Малиновская история
Одного из трех братьев Голубевых, проживавших в Малиновке, звали Домка. По святцам он был Доминианом, что в переводе с латинского означает день Божий, то есть воскресенье. Только откуда это было знать безграмотному крестьянину: Домка и Домка. А вообще непривычных для слуха имен в нашей деревне было множество: Зот, Сак, Арлан, Савка...
В церкви младенцы, конечно же, были наречены по-другому: Савелий, Варлаам, Исаак, Изот. Родители для удобства речи окрестили их по-своему. И другая деревенская особенность. Женщин за глаза здесь называли по именам мужей, изредка по фамилиям. При личном обращении Акульчиха становилась Матреной, Василиха — Катериной, Тихониха — Акулиной. Мне неизвестно настоящее имя жены Домки, и поэтому буду называть ее Домчиха. Так вот, у Домки с Домчихой в начале войны было шестеро детей. На подходе — седьмой.
Большие семьи тогда в Малиновке были обычным делом. У моего дяди, например, Лугового Василия, было 12 ребятишек, в живых осталось девять. По девять детей было и у Григория Шпака, Федоса Мельниченко — список можно продолжать долго. Подлинным рекордсменом стала Матрена Акулич, рожала... 17 раз. Правда, в живых осталось лишь 6 детей. По недосмотру троих не уберегли. Ушла Матрена за водой да заговорилась у колодца с соседкой. А когда спохватилась, хутор уже пылал. Оставшаяся без присмотра малышня подожгла лен, который сушился на печке. И вместо того чтобы бежать, ребятишки от страха попрятались под лавку.
Вырастили Акуличи трех детей. Старший сын Адам погиб на фронте. Впрочем, эта история — лишь исключение из правил. Обычно, если ребенок выживал в младенчестве от различных хворей (врачей не было, лечились только народными средствами), то рос здоровым и крепким, подстать сибирской природе. Прокормить большую семью при единоличном хозяйстве проблемы не составляло.
Зато при советской власти в сибирской деревне впервые познали голод, особенно в 20-е годы. В тридцатые колхозников немного подкормили, потом началась война. Все зерно теперь предназначалось для закромов Родины. Забегая вперед, скажу, что в 1942 году заповедь эту попытался нарушить новый председатель колхоза Антон Мамонтов. По отдельной ведомости он выдал землякам по сколько-то граммов муки на трудодень. И получил 10 лет лагерей.
Словом, наметившееся прибавление в семействе у супругов Голубевых радости не вызывало. Уже в начале войны было ясно, что впереди — голод. Поэтому и решились они на тяжкий грех — избавиться от младенца. Сейчас подобная операция делается просто, а тогда аборты были запрещены. Говорят, в последний момент Домчиха засомневалась:
— Что-то боязно мне, Домушка.
— Боязно — не делай, — ответил муж и ушел на работу. И целый день будто камень носил на сердце. А вернулся — понял, все предрешено. Жена лежала без единой кровиночки в лице, бледная, как снег. Она виновато смотрела на мужа и как должное воспринимала приближающуюся смерть. Могу только догадываться, что творилось в эти минуты в душе у Домки, мне тоже довелось побывать почти в подобной ситуации.
Летом 1993 года три дня между жизнью и смертью находилась в реанимации моя жена Татьяна — ее сбила машина. На сообщение в эфире о том, что пострадавшей требуется кровь, откликнулось много людей. Я слышал в БСМП, как одна незнакомая женщина сказала: «Мужа ее жалко». Я был потрясен таким признанием и, не в силах сдерживать слезы, выбежал из больницы. Как я молил тогда Бога, чтобы Таня осталась жива. Какими мелочными и пустыми казались теперь наши обиды и ссоры. И какими прекрасными виделись прожитые вместе годы. Таню спасли, и, конечно же, не молитвы, а специалисты.
Рядом с Домчихой не оказалось даже фельдшера. Она умерла от потери крови.
Похоронил Домка свою половину и будто себя закопал тоже, так стало все безразлично. Пытался, как всякий русский мужик, прибегнуть к испытанному средству — напиться, но водка не брала. И скоро он это занятие бросил. В опустошенной душе зрело лишь противление советской власти. Ведь раньше всего вдоволь имели: и скота, и зерна, и дети были сыты и одеты. Работали, конечно, много, но знали — на себя! А сейчас на кого пупы рвали, на дядю? И что за это имели? Пустой трудодень — палочку.
Домка знал, что очень многие недовольны новой властью, только не все решаются об этом сказать вслух. Не побоялась лишь Анна Кричко. Приехал как-то на покос Антон Мамонтов, он тогда председателем сельсовета работал, привез газеты. А новости неутешительные: немцы занимали город за городом, зато, как сообщалось, несли большие потери
.
— А наши вроде и не гибнут, похоронка за похоронкой идет, — сказала Анна. — Давайте, бабы, скорее зарод вершить — туча надвигается.
