Моего
отца, Иосифа Михайловича, привезли в Норильск летом 1939 года. Этому
предшествовали события, которые сначала отец воспринял как досадное
недоразумение, а потом, к сожалению, как закономерность.
Отец родился в Ростове 31 мая 1906 года. В 11 лет умер его отец и мальчишку взял в работники хозяин магазина, который знал семью и хотел ей помочь. Тогда, наверное, он назывался мальчиком на побегушках, потом уже стали говорить "курьер" - словом, пацан выполнял мелкие поручения хозяина. И работал он, надо полагать, неплохо: денег хозяин не платил, но к каждому празднику отправлял в дом матери целую телегу с мукой, зерном и прочими продуктами. Позже хозяин стал платить отцу небольшую зарплату.
Работа была обычная: куда-то сходить, принести, передать и т.п. Хотя иногда хозяин давал поручения весьма странные. На отца они произвели такое впечатление, что даже в старости он любил об этом вспоминать. Хозяин вызывал отца, давал ему плотный запечатанный конверт и говорил: "Есиф (так звучало имя отца по- еврейски), вот тебе десять тысяч рублей, найми извозчика, поезжай в банк и положи на мой счет". Десять тысяч в те времена были баснословными деньгами. Человек с таким капиталом считался богачом. Отец рассказывал: "Никакого извозчика я, конечно, не брал. Иду и плачу, боюсь, чтобы деньги не отобрали. По счастью, обходилось".
Потом
власть сменилась - революция, гражданская война, новый мир. В 1929 году отец без
особых проблем закончил институт, получил специальность инженера- энергетика,
женился, работал на различных должностях в Ростовэнергоремонте. Молодого
энергичного инженера заметили - спустя шесть лет отец стал главным инженером
предприятия. И тут произошло событие, перевернувшее его жизнь.
В 1935 году в нынешнем Волгограде американцы строили спиртовой завод. По контракту они вели общестроительные работы, а электромонтажные и монтаж котельной, в частности, - местные специалисты. Монтаж котельной очень отставал от графиков общестроительных работ, и было решено в помощь волжанам направить специалистов из Ростова. Туда командировали и моего отца. В итоге котельная была запущена в срок.
В августе 1937 года отец с матерью, оставив семилетнюю дочь Эвелину у сестры в Ростове, впервые за их совместную жизнь поехали отдохнуть в Кисловодск. Во время прогулки по городу к ним подошли двое, показали ордер и прямо на аллее курортного города арестовали отца. С ним обращались как с особо опасным преступником: сначала посадили в одиночную камеру, потом в отдельном купе под охраной доставили в Ростов, там тоже посадили в "одиночку". Не понимая в чём дело, отец считал, что это какая-то ошибка, вот-вот разберутся, отпустят. Однако матери (она работала в одном из отделов прокуратуры секретарём), сообщили, что отец арестован как враг народа. Отцу следователь сказал, что он обвиняется в связи с американцами и является особо опасным преступником.
Я родился в сентябре 1937 года. Мать вызвали на работу (она была ещё в декретном отпуске) и сказали, что жена врага народа не может работать в прокуратуре. Мать положила запеленованного меня на стол начальника и сказала, чтобы он забирал меня, так как ей кормить сына будет не на что. Это ли спасло её или что-то другое, но мать не уволили. Спустя 30 лет, в 1967 году, когда я оформлял документы о реабилитации отца, мне выдали в ростовской прокуратуре вместо одной две справки: на отца и на мать. Когда я сказал, что мать никогда не сидела и реабилитация ей не требуется, мне показали подписанный прокурором Ростова ордер на её арест, датированный 37-м годом. До сих пор остаётся загадкой, почему же мою мать не арестовали тогда. Кто (или что) спас её и нас, детей? Не знаю.
Тем временем отца перевезли в Москву, и снова посадили в "одиночку", в Бутырской тюрьме. Следователи требовали, чтобы он признался в том, что является американским шпионом. Отец прошёл через все круги сталинского следствия: выбивание показаний, пытки, допросы. Разными методами отца пытались заставить признать свою вину. Отец ничего не подписал и ни в чём не признался.
Судила
его "тройка". Отец потом не раз рассказывал, как проходил суд. Просторное
помещение, большой длинный стол, уставленный бутылками, закусками, за столом
сидят три человека. Отца вводят два конвоира, останавливают перед столом.
