Осень 1948 года. Послевоенный Канск. Возвращались домой победители-фронтовики. Кто возвращался к семье на прежнее место жительства, многие строили себе жилье, обзаводились семьями. Жизнь брала свое.
Построил небольшой домишко на окраине Канска и мой отец по соседству со своими братьями. Получился целый квартал Капустинских. Строили, торопились, чтобы зимовать можно было в своих избах.
Многого не хватало, да и достать в ту пору что-либо из материалов было очень проблематично. Поэтому вместо пакли использовали мох из ближних болот, который мы с отцом на ручной тележке привозили, а потом сушили. Гвоздей тоже не хватало, из-за чего доски на потолке были не прибиты, а просто уложены и сверху засыпаны землей и шлаком. Внутри дома ничего не было еще окрашено, не отштукатурено, не побелено, на стенах торчал мох в щелях меж бревен. Но жить уже можно было: все окна, двери поставлены, пол настлан, печка работала.
Вот в такую избу мы и вселились. Я в ту пору ходил в школу во второй класс. Жила у нас и моя двоюродная сестра Елизавета, или просто Лиза, как я ее звал. Она была сиротой, ее отец Александр погиб на фронте. Это был старший брат моей мамы. Мать ее умерла.
Лиза была старше меня и училась в то время в Канском педагогическом училище, а до этого она жила в деревне Солянка Рыбинского района у бабушки с дедушкой - родными моей мамы.
Так вот, в один из осенних вечеров (по-моему, в ноябре) Елизавета сидела и занималась своими учебными делами. Мои родители и я уже спали. Стояла обычная ночная тишина. Вдруг с потолка возле печной трубы посыпалась земля. Лиза подумала, что это мыши бегают, и не придала этому никакого значения. Однако земля снова посыпалась и исчезла доска в потолке. Через образовавшуюся щель видно стало крышу.
Лиза испугалась и, почуяв недоброе, быстренько разбудила моих родителей. Проснулся от этой суматохи и я. Дальше события развивались довольно быстро. Отец схватил топор и с Лизой выскочил на крыльцо, велев ей бежать к братьям за подмогой, а сам, взяв топор на изготовку, как ружье, громко закричал в сторону чердака:
- Не шевелись! Стрелять буду!
Я все это слышал, тоже хотел выйти на крыльцо к отцу - интересно же было, как он из топора стрелять будет. Но мать мне не позволила, да и двери быстренько закрыла на все крючки и засовы, так что отцу путь к отступлению был явно отрезан, а он продолжал держать "под прицелом" топора чердак и раздавать все мыслимые и немыслимые угрозы и кары неизвестным, затаившемся на нашем чердаке. Оттуда не доносилось ни звука.
Между тем, Лиза успешно добежала до домов отцовых братьев Владимира и Федора (рядом же дома стояли), всех подняла на ноги. Прибежал дядя Федя с женой; уже отцу легче стало "оборонять" крыльцо, но на чердак они подниматься не решались, тем не менее, всячески давали понять неизвестным, что они обнаружены и им будет очень плохо. Вскоре и дядя Володя подоспел, держа в руке трофейный пистолет "Люггер" ("Парабеллум"). За ним бежит младшая сестра его и отца - Валентина, и наша бабушка Катя. Ее слышно было издалека по причитаниям с белорусским акцентом:
- О! Небожечка ж ты наш! О, люди добрые! Ой, родненькие вы мои! - так она и бегала вокруг дома с этими причитаниями.
Уже втроем, братья поднялись на чердак, оттуда раздалось несколько выстрелов. Это дядя Володя стрелял вверх перед трубой, так как неизвестный, стоявший за трубой, взмахнул дубиной, но отец и дядя Федя быстро его скрутили, довольно жестко ссадили его на землю и ввели в дом.
Изба заполнилась возбужденными родственниками, в сопровождении которых вошел и неизвестный возмутитель спокойствия. Это был здоровый молодой мужик лет 35-40, заросший щетиной и волосами. На нем одета была телогрейка неопределенного цвета, на рукавах и плече которой торчала вата. Большие рваные штаны закрывали обувь, которая была неизвестно из чего сделана и напоминала что-то вроде галош с остатками валенок.
Взгляд был какой-то затравленный. Глаза его постоянно бегали - он явно был обескуражен случившимся.
Дядя Володя постоянно держал его на мушке, хотя руки ему за спиной уже успели связать отец и дядя Федя. Бабушка Катя все время уговаривала своих сыновей:
- Родненькие, не бейте его! Не бейте!
