Нововведённый праздник - День примирения и согласия, более известный большинству россиян как очередная годовщина Октябрьской революции, - у многих вызывает удивление: кто с кем примирился и кто кого простил? Жертва простила палача? Или сын, внук репрессированного в 30 - 40-е годы подал руку особисту из НКВД, состряпавшему "дело по обвинению"? Трудно вот так, в одночасье, взять да и стереть в памяти миллионов (а теперь уже тысяч) людей те кровавые разгулы реакции, когда вечером, ложась спать, они не были уверены, что утро не будут встречать в камерах Лубянки, "Крестов" или же местной "крытке", переполненной взволнованными и растерянными, ничего не понимающими согражданами, беспрестанно задающими сакраментальный вопрос - за что? О судьбе одного из многих, попавших в мясорубку "чистки рядов", совсем ещё ребёнка в ту пору, и пойдёт сегодня речь.
Когда в годы строительства советской власти руководители страны объявили во всеуслышание о введении новой экономической политики - НЭПа, и город, и деревня восприняли известие недоверчиво: слишком свежи были в памяти расправы ВЧК с "буржуями". Не была исключением и семья Леонида Фёдоровича Маклакова, жившая в то время в деревне Отара Татарской АССР: а вдруг власти возьмут да и перевернут всё с ног на голову? Что греха таить, жили в достатке, не бедствовали: новый дом, вместивший большую семью работников и детей, две коровы, две лошади и своя миниатюрная маслобойка, сделанная примитивно, собственными руками деда и отца, но дававшая хоть какой-то достаток. И, естественно, трудились от зари до зари что взрослые, что дети, для каждого находилась работа по силам и умению. Но в 30-м году, когда коллективизация в стране уже в целом закончилась, к противникам "генеральной политики партии и правительства" в этой области постепенно применялись репрессивные меры.
1930 год. Накануне Пасхи, - вспоминает Леонид Фёдорович, - зашёл к нам в избу председатель сельсовета, выпивоха страшный, дня без водки не мог прожить, и под большим секретом поведал отцу, что поступила разнарядка на раскулачивание и на него (отца) пал выбор. "Ты уж извини, - продолжал председатель, пропустив стаканчик и аппетитно похрустывая огурцом, - но мы тут посоветовались и решили: кроме тебя, больше тут некого распатронивать". Нужно отметить, что во время первой мировой войны отец попал в плен и до окончания её жил и работал в фольварке у немца в Австрии, насмотрелся на культурное ведение хозяйства и пытался вводить эти порядки у себя. Особенно, конечно, колола односельчанам глаза маслобойня - ни у кого ничего подобного не водилось, и действовали по известной методике: нет у меня, значит, и у соседа не должно быть. Одним словом, посоветовал председатель отцу срочно уезжать из деревни и где-нибудь переждать лихолетье, а потом уже, когда всё утихнет, вернуться к семье.
Отец так и сделал. Попрощался с нами, сложил в котомку бельё и еду на первое время и вечером отправился пешком на станцию. Увиделись мы с ним только через пять долгих лет, но это уже другая история. Через несколько дней после бегства отца беда вновь нагрянула: во двор ввалилась целая толпа - сельсоветчики, милиция, уполномоченный из района и любопытствующие соседи, - и маме объявили: "Ну, Александра Петровна, собирай вещички на первый случай и двигай к сельсовету. Ваша семья подлежит раскулачиванию как социально чуждая и мешающая проведению коллективизации". Напрасно мама пыталась объяснить власти, что скота у нас немного, особых "зажитков" нет, да и глава семьи, Фёдор Дмитриевич, уехал надолго - на заработки, и семья осталась без кормильца, но председатель сельсовета показал грозную бумагу и велел собираться. На станции Кукмор посадили нас с матерью и трёх моих сестёр в вагон-теплушку - и вперёд. Вряд ли кто из ныне живущих помнит, что такое вагон-теплушка с надписью "восемь лошадей - сорок человек": удобств никаких, только нары в два этажа, посреди вагона печка-буржуйка и огромные щели в стенках и полу. Ну, женщины, конечно, слегка обустроились, щели позатыкали подручным материалом, а "нужное" место отгородили тряпками и одеялами. Нам, детворе, ещё ничего, а вот девчонки и молодые женщины стеснялись ужасно.