Председательствующий, сильно выпивший военный, спрашивает: "Ну что, признаешь
себя виновным?". Отец отвечает: "Нет". Председательствующий дал знак конвойному,
тот с размаху ударил отца в ухо, сбил с ног. Когда отца подняли конвоиры,
председатель взяла со стола лист бумаги и начала размеренно читать - мол,
Сидоров Сидор Сидорович (это условно, отец не помнит фамилии), вы, как враг
народа, приговариваетесь по статье 58 к лишению свободы сроком на 15 лет.
Закончив читать приговор, председательствующий спросил: "Понятно?". "Понятно" -
ответил отец. "А почему вы улыбаетесь?" - спросил председательствующий. "Я не
Сидоров" - "А кто?" - "Махновецкий!" - "Ну, это неважно", - заплетающимся языком
сказал председатель "тройки", порылся в стопке бумаг на столе, нашёл "дело" отца
и зачитал такой же приговор - 15 лет.
После этого отца впервые за несколько месяцев отвели не в "одиночку", а в общую камеру. В камере, набитой людьми, отца поразило, что все молча и как-то заговорщически смотрели на него. Кто-то вкрадчиво спросил: "Мужик, тебе сколько дали?". Отец потом рассказывал: "У меня сплошная темень перед глазами. Ничего не соображаю. За что судили, за что такой срок?". Еле стою на ногах с глазами, полными слёз и горечи, отвечаю: "пятнадцать". И вдруг камера взрывается гомерическим хохотом. Смеются долго, так, что от хохота слёзы текут. Я замер. Ничего не могу понять. 15 лет жизни за решёткой пройдёт, чему они смеются?! И тут увидел, как тот, кто спрашивал, мелом пишет на стене какие-то цифры. Это они складывали сроки всех обитателей камеры (и тех, кто сидел раньше), и с моими пятнадцатью получилось как раз круглое число - десять тысяч лет. А через пять минут я сам уже хохотал как сумасшедший вместе со всеми, когда очередной обречённый, которого заталкивали в нашу камеру, еле выдавливал из себя: - "пятнадцать". Вот в такой обстановке люди находили возможность шутить над собой, не горевать, не уходить в себя. Люди, сумевшие смеяться в таких нечеловеческих условиях, в основном дожили до освобождения, а те, кто впадал в транс и панику, погибали".
Ещё одно из воспоминаний отца, которое осталось у меня в памяти. Он говорил, что в одну из ночей в "одиночке", в Бутырке, в его камеру втолкнули какого-то мужчину. Седой, весь избитый, еле-еле передвигавшийся, он рассказал, что вместе с Лениным делал революцию. Разговаривали всю ночь, и этот революционер, которого естественно отец не мог знать ни по фамилии, ни по имени, утверждал, что правда восторжествует, что беззакония творят враги революции, которые не уйдут от суда - если не человеческого, то суда истории. И он оказался прав.
Ночной "гость" спросил у отца, подписал ли он признание своей вины. Когда отец ему ответил, что не подписал, так как не понимает, в чём его вина, старый большевик сказал: "Парень, подпиши, получишь срок, а так тебя расстреляют. Я старый революционер, я не имею права подписывать, пусть меня расстреляют (его действительно потом расстреляли), а ты подпиши, сохранишь жизнь". Рано утром его увели. Но отец обвинение, в итоге, так и не подписал. После вынесения приговора его в общем арестантском вагоне отправили на Соловки.
Соловецкий монастырь был образцовой тюрьмой. Идеальная чистота. Охранники могли жестоко наказать, если находили в камере хоть малейшую грязь. Раз в десять- пятнадцать дней всех заключённых выстраивали во дворе и по одному вызывали на выход с вещами. Вызванных сажали в машину и увозили из лагеря. Из других ворот (это видели все) следом выезжал грузовик, в кузове которого к борту был приторочен пулемёт "максим". Проходило время - и откуда-то издалека раздавались отчетливые пулемётные очереди. Потом грузовики возвращались...
Когда началась финская война, заключенные строили аэродром на Соловках. Территория под аэродром была выбрана на месте старого кладбища, где были похоронены святые этого монастыря. Отец вспоминал, что в каждой могиле находили украшения, иконы, золотые крестики и так далее. Охранники всё это забирали. Монахи, погребенные много лет назад, лежали в выдолбленных в вечной мерзлоте могилах нетронутые тлением, как будто их похоронили только вчера.
