Детей в семье было четверо, мама не работала. Семью обеспечивал отец, работая в лесничестве. Смогли построить свой дом, в котором прожили недолго.
Летом 1940 года пришла в Латвию советская власть. Сразу начались беспорядки. К осени не стало еврейских и польских школ и гимназий. Остальные школы сделали средними. Учебников не хватало. К нам в дом подселили русского офицера Никитина. Потом к нему приехала из Москвы жена с детьми, нас потеснили. Но ужинали мы частенько за одним столом. Что будет война, мы знали уже в марте 1941 года. В школах включили синие лампочки для маскировки.
13 июня 1941 года вечером со всех сторон в город вошли войска. Мы подумали, что война началась и будут эвакуировать население. Оказалось – начались массовые репрессии. Я сел на велосипед и поехал к отцу в лесничество, которое находилось в 35 километров от города. Но отца уже ночью забрали. Когда вернулся домой и рассказал об этом, мать заплакала. Тут к нашему дому подъехала машина, из неё вышли вооружённые сотрудники НКВД, сделали обыск (что искали – не сказали), забрали отцовские фотографии, медаль его, памятный клинок в ножнах, приказали нам собраться за десять минут, взять с собой груз не более 100 килограммов, посадили в кузов машины и повезли к зданию НКВД. Вывели отца, он сел к нам в машину, но не сказал ни слова, был очень подавлен. Я понял, что взбучку он получил хорошую. Нас привезли на железнодорожный вокзал, посадили в вагоны, отца мы больше не видели. К вагонам никого не подпускали, хотя стояли целый день. Пришли мои школьные друзья, принесли корзину с продуктами, но передать нам не смогли.
Как только эшелон тронулся – слёзы, крики, так нас провожал народ. Потом я узнал, что в этот день из нашего города вывезли более 14 тысяч человек разных национальностей.
Ехали мы в нечеловеческих условиях, в вагоне не было воды, еда – в ограниченном количестве, только та, что взяли с собой. Как только въехали на территорию России, сразу почувствовали разницу: нищая, неразвитая страна, с Латвией, конечно, не сравнить… Когда переехали границу, меня с братом перевели в другой вагон – мужской. Мне досталось место под нарами.
Ехали очень долго. Только в г.Новосибирске узнали, что началась война. Привезли в г.Канск, на разъезд, где сейчас находится завод ликёро-водочных изделий. Первый раз за всю поездку открыли вагоны и разрешили выйти на улицу, правда, под охраной. Отправили нас в одну из школ, огороженную высоким забором. Началась торговля рабочей силой. Покупатели были в основном из колхозов, совхозов. Наша семья попала в деревню Макарово Дзержинского района, куда добирались два дня. Я даже искупался в реке Курыш, хотел избавиться от насекомых, которыми были полны голова и одежда, но холодная вода не принесла облегчения. Потом уже на месте освободились от вшей, когда помылись в бане и пропарили одежду. Я до сих пор благодарю бога, что попал в этот район, в эту деревню. Народ очень хороший, помог устроиться на новом месте. Сначала мы жили на квартире, потом перешли в маленький отдельный домик. Очень трудно приходилось тем, у кого были маленькие дети – голодные, обессиленные, они умирали.
Мы все сразу пошли на работу, хотя сёстры были помладше меня. Я до того ослаб, что за местными парнями угнаться не мог. Хлеба не хватало, а он казался в то время вкусней всего. До сих пор хлеб ценю, дороже его ничего на свете нет. Судьба заставила всему научиться: дрова пилил, на посевной работал прицепщиком. В те военные годы сеяли больше, чем сейчас. Недавно проехал по району, ужаснулся количеству заброшенных полей – страна идёт к экономической катастрофе…
В 1942 году посчастливилось попасть в кузницу молотобойцем, а потом и сам кузнецом стал. Мог подковать лошадь подковами и гвоздями, сделанными своими руками. Мне и хлеба давали больше, потому что без кузницы никуда.