В вагоне теснота, сбились в кучу русские, мордва, черемисы, татары - настоящий интернационал; жили тесно, как зубы во рту, но скандалов, ссор не было. Каждый понимал, что попал под пресс, и в этом виноваты не те, что едут в вагонах неизвестно куда, а другие, обличённые властью и играющие человеческими судьбами, как фишками. Догадывались, что везут на Восток, но куда, никто толком не знал, конвоиры отмалчивались, отводили глаза в сторону. Наконец приехали. Высадились на станции Сретенка Усть-Каринского района, на золотых приисках, обносившиеся, голодные, растерянные. Тут же начальство крутится, покрикивает, подгоняет. Взрослые стали наспех рыть землянки, обустраиваться, а мы, ребятишки, под ногами путаемся, вроде бы помогаем. Шесть лет мне в ту пору было, а как сейчас помню: лица у взрослых какие-то отверженные от отчаяния, суровые, и взгляд потерянный, будто с родными местами навсегда распрощались. Потом приступили к золотодобыче, но такими примитивными способами, что вспомнить смешно: этакие бутары-лотки, в них лежат коврики, сплетённые из берёзовых веток. Туда насыпается песок или руда, и всё это споласкивается в воде много раз. В конечном итоге на дне остаются золотые крупинки, их тщательно собирают, а вечером начальство собирало золотишко у каждой семьи.
Прожили мы таким манером до весны тридцать первого года, затем внезапно пришло распоряжение выслать нас ещё раз, но уже на запад. Детей погрузили в машины и на подводы, туда же побросали немудрёный скарб, взрослые - пешком, и опять на Сретенку. Опять теплушки, гнилая кормёжка и полная неизвестность. С грехом пополам добрались до Красноярска, и тут же последовала команда: "Выгружайся!" Добрались до пересыльного пункта, напоминающего скорее концлагерь: кругом колючая проволока, охрана. В то время пересылка располагалась на Предмостной площади, знаете, где стоит барельеф революционерам, только прежде это был пустырь, а рядом кладбище, как бы напоминающее, что нас всех ждёт в конечном итоге. Здесь мы пробыли до начала навигации, затем в одну из ночей всех пригнали в затон, погрузили на "Яна Рудзутака" - и вниз по Енисею. Первый раз в жизни увидел такую широкую и могучую реку, тайгу, вплотную подступающую к берегам, и какую-то чарующую прелесть сибирских просторов. Часть пассажиров - и нас с мамой и сёстрами - собрали и высадили в Стрелке, остальные поплыли дальше. Там нас разлучили: девочек (двенадцати и шестнадцати лет) направили на Соврудник, а мы с мамой сели на пароход "Комсомолец" и двинулись в Мотыгино. Началась новая полоса в моей жизни ссыльнопоселенца.
Я вот сейчас частенько задаю себе вопрос: а кому нужно было (и зачем?) срывать с насиженных мест десятки и сотни тысяч семей, по-настоящему трудовых, знающих и любящих крестьянское дело, землю, кормящих своим трудом миллионы людей? Зачем единым росчерком пера превращать их во врагов народа? Загонять в необжитые места, без крова и пищи, оставлять умирать беспомощных и голодных? Во имя чего? Разлучили дочерей и мать, отца загнали неизвестно куда, порушили хозяйство, лишили крова…
А в Мотыгино нас ждала такая же судьба, как и в Сретенской: строили бараки из плетёных ветвей, обмазывали глиной, полы земляные, а по обоим входам стоят две железные печки, переделанные из бочек. Нары, закутки, где ютились семьями, лучины - и голод. Правда, я начал там учиться, но опять-таки вольных детей учили в школе, а нас, ссыльных, в церкви, учителя - тоже из ссыльных женщин, имевших за плечами хоть какое-то образование.