Отец рассказывал, как летом 1938 года на Соловках грузилось лесом судно, отправлявшееся в Скандинавию, и зеки, надеясь на какую-то международную реакцию, писали на бревнах, на свободных местах кровью: "Спасите нас". Отрубали пальцы и закладывали между пачками леса... Судно ушло. А спустя какое-то время на Соловках сменили всю охрану. Узники Соловков передавали из уст в уста легенду о том, как это происходило: в очередном этапе, который было поручено встречать всем охранникам, несколько человек выхватили спрятанные под бушлатами автоматы и расстреляли охрану. Затем из группы прибывших вышел человек, показал оставшемуся в живых начальнику тюрьмы ордер на арест всех предыдущих охранников. Их увели, и вновь прибывшие приступили к охране.
В начале лета 1939 года во дворе тюрьмы, как было много раз, объявили построение всех заключённых. Стали по одному вызывать с вещами. Вызвали и отца. Все знали, что если с вещами - значит, расстрел. Посадили в машину и повезли. Отъехав от тюрьмы, машина с пулемётом остановилась, и оттуда начали стрелять в воздух. Казнь отменили: заключённых отвезли в порт, погрузили в трюм и куда-то повезли. В пути очень много людей погибли от голода, холода, болезней. Их просто выбрасывали за борт, а оставшиеся в живых прибыли, как потом оказалось, в посёлок-порт Дудинка. Так отец попал в Норильск.
Более
здоровых и крепких заключённых отобрали для работы в угольных шахтах. Это в
районе горы Шмидтихи. Отец попал в группу работников, которые назывались
откатчиками. Они выкатывали вагонетки с углём из шахты на поверхность.
Механизации никакой не было, никаких известных шахтёрам того времени коногонов,
лошадей - всё делалось вручную.
В одну из летних ночей, когда ночью светло как днём, к отцу подошел охранник - "Пойдёшь со мной". За зоной стояла легковая машина. В то время легковая машина была в Норильске только одна и принадлежала директору комбината Завенягину. Водитель укрыл отца простынёй, охранник сел рядом и куда-то поехали. Подъехали к зданию управления комбината и отца, прямо в робе, повели в кабинет Завенягина.
Завенягин встретил отца очень хорошо. Целый час расспрашивал, где он раньше работал? Какие работы выполнял? В конце разговора Авраамий Павлович сказал: "Иосиф Михайлович, мы построили ВЭС-2 (временную электростанцию) и длительное время не можем её запустить. Предлагаю вам должность главного инженера электростанции". Зная уже хорошо все лагерные порядки и возможные последствия, отец ответил: "Гражданин начальник! Я честно отработал 10 лет из 15 лет своего срока. Работа меня сегодня устраивает, кормят хорошо, я больше ничего не хочу". Завенягин выслушал и сказал: "Идите".
Отец рассказывал, как дело было дальше: "В коридоре ждал шофёр. Укутал вновь в простыню, посадил в машину и куда-то повёз. Чувствую, везёт в другую сторону. Ну, думаю, не иначе на расстрел! Завенягину отказал, не шутка. Сам напросился. Ехали долго. Машина остановилась около какого-то барака. На ступеньках сидит здоровенный усатый мужик. Встал и говорит: "Заходи". В комнате жарко натоплено, стоит несколько ведер с горячей водой и корыто. Мужик говорит: "Раздевайся догола". Я снял робу. Поставил он меня в корыто и стал лить воду и мыть очень жёсткой мочалкой. Это мытьё я запомнил на всю жизнь. Раньше никогда не приходилось мыться такой жёсткой мочалкой, а тут всю грязь смыли вместе с кожей. Вывел в тамбур. Робы нет, на стене висит прекрасный габардиновый костюм и даже шляпа. "Одевайся, - говорит мужик. - Мы будем жить здесь, я ваш (впервые за последние годы меня назвали на "вы") дневальный, меня зовут Гриша Малоок". Утром отец уже вышел на работу главным инженером ВЭС-2.
Проверив качество монтажных работ, всю схему электростанции, отец не нашёл каких-либо серьёзных недоделок, мешающих пуску станции. Тогда он стал внимательно следить за жизнью на станции и вскоре понял в чём дело. Всеми работниками (естественно, заключёнными) руководил некто Васька Губа, уголовник, называвший себя "медвежатником союзного значения". Это по его команде срывался пуск станции: подручные Губы, получая на станцию материалы, немедленно сбывали их на сторону, а деньги пропивали.
Отец вызвал к себе Ваську Губу и сказал ему: "Я всё знаю, всё понял. Давай договоримся: срочно запускаем станцию. Я беру на себя ответственность за всё украденное вами в течение суток, но через сутки всё лишнее должно быть с территории ВЭС-2 вывезено".