Самый трудный был 1943 год. Менять на продукты уже нечего было. У местных жителей хоть коровы были, а у нас ничего. Голод был страшный. Сначала заболела мать, потом я. С двухсторонним воспалением лёгких меня привезли в районную больницу без сознания. Лекарств не было. Еды тоже. Сначала хлеб давали, но я его не мог есть. Потом вышло распоряжение, чтобы тем больным, которые работают в колхозе, еду не давать. Жил по принципу – кто что подаст. Ходить не мог, держась за стенки, со второй попытки добрался до телефона, чтобы позвонить в Макарово, попросил мать приехать за мной. Кстати, в те времена исправно работали телефоны, и были они в каждой деревне.
Врач сказал, что я в рубашке родился. Из тысячи таких, как я, трое выживали. За мной приехала мать, лежачего везла домой. Дорогой дала мне пять маленьких лепёшек, которые я тут же съел. Недели две ещё пролежал, дома работал, ремонтировал домашнюю утварь, а сестра лучиной светила. Подняться на ноги помог колхоз, который снабжал меня хлебом, молоком. Нужен был кузнец, и я опять пошёл выполнять тяжёлую, непосильную работу.
Ждали, вот кончится война, и нам разрешат уехать домой. Но не тут-то было. В 1947 году мы похоронили мать. Иван и Вера работали в с.Шеломки, Валя училась в школе там же. А мне не разрешили переехать к ним. Я дважды писал Маленкову в Москву, просил разрешения учиться в Шеломках в МТС. Пришёл положительный ответ, но из Макарова меня так и не отпустили. Позже я поехал учиться в г.Канск. Со мной отправили сопровождающего, который сдал меня в Канскую комендатуру. Я учился и обязан был ходить отмечаться регулярно. Это меня убивали морально. За что? – часто задавался вопросом.
После окончания шестимесячных курсов по линии МТС меня отправили в д.Улюколь, дали самоходный комбайн. Бригадиром полеводства там тогда был нынешний управляющий фермой Иван Михайлович Бураков. В страдную пору жили на полевом стане. Помню, как-то трое суток отработал без перерыва – день и ночь. На четвёртый день, слава богу, дождь пошёл.
Технику потом передали колхозам. Даром не хотел работать, ушёл в лесное хозяйство. Поступил на работу в Канский химлесхоз. Собирал живицу, учился в Белоярской лесотехнической школе. Кстати, я всегда и везде учился хорошо. После женитьбы переехал в село Дзержинское и стал мастером подсочки в Дзержинском леспромхозе, потом техноруком, начальником лесопункта, инженером по подсочке. Учился. Закончил вечернюю среднюю школу, Канский технологический техникум. Был и на выборной должности – председателем рабочего комитета леспромхоза. Из этой организации и ушёл на пенсию в 1986 году. За труд в годы войны и в колхозе меня награждали медалями.
В 1956 году выдали паспорт и сказали – свободен. Но заставили написать расписку, что не буду хлопотать о возврате имущества родителей.
Много лет я живу в Сибири, но душа постоянно болит по своей родине. Я часто езжу в Латвию. Там живут мои сёстры. Если бы дети мои согласились со мной уехать, переехал бы сегодня. Считаю, что компенсация, выплаченная мне государством за искалеченную судьбу, мизерная. Три тысячи рублей заплатили за имущество, я пользуюсь 50-процентной скидкой на оплату за электроэнергию, газ. Мне оплачивается проезд по России один раз в год. Должны провести телефон бесплатно, но добиться этого я не могу…
Виктор Амброзевич очень часто повторял и просил меня не забыть написать о том, какой хороший народ проживает в Сибири, на дзержинской земле. Шла война, они сами всё отдавали фронту, победе, но ещё делились последним с переселенцами. Видимо, понимали, что эти люди ни в чём не виноваты. Уважали ссыльных за трудолюбие, спокойный характер.
В.А.Мицкан полностью владеет латышским языком, переводит, переписывается с родными только на родном языке. Следит за политикой в Латвии, не одобряет её ориентацию на запад. Любит поговорить с соседями, друзьями о политике страны, в которой пришлось прожить всю сознательную жизнь. Накануне дня памяти жертв политических репрессий с моей помощью восстановил в памяти скромный, нелёгкий путь, которым он идёт по жизни.
Записала Л.Виерт. «Дзержинец» 28.10.2000 г. №130(8612) (газета, издаётся в с.Дзержинском)