Никаких огородов не имели, мама за работу получала пайку липкого хлеба да немного крупы, и всё. Постоянно хотелось есть; даже ночью снились не сказочные картины, а еда. Мама долгими вечерами учила меня лепить из глины фигурки зверей, птиц, людей, обжигать их на огне, а затем раскрашивать. Овладев этой премудростью, стал сам изготовлять эти игрушки, а потом носил по деревне в надежде, что кто-нибудь купит. Вернее, не купит, а обменяет на что-нибудь съестное.
Помню, вошёл в одну избу, стою у порога и слова вымолвить не могу - стыдно. Хозяин сидит за столом, весь заросший бородищей, страшным сначала показался. "А ну, покажи, - говорит, - что там у тебя в сумке?" Я развернул, показываю, а сам глаза боюсь поднять. А хозяин как гаркнет: "Мать, принеси-ка молочка нам!" И калач свежий, духовитый мне подсовывает. Пока я с калачом и молоком расправлялся, хозяйка мне целую сумку еды потихоньку напихала, а хозяин на прощанье рявкнул: "Ты, паря, коль что ещё слепишь, неси мне!" Я домой припустился, прибежал в барак, сумку на нары кинул - и в рёв: "Не пойду больше никуда, мама, стыдно мне!" Потом ничего, привык. Но до сих пор я чувствую на губах вкус того парного молока и свежего ржаного калача, вкус еды и жизни. И стыд.
Так прожили до весны 32-го года, затем стало полегче: рыбалка, грибы, ягоды. А ещё через год - сели в "илимки" (по четыре семьи) и двинулись вниз по течению самосплавом. Не знаю почему, но маму начальство назначило лоцманом на этот переход - из-за того, верно, что грамотная была. А ведь случись что, - ведь опыта у неё не было никакого, - не сносить ей головы: опять бы объявили её врагом народа. К счастью, добрались до сборного пункта в Енисейске благополучно, без происшествий. На сборном пункте опять встретились со спецпереселенцами из других краёв - финнами, украинцами, белорусами. Поселились временно в бараках, а потом по Енисейскому тракту нас погнали до деревни Малая Елань. Много добротных домов, но в большинстве пустых: видно, и здесь власти прошлись железной метлой по человеческим судьбам. Расселились по две-три семьи в каждом доме, обжились, а тут неожиданно нагрянули к нам старшие сёстры - сбежали с приисков и стали жить с нами. В заимке Дудовка организовывался колхоз имени Лобова, тогдашнего наркома НКВД, там же открыли школу. Старшие занялись привычными крестьянскими делами - животноводством, полевыми работами, огородничеством, - и я вместе с ними. Снова пошёл в первый класс и здесь же окончил начальную школу.
О отце Фёдоре Дмитриевиче ничего не было слышно долгие годы, и только спустя пять лет объявился он в Малой Елани. Оказывается, в ту ночь, убежав от раскулачивания, добрался он до Хабаровска и устроился плотником на строительство овощехранилищ. Здесь же он спустя некоторое время встретился с бывшим председателем нашего сельсовета: его выгнали за пьянку и теперь он мыкался без работы. Отец помог, рабочие руки требовались повсюду, но самого вскоре постигло несчастье: упал со стройки и серьёзно покалечил ногу. Куда же ему теперь, калеке, да и нам он не чужой. Вскоре помогли ему с работой, - устроился в Пятково продавцом, - а я уехал в Челноки, где была неполная средняя школа, и поселился у стариков. Очень добрые, помню, были люди, как и все сибиряки. Дед почему-то звал меня Ленкой: "Ленка, поедем за дровами; Ленка, принеси воды".