Васька Губа, подумав, согласился, и через несколько дней ВЭС-2 дала первый ток. Отца с тех пор все звали "батя". Дядя Гриша Малоок, украинец, до самого освобождения был у него дневальным.
За отличную работу отца трижды представляли к наградам, но так как заключённым награды не полагались, ему "скашивали" срок. Отсидел отец в итоге девять с половиной лет из "своих" пятнадцати.
Кстати сказать, судьба отцовского дневального также типична. Гриша Малоок служил в армии слухачом. Слухач - это тот, кто находился впереди передовой позиции, слушал, не летят ли самолёты противника. На слух требовалось определить количество и направление самолётов. Дядя Гриша, так мы его называли, во время боев за Москву, неверно определил количество немецких бомбардировщиков, за что его на десять лет определили в Норильск. Ошибок тогда не прощали.
Об Авраамии Павловиче Завенягине отец всегда говорил только хорошо. Он вспоминал, что директор комбината спас от верной гибели сотни людей, привлекая их на производство в качестве специалистов, инженеров, техников, не боясь назначать их на высокие должности, хотя такая практика в Норильлаге, мягко говоря, не поощрялась. Среди спасённых Завенягиным зеков было немало известных людей. И бывшие профессора, и очень знаменитые люди, которым были созданы сносные условия и, самое главное, дана возможность продуктивно работать. Люди стали чувствовать себя относительно свободными.
Когда Авраамий Павлович в 1941 году уезжал в Москву, уже зная, что в Норильск он, скорее всего, не вернется, он решил подарить десяти лучшим специалистам карманные часы с дарственными надписями. В число этих десяти попал и отец. Эти часы я хорошо помню. Отец их очень любил и хранил, но в 1949 году в автобусе какой-то блатной паренёк, стоя на подножке, улучил секунду, выдернул цепочку с часами из брюк отца, спрыгнул и убежал. Всё. Пропали не просто часы - пропала семейная реликвия, подарок Завенягина.
За несколько месяцев до конца срока отцу, в числе немногих, разрешили вызвать в Норильск семью. Как мы добирались, я помню очень хорошо до сих пор. Это был июнь 1946 года. Нас (маму, сестру Эвелину и меня) поместили в трюме парохода "Серго Орджоникидзе". Потом повезло: освободилась двухместная каюта, куда нас переселили. 12 июня 1946 года судно бросило якорь в Дудинском порту.
Все пассажиры сгрудились у правого борта, судно сильно накренилось. Матросы буквально оттаскивали людей, просили перейти на другой борт, иначе пароход перевернётся. Но разве можно было это сделать! Ведь большинство ехали к своим отцам-лагерникам. Помню такую сценку: ехала женщина с девушкой лет пятнадцати, а на берегу их встречал отец. Естественно, он узнал жену и закричал - "А где же Маша?". Кричит - и показывает рукой от земли, сантиметров сорок - рост Маши. А жена отвечает: "Да вот же она" - и показывает на красивую девушку. Посмотрели муж с женой друг на друга, обнялись и плачут...
Отца среди встречающих мы не увидели. Мама начала кричать (в толпе ничего не слышно): "Никто не видел Иосифа Махновецкого?". Вдруг какой-то мужчина с заячьей губой протолкался через толпу, показал почему-то мамину фотографию и говорит: "Я за Махновецкого". И тут же убежал куда-то. К нам подходит другой человек, представляется: "Я Гладилин Константин Александрович. Ваш муж приехать не смог и послал меня встретить вас".
Мы пошли за вещами, и тут у нас случился шок. Каюта оказалась пустой: ни вещей, ни сумок, ни продуктов, ни денег - ничего нет. Мать в полуобморочном состоянии вышла на палубу, а с берега нам машет тот, с заячьей губой, - и рядом стоят наши чемоданы. Это Васька Губа, "медвежатник союзного значения", взломал двери каюты и вынес наши вещи на причал, пока мы говорили с Гладилиным.
Поезд уходил в Норильск только утром. Выйдя на улицу из зала ожидания, мама вдруг вскрикнула и по тропинке побежала куда-то в сторону. Повисла на шее какого-то незнакомого человека, плачет, обнимает. Я спросил: "кто это?". "Сестра ответила: "Это наш папа".
Оказалось, отец ждал нас в Норильске, но в последний момент начальник комбината Панюков, узнав, что к Махновецкому приехала семья, выписал ему пропуск в Дудинку. По такому случаю отцу даже дрезину выделили.
Так я впервые в жизни увидел своего отца.
Записал Игорь АРИСТОВ
Заполярная правда 01.07.2002