За то, что женщина усомнилась в правдивости газеты «Правда», ей дали 10 лет. Анне сочувствовала вся деревня. А поступок многие не одобряли, надо было промолчать. Теперь вот восемь детей осталось без матери. Домка детей жалел, но Анну не винил. Заявили бы так остальные, не согласные с властью, глядишь, и вышло бы послабление. Весь народ ведь за решетку не упрячешь.
Вообще он морально созрел для открытого протеста. Случай представился. На заседании правления колхоза «Свободный труд», которое вел отец, обсуждалась директива района об увеличении налогов по молоку, по яйцу, по шерсти, по коже. Все знали, что и существующие задания нереальные, но молчали — уж слишком памятны были примеры с Анной, да и не только с ней. Высказался лишь Домка.
— При Николашке носили штаны и рубашку, сало ели. А советская власть сначала шерсть сострижет, потом шкуру облупит.
Выходку Домки земляки бы не «заметили». Зато антисоветское выступление не могла простить ему местный «прокурор» (такое прозвище имела в деревне осведомитель НКВД), она и донесла в органы. Домку арестовали. Бабы, которые пришли его провожать, норовили положить в котомку что-нибудь из съестного. Он же попросил передать продукты детям.
— Как-никак, на казенное довольствие становлюсь, — пошутил Домка. Бабы согласно закивали головами. Уезжал Домка с тяжелым сердцем, и прежде всего потому, что не сумел выполнить наказ жены доглядеть детей. Между тем о своем выступлении на заседании правления колхоза не сожалел, он не мог промолчать. Что касается сирот — вырастут.
За отца теперь будет старший сын, Сергей. Возраст уже подходящий для армии, но его оставят, мальчик еще в детстве повредил глаз. Опанаса через год заберут, а там и третьего сына (он погиб на фронте). Подрастает и Маруся, она заменит двум сестричкам мать. А пока, Домка в этом не сомневался, детям помогут соседи.
Привезли Домку в нижнеингашский «Краслаг». Его поразило, как много людей находилось за колючей проволокой. Сидели, как выяснил позже, в основном за «политику», точнее, «за язык».
В Ингаше заключенные выкатывали бревна из поймы, сплавляемые сюда из верховьев реки. Сутунки загружали в вагонетки, в которые впрягались зэки и под охраной конвоиров доставляли их на территорию зоны. Труд был каторжный, кормили же баландой. Люди слабели и умирали. Некоторые просились на фронт: здесь — верная гибель, а там остается шанс выжить. «Политическим» как врагам народа отказывали.
Однажды Домка стал свидетелем побега. Доведенный до отчаяния зэк рванул прямо по бревнам, забившим русло реки, на другой берег. Дело это было безрассудное и безнадежное. Лесины крутились под ногами, зэк несколько раз оскользнулся и едва не оказался заживо погребенным в воде. Охранники кричали «стой», и так как зэк команде не подчинился, открыли огонь. Сраженный пулями, беглец упал.
Один из охранников, проложив поперек бревен доски, осторожно добрался до убитого и, привязав за ноги веревку, вернулся обратно. Зэка вытащили. Подоспевший сюда начальник «Краслага» сказал, что такая участь ожидает каждого, кто решится на побег. Так и тянулись однообразные, заполненные тяжкой работой и зверским ощущением голода дни.
Однажды Домку вызвали к начальнику, не самому главному, а к тому, кто поменьше чином. Заключенный терялся в догадках: зачем? Офицер полистал лежащее перед ним тощенькое дело Домки и вдруг поинтересовался: «Имя у тебя какое-то странное. Что означает — Домовой, что ли?» Заключенный пожал плечами — не знаю, мол. А начальник без всякого перехода спросил:
— Детей повидать хочешь?
— Кто откажется, гражданин начальник?
— Даю тебе увольнительную, а ты дай слово, что не сбежишь, — сказал начальник.
— Обещаю вернуться вовремя, — заверил его заключенный.
Когда я рассказал эту историю тертому жизнью соседу по даче Александру, он не поверил.
— Такого не могло быть. Это сейчас свидания в ИТК в порядке вещей. А при Гулаге, чтобы выпустили на выходные зэка, да не простого, а «врага народа», знаешь ли, это из области фантастики.
Я бы реагировал точно так же, если бы не располагал подлинными фактами. Наверняка происшедшее оказалось загадкой для Домки. По дороге домой он не раз прокручивал жернова мыслей, пытаясь понять, почему его отпустили. Может быть, у гражданина начальника тоже большая семья и он посочувствовал многодетному отцу? А может, он знает, что Домка, хотя и не согласный с властью, никакой не враг народа. Вот и поверил.
Впрочем, такие объяснения Домку не успокаивали. За время, проведенное в лагере, он хорошо усвоил зэковское правило: «Никого не бойся, ни о чем не проси, никому не верь». Шевельнулось подозрение: за «доброту» начальника придется платить. Помывшись в баньке, отведав домашнего харча, всласть поговорив с детьми, отправился Домка обратно в лагерь. А зачем? Ведь скотина и та упирается перед воротами бойни. А ты же добровольно идешь на явную погибель. Посмотри, какие вольные урочища вокруг. Другого такого шанса может не быть.