1935 год. Убийство Кирова. По тракту бесконечной вереницей бредут очередные "враги народа" а сердобольные деревенские женщины и дети передают им еду. Уходя на работу, дед всякий раз наказывал мне: "Ты, Ленка, возьми-ка десятка два свежеиспечённых калачиков и столько же бутылочек молока и отнеси к тракту". Я всё недоумевал: зачем было всё это добро делить на мелкие части, проще отнести целиком. Дед сердился: "Глупый ты, Ленка! Отнесёшь ты пять буханок и пять крынок молока, так и достанется только пятерым, а тут поест больше народу". Очень дед рассудительный был, с большим жизненным опытом.
Помню, в классе седьмом ребята вступали в комсомол, а меня не приняли: я же был из спецпереселенцев. Переживал очень, ходил как в воду опущенный, а дед мне с юморком: "Ну, что ты переживаешь? Надоест тебе этот комсомол, не реви. Пойми, человек в труде себя находит, а не в песнях". Рассказывал о службе в царской армии, учил меня уму-разуму и крестьянскому делу: пахать, боронить, сеять. Ему я остался благодарен на всю жизнь за те навыки, что накоплены у меня сегодня. Так и текли денёчки вплоть до окончания школы в 1940 году, когда мне вновь напомнили, что я - спецпереселенец, человек второго сорта.
Успеваемость у меня по предметам у меня всегда была хорошая, а в последний год учёбы за успехи даже премировали фотоаппаратом "Фотокор". И вот я летом сорокового приехал в Красноярск продолжать учёбу. Куда ни толкнусь, всюду мне отказывают при сдаче документов. Пришёл в ШВТ (школу военных техников), мандатная комиссия не пропустила. Иду по улице, чуть ли не реву от обиды и злости. И тут случайно попался на глаза мне речной техникум - двухэтажное деревянное здание, а рядом группа ребят моего возраста. Спросил у директора Т.С. Зотова, можно ли подать документы, и объяснил, кто я и что я. Он оглядел меня с ног до головы, помедлил и отправил на приёмные экзамены. А час спустя я уже был курсантом-речником с полными правами и обязанностями.
До сих пор считаю, что в своё время получил три путёвки в жизнь: первую, естественно, при рождении, вторую - от деда в Челноках, а третью - при поступлении в речной техникум от директора Т.С.Зотова и преподавательского состава. Они увидели во мне человека, а не статью в Уголовном кодексе. Помню их имена, будто события происходили не шестьдесят лет назад, а вчера. Директор техникума Трофим Семёнович Зотов, потерявший руку в гражданской войне, вёл у нас русский язык и литературу; Вадим Петрович Кутумов, математик, человек старой закалки, знал свой предмет досконально и передавал нам свои знания. Завуч техникума Николай Тимофеевич Сидоров, вёл электромеханику и бывшим школьникам объяснял всё доходчиво и внятно; физрук Алексей Гаврилович Аршинин, гонявший нас на занятиях до седьмого пота и готовивший курсантов к трудностям предстоявшей флотской жизни.
И ещё одно имя хочу назвать - Ольги Константиновны Рахманиновой, библиотекаря, сыгравшей в моей жизни особую роль: она относилась к нам, как к младшим братьям. А будучи уже на фронте, получал я от неё письма, в том числе номера "Речника Енисея", нашей бассейновой газеты.
В июне сорок первого, в самый разгар практики, грянула война. Техникум, точнее ребят, перевели в пионерлагеря, расположенные в районе городской радиостанции, там и начались занятия. Холодно, голодно, неуютно. Стипендия 70 рублей, денег в обрез, хватало только, чтобы не умереть с голоду. Жили по квартирам, кому где придётся и кто как устроится. Днём учились, штурмовали науки, а вечерами, по трудовой мобилизации, выходили выгружать баржи с углём и дровами, продовольствием и прочими грузами. Техникум разом как-то опустел: ребят с 3-го курса забрали на фронт, часть преподавателей - тоже, и мы все как-то разом повзрослели.
Начинался новый этап жизни для всего народа, и для меня в том числе.
Материал подготовил Владимир КЛИМЕНКО.
"Речник Енисея" №2(5657) 12-18 января 2001г. (газета,
изд. г.Красноярск)