Но его никто и не собирался бить. Его усадили на табурет и стали расспрашивать: кто он и откуда, и что ему надо. Мужик не отвечал ни на какие вопросы, притворившись глухонемым. Только когда дядя Володя сунул ему под нос ствол пистолета, он заговорил. Путаясь и заикаясь, он стал лепетать, что заблудился, что из какой-то геологической партии, что замерз и хотел просто погреться.
Вдруг дядя Володя очень внимательно пристально на него посмотрел и, прервав его россказни, четко и ясно произнес:
- Это враг! С ним все понятно!
Видимо, чутье фронтовика ему что-то подсказало. Мужик после этого замолк, сник и больше не произнес ни слова. Только попросил воды.
Оставив его под охраной братьев, дядя Володя побежал на краслаговский аэродром, где он работал пилотом, и где был телефон. Позвонив "куда следует", он быстро вернулся быстро, ведь, аэродром-то был рядом. Через некоторое время подъехал грузовик с солдатами, и мужика увезли. После этого случая надолго хватило разговоров об этом по всей нашей округе.
Прошло два-три месяца и наш родственник, который работал следователем в Канском управлении КрасЛАГа рассказал отцу и его братьям об этом мужике все, что ему удалось узнать, так как он принимал участие в расследовании этого дела.
Оказывается, этот мужик совершил побег из лагеря поселка Тугач Саянского района. Бежал он еще в августе 1948-ого года, а осужден был на десять лет как "власовец", то есть солдат РОА генерала Власова. В этом лагере отбывали срок много "власовцев", и он был один из них. Но после этого побега, когда им вплотную и очень скрупулезно занялись следователи МГБ (так тогда называлась госбезопасность) выяснилось, что это был не простой рядовой РОА, а идейный каратель-провокатор с гестаповской выучкой. Он по заданию гестапо внедрялся в подразделения РОА, где выявлял недовольных, колеблющихся и сомневающихся, а также бывших советских командиров и политработников. Всех этих людей по его наводке гестаповцы уничтожали или отправляли в лагерь смерти. И на его счету было несколько десятков лично им загубленных жизней. Это был ценнейший гестаповский агент. Видя неминуемый крах гестаповской Германии, и понимая, что бывшие покровители его просто бросили, он затаился в одном из подразделений РОА, в составе которого и попал в плен; был осужден и отбывал срок в лагере в поселке Тугач. Все складывалось для него нормально. Заметая следы, он отсидел бы срок, вышел бы на волю, сохранив жизнь и жил бы так, что никто не знал о его прошлом.
Но случилось непредвиденное. Летом 1948-ого года в лагерь этапом прибыла новая партия "власовцев" и некоторые из них его опознали, как душегуба и гестаповского агента. Но доносить властям лагеря не стали, а решили сами свести с ним счеты. Он также узнал некоторых, и понял, что над ним нависла смертельная угроза.
Мешкать он не стал, и в один прекрасный момент, используя свой опыт и навыки, убив конвойного, с его оружием исчез в тайге. Пока было тепло и патроны, он в тайге успешно скрывался. У нас ведь в сибирской тайге можно целую армию упрятать - и не найдешь. Вот и его не нашли. Когда уже подошла осень и он, исчерпав все возможности для проживания в тайге, решил определиться на зиму. Как он сам рассказывал следователям, он намеренно шел в Канск и долго высматривал на окраине города подходящую избу. Наконец, он выбрал свежепостроенную, хотел ночью проникнуть в нее, убить всех, кто бы там не находился, взять одежду, документы, деньги, после чего на станции сесть в поезд, доехать до Хабаровска или Владивостока (судя по обстоятельствам), перейти нелегально границу и проникнуть в Японию. Ну, а дальше, уже как судьба распорядится, где и как затеряться.
При выборе избы, он учел, что хозяин болен, в доме дети, да женщина, сопротивления он не ожидал. Учел, кажется, все факторы, и даже дефицит гвоздей. Но все его планы нарушила девчонка-студентка, которая по большому счету и спасла наши жизни.
Его расстреляли. Одному Богу известно, где упокоилось его грешное тело. Может быть, свой последний час он встретил в тюремной камере, а может быть на свежем воздухе на какой-нибудь "Салотопке". Он промелькнул эпизодом в моей жизни, но какой пласт судеб и событий канул вместе с ним...
Геннадий Капустинский
«Красноярское Воскресение», № 3, 2002 г.