— Вернулся — это похвально! — встретил его начальник.
— Ну, как дети? Как деревня? Что земляки говорят? Верят ли в нашу победу?
«Вот и становится все на свои места», — тоскливо подумал Домка. Из него хотят сделать осведомителя. Зэки мрут, их ряды надо пополнять. Домка отвечал, что дети, слава богу, здоровы. Ас сельчанами он пообщаться не успел, времени было мало.
— Ничего, в другой раз побеседуешь, — пообещал начальник. И действительно, спустя какое-то время Домка вновь получил увольнительную. На этот раз он твердо решил не возвращаться. Посвятил в планы старших сыновей. Договорились, где за Ключом они устроят тайник, спрячут необходимый инструмент, будут оставлять продукты. Повстречавшись с земляками. Домка пошел в направлении Ингаша. А как только миновал на Хвойнике греблю, повернул в другую сторону. И, обогнув деревню лесом, направился в урочище Уратово. Там он и выроет себе землянку.
Искать его приезжали несколько раз, и все безуспешно. Соседи, даже если что и замечали, помалкивали. Так прошло лето 1942 года. Домка, считая, что о нем забыли, потерял осторожность. Стал приходить домой и однажды чуть не попался. Они сидели с сыном Опанасом в темной половине хаты. В горнице, которую освещала горящая лучина, собрались на вечерку подростки. Домка заметил, что кто-то заглядывает в окно. Охранники. Оставаться в избе было опасно. Он надел платье жены, повязал голову платком. Опанас взял его под руку и через черный ход вывел на улицу.
Решив, что парень провожает девушку, засада, притаившаяся в палисаднике, выдавать себя не стала. А в другой раз, посетив тайник, Домка под утро возвращался на Уратово. Дорога шла вдоль убранного поля. Слева подступал лес, и Домка старался держаться в тени деревьев. Было тихо, но каким-то звериным чутьем он вдруг ощутил погоню. Неподалеку оказалась брошенная молотилка.
И едва он залез в ее нутро, как на дороге показались двое солдат с овчаркой. Собака потянула их было к машине, но они одернули пса, прошли мимо. Видать, была еще не судьба. А взяли его зимой, прямо в землянке. Сопротивления Домка не оказывал.
...Пока арестант с охранниками завтракал, подошли попрощаться с Домкой его дети.
— Пошто младшую не взяли? — поинтересовался отец. — Или хворает?
— Обувки нету, — пояснила Мария. После трапезы конвоиры связали Домке руки и, подводя к саням, велели сесть спиной к лошади. Сами же устроились напротив. Подросток-возница, примостившийся в передке, тронул вожжи, и лошадь нехотя затрусила. Дети и бабы махали вслед отъезжающему, плакали. Застило влагой глаза и у Домки. Поэтому и не сразу понял он, откуда появился вдруг за санями огонек, который все разгорался, увеличиваясь в размерах, и вот уже превратился в малиновый шар.
Проморгавшись понял – это его младшенькая, Зиночка. Нелепо укутанная в какие-то тряпки, обвязанная материным гарусным платком, который горел и переливался, будто цветущие маки, она походила на колобок. Зиночка бежала по снегу босиком. Ножки у нее были красные, как у гуся. Девочка плакала и беспрестанно говорила: «Тятенька, тятя!» Возница остановил лошадь. Огненный колобок вкатился в сани.
Опомнившийся старший охранник грубо оторвал дочку от Домки, пихнул ее с саней, отчего она упала на снег. Молодой конвоир, выхватив у мальчишки кнут, стеганул лошадь. Повозка тронулась. Домка думал о своей участи, его, конечно, расстреляют. Сделают это скорее в лагере, при мальчике не посмеют. Свидетель, как-никак. Зимний день короткий. Доехали до речки Куруп, от которой рукой подать до Ингаша. Смеркалось. Остановились.
— Ты вот что, — обратился старший конвоир к вознице. — Сходи под мост, справь нужду и не возвращайся, пока не позову. Едва тот скрылся из виду, как солдат, расстегивая кобуру, разразился речью:
— Божий день, говорите? И за то, что ты, сука, полгода в бегах, и я за тобой, как пес, гонялся, простить? Никогда.
Домка поднялся из саней. Не слушая будто и не к нему обращенных слов, он думал о другом: «Как можно при пацане — перепугается». И будто очнувшись, вновь услышал злобный голос конвоира:
— Бежи, сволочь!
«Это затем, чтобы выстрелить в затылок, как при попытке к бегству», — подумал Домка и не шевельнулся.
— А, падла, ты еще и гордый! — зашелся в крике охранник. — Получай!
В то же мгновение вспыхнул перед глазами Домки цветок, и что-то резко толкнуло в грудь, опрокидывая арестанта наземь. А цветок все разрастался. И вот уже чудится Домке, что это Зиночка в малиновом платке склонилась над ним, и что от ее слез стало вдруг необычайно жарко. Наступила тишина. В морозной мгле зажглись первые звезды.
Геннадий Луговой
«Красноярский рабочий», № 37, 25.10.2